с кучатся останцы, еще  дальше -- порядок начинается:
упалисто,  волнами уходят  горы  ввысь  от бестолочи ущелий,  шумных  речек,
ключей.  Там,  вверху --  остановившиеся волны тайги,  чуть просветленные на
гривах,  затаенно-густые во  впадинах.  На  самом  горбистом  всплеске тайги
заблудившимся  парусом сверкает белый  утес.  Загадочно, недосягаемо  синеют
далекие перевалы, о которых и  думать-то  жутко.  Меж них  петляет, ревет  и
гремит на порогах Мана-река -- кормилица-поилица: пашни наши здесь, промысел
надежный тоже на этой реке. Много  на Мане зверя, дичи, рыбы. Много порогов,
россох, гор, речек  с завлекательными названиями: Каракуш, Нагалка,  Бежать,
Миля, Кандынка,  Тыхты.  Негнет. И  как разумно поступила  дикая река: перед
устьем взяла  да  круто  свалилась  влево, к скалистой  стрелке,  и оставила
пологий угол наносной земли. Здесь  пашни, избушки, заимки  на берегу  Маны,
поля  здесь.  Они  упираются  в  горы  самыми  дальними  околками, межами  и
чищенками.  Внизу  подо  мной  Манская  речка,  ровно  бы  очертила  границу
дозволенного и гору не пускает через себя. Дальше от заимок,  туда, к изгибу
Маны,  за  которым белеет утес, уже холмисто,  там лес,  тайга, на  приволье
растет много  больших  берез.  Люди  теснят  этот  лес,  вырубают леторосные
всходы, оставляют только  те деревья, с которыми не могуг совладать.  Каждый
год то на  один, то на  другой  бугор  выкидывают селяне наши  зеленый  плат
крестьянской пашни, потеснили тайгу до Соломенного плеса.
     Упорные люди работали на этой земле!
     Я  отыскал  взглядом нашу  заимку. Найти ее нетрудно.  Она --  дальняя.
Каждая заимка -- повторение того двора, того дома, который содержит хозяин в
селе. Так же  срублен дом, так же загорожен двор,  тот же навес, те же сени,
даже  наличники на доме  такие  же, но все: и дом, и  двор, и  окна, и  печь
внутри -- меньших размеров. И еще нет во дворе зимних стаек, амбаров и бань,
а есть один широкий летний загон, крытый хворостом, по хворосту соломой.
     За нашей заимкой змеится тропинка по каменному бычку, всегда мокрому от
плесени.  Из  бычка  в  щель  выбуривает  ключ,  над  ключом  растут  кривая
лиственница без вершины и  две  ольхи. Корни  дерев прищемило  бычком, и они
растут  кривые, с листом  по одному боку. Над  нашей заимкой пушится  дымок.
Дедушка с Санькой варят чего-то.  Мне  разом захотелось есть.  Но я никак не
могу  уйти,  никак не  могу  оторвать  взгляда  от двух  рек, от  гор  этих,
мерцающих вдали, не могу пока еще постигнуть своим детским умом необъятность
мира.
     Я  встряхнулся,  передернул  плечами,  заорал  громче, чтобы  отпугнуть
навалившуюся на  меня вяжущую, непонятную  боязнь,  почти кубарем скатился с
горы, за мною с обвальным лязгом потек серый плитняк, крошка. Обгоняя поток,
подскакивали  круглые  булыжины,  которые впереди, которые  вместе  со много
ухнули в Манскую речку.
     Поплыло  беремя духовитых ромашек,  узелок с  постряпушками поплыл,  на
меня  напала резвость -- я бегал по холодной речке  с хохотом, ловил узелок,
цветы и внезапно остановился.
     -- Сапоги-то!
     Я еще  стоял и  смотрел, как выше моих сапог  бежит, завихряется речка,
как мелькают в воде живыми рыбками желто-красные союзки.
     "Растяпа! Недоумок! Сапоги спортил! Штаны замочил! Новые штаны!"
     Я побрел на берег, разулся, вылил воду из сапог, разгладил руками штаны
и стал ждать, когда наряд мой высохнет и снова обретет праздничный лоск.



     Долог, утомителен был путь  из села. Мгновенно  и совершенно  незаметно
уснул я  под шум Манской речки. Спал,  должно  быть, совсем  немного, потому
что, когда проснулся, в сапогах  было еще сыро, зато союзки сделались желтее
и красивше --  смыло с  них деготь. Штаны высушило солнцем.  Они сморщились,
потеряли форс. Я поплевал на ладони, разгладил  штаны, надел, еще разгладил,
обулся, побежал по дороге легко и быстро, так что пыль взрывалась  следом за
мною.
     Деда в избе не было, Саньки тоже  не  было. Что-то постукивало за избой
во дворе. Я положил узелок и цветы на стол, отправился во двор. Дед стоял на
коленях под дощатым козырьком и рубил  в корытце папухи табаку.  Старенькая,
латанная  на локтях  рубаха  была выпущена у него из штанов,  вздрагивала на
спине.  Шея   дедушки  засмолена  солнцем.  Сероватые  от  старости   волосы
спускались  висюльками на  шею  в коричневых  трещинах. На  крыльцах  рубаху
оттопыривали большие, как у коня, лопатки.
     Я загладил  ладошкой  волосы набок, подтянул шелковый с кисточками пояс
на животе и враз осипшим голосом позвал;
     -- Деда!
     Дед перестал  тюкать, отложил топор, обернулся,  какое-то время смотрел
на меня, стоя на  коленях, затем поднялся, вытер руки о подол рубахи, прижал
меня к себе.  Липкою от листового табаку рукою он провел по моей голове. Был
он высок, не сутулился еще, и  лицо мое  доставало только  до живота его, до
рубахи,  так пропитанной табаком, что  дышать было трудно, свербило в носу и
хотелось  чихать. Но я не  шевелился, не  чихал,  притих, будто котенок  под
ладонью.
     Приехал  Санька верхом  на  коне, загорелый,  подстриженный дедушкой, в
заштопанных штанах и  рубахе, как я догадался по размашистой стежке  -- тоже
починенных  дедушкой.  Санька  есть  Санька!  Только  загнал  коня,   еще  и
здравствуй не сказал, но уж огорошил меня:
     --  Монах  в  новых штанах! -- Он и  еще  добавить  чего-то  хотел,  да
придержал язык, дедушки  постеснялся.  Но  он скажет  ехидное, потом скажет,
когда деда не  будет. Завидно потому что Саньке  --  сам-то сроду не нашивал
новых штанов, а сапоги да еще с новыми союзками -- и во сне ему не снились.
     Оказалось, я  поспел  к самому обеду. Ели драчЕну  --  мятую  картошку,
запеченную с  молоком и  маслом, ели  харюзов и  жареных сорожек  --  Санька
вечером надергал, после пили чай, заваренный  типичным корнем, с бабушкиными
подмоченными постряпушками.
     -- Плавал на шаньгах-то? -- полюбопытствовал Санька.
     Дед ничего не спрашивал.
     -- Плавал! -- отшил я Саньку.
     После  обеда я спустился к ключику, вымыл посуду и попутно принес воды.
В старую кринку с отбитым краем я поставил ромашки, были они уже сникшие, но
скоро  поднялись, закучерявились  густой зеленью,  насорили  желтой  пыли  и
лепестков на стол.
     -- Хы! Как ровно девчонка! --  снова взялся ехидничать  Санька. Но дед,
укладывавшийся после обеда отдохнуть на печке, окоротил его:
     -- Не цепляй  парня. Раз у него  душа к цветку лежит, значит, такая его
душа. Значит, ему в  этом  свой смысел есть, значенье свое, нам  непонятное.
Вот.
     Всю  недельную  норму  слов дед  высказал и  отвернулся.  Санька  сразу
примолк.  То-то,  брат!  Это тебе  не с теткой  Васеней  зубатиться, либо  с
бабушкой  моей.  Дед  сказал,  и точка. Не поворачиваясь от  стены, дед  еще
добавил:
     -- Овод схлынет, пасти погоним. Сапоги-то и штаны сыми.
     Мы вышли во двор, и я спросил:
     -- ЧЕ это дед сегодня такой разговорчивый?
     -- Не знаю,  --  пожал плечами Санька.  --  Обрадел, должно,  при таком
расфуфыренном внуке.  -- Санька поковырял ногтем в зубах и,  глядя красными,
сорожьими глазами  на  меня,  спросил: -- ЧЕ  будем делать,  монах  в  новых
штанах?
     -- Додразнишься -- уйду.
     -- Ладно, ладно, обидчивый какой! Понарошке ведь.
     Мы побежали в поле.  Санька показывал  мне, где он боронил, сказал, что
дедушка  Илья  учил  его  пахать, и еще добавил, что  школу  он  бросит, как
поднатореет  пахать,  станет  зарабатывать   деньги,  купит  себе  штаны  не
трековые, а суконные -- так и бросит.
     Эти  слова окончательно убедили меня --  заело  Саньку.  Но что  дальше
последует -- не догадывался, потому что простофилей был и остался.
     За полосою густо  идущего в рост овса, возле  дороги была продолговатая
бочажина. В ней почти не оставалось  воды. По краям гладкая и  черная, будто
вар, грязища покрылась паутиной трещин. В середине, возле  лужицы  с ладошку
величиной,  сидела большая  лягуха в скорбном  молчании  и  думала,  куда ей
теперь деваться.  В  Мане  и Манской речке вода  быстрая -- опрокинет кверху
брюхом и унесет. Болото есть, но оно  далеко -- пропадешь,  пока допрыгаешь.
Лягушка  вдруг  сиганула в  сторону,  шлепнулась  у моих ног --  это  Санька
промчался по бочажине, да так резво, что я и  ахнуть не  успел. Он сел по ту
сторону бочажины и об лопух вытер ноги.
     -- А тебе слабо!
     --  Мне-е?  Слабо-о?  -- запетушился я, но тут  же вспомнил, что не раз
попадался  на  Санькину  уду,  и  не   перечесть,  сколько  имел  через  это
неприятностей,  бед  со всякими последствиями. "Не-е,  брат, не  такой  уж я
маленький, чтоб ты меня надувал, как раньше!"
     -- Цветочки только рвать! -- зудил Санька.
     "Цветочки! Ну и что! Что ли это худо? Вон дед-то говорил как..." Но тут
я  вспомнил,  как  на селе презрительно  относятся  к  людям,  которые  рвут
цветочки  и всякой  такой  ерундой занимаются.  На селе  охотников-зверобоев
поразвелось --  пропасть. На пашне  старики, бабы да ребятишки  управляются.
Мужики все на Мане из  ружей палят да рыбачат, еще  кедровые орехи добывают,
продают  в  городе добычу.  Цветочки в  подарок женам привозят  с базара, из
стружек  цветочки,  синие, красные, белые --  шуршат. Базарные цветочки бабы
почтительно  ставят  на  угловики  и  на  иконы  цепляют.  А  чтобы  жарков,
стародубов или  саранок  нарвать  -- этого мужики никогда  не делают и детей
своих сызмальства приучают дразнить  и  презирать  людей  вроде Васи-поляка,
сапожника Жеребцова, печника Махунцова и всяких других самоходов,  падких на
развлечения, но непригодных для охотничьего промысла.
     И Санька  туда же! Он-то уж не будет цветочками  заниматься.  Он пахарь
уже,  сеятель,  рабо-о-отник!  А я,  значит,  так  себе!  Придурок,  значит?
Размазня? Так я себя распалил, так разозлился, что  с храбрым  гиком ринулся
поперек бочажины.
     В  середине ямины,  там,  где  сидела  задумчивая  лягуха,  я разом,  с
отчетливой  ясностью  понял  --  снова  оказался  на  уде.  Я еще  попытался
дернуться  раз-другой,  но  увидел Санькины разлапистые  следы от  лужицы  в
стороне --  дрожь  по  мне пошла. Съедая  взглядом округлую Санькину  рожу с
этими красными, будто у пьянчужки глазами, сказал:
     -- Гад!
     Сказал и перестал бороться.
     Санька  бесновался вверху надо мной.  Он бегал вокруг бочажины, прыгал,
становился на руки:
     --  Аа-а, вляпался!  А-га-га-а,  дохвастался!  А-га-га-а, монах в новых
штанах! Штаны-то ха-ха-ха! Сапоги-то хо-хо-хо!
     Я  сжимал кулаки и кусал губы, чтобы  не  заплакать. Знал  я  -- Санька
только  того  и ждет, чтоб  я  расклеился, расхныкался,  и  он  совсем  меня
растерзал  бы,  беспомощного,  попавшего  в  ловушку.  Ногам  холодно.  Меня
засасывало все дальше и дальше, но я не просил, чтоб Санька вытаскивал меня,
и не  плакал. Санька  еще поизмывался надо мною, да скоро уж прискучило  ему
это занятие, насытился он удовольствием.
     -- Скажи: "Миленький,  хорошенький Санечка, помоги мне ради Христа!" Я,
может, и выволоку тебя!
     -- Нет!
     -- Ах, нет?! Сиди тоды да завтрева.
     Я стиснул зубы и  поискал  глазами камень  или  чурку. Ничего не  было.
Лягуха опять выползла  из  травы  и  глядела на  меня  с  досадою,  дескать,
последнее пристанище отбили, злыдни.
     -- Уйди  с  глаз моих!  Уйди, гад, лучше!  Уйди! -- закричал я и  начал
швырять в Саньку горстями грязи.
     Санька  ушел.  Я  вытер   руки  об   рубаху.  Над  бочажиной,  на  меже
шевельнулись листья  белены -- Санька в  них спрятался.  Из ямины мне  видно
только  белену эту, репейника вершинку  да  еще  часть дороги видно, ту, что
поднимается  в  Манскую  гору.  По  этой дороге  я  еще  совсем недавно  шел
счастливый, любовался местностью  и никакой  бочажины не знал, никакого горя
не ведал. А теперь вот в грязи завяз и жду. Чего жду?
     Санька вылез из бурьяна, видно,  осы его выгнали, может, и  терпенья не
хватило. Жрет какую-то траву. Пучку, должно быть. Он всегда жует чего-нибудь
-- живоглот пузатый!
     -- Так и будем сидеть?
     -- Нет, скоро упаду. Ноги уже остомели.
     Санька перестал жевать пучку, с лица его слетела беспечность, понимать,
должно быть, начинает, к чему дело клонится.
     -- Но  ты,  падина! -- крикнул  он, стягивая  с  себя  штаны.  -- Упади
только!
     Стараюсь держаться  на  ногах, а  они  так отерпли ниже колен, что я их
едва чувствую. Всего меня трясет от холода, качает от усталости.
     -- Безголовая кляча! -- лез в грязь и ругался Санька. -- Сколько я  его
надувал, он все одно надувается!  --  Санька пробовал подобраться  ко  мне с
одной,  с другой  стороны  --  не  получалось.  Вязко.  Наконец приблизился,
заорал:  --  Руку  давай!  Давай!  Уйду ведь!  Взаправду уйду. Пропадешь тут
вместе с новыми штанами!..
     Я  не дал  ему руку. Он сгреб  меня за  шиворот, потянул, но сам  колом
пошел  в  жидкую  глубь ямы.  Он  бросил  меня, ринулся на берег,  с  трудом
высвобождая ноги. Следы его тут же затягивало черной жижей, пузыри возникали
в следах, с шипом и бульканьем лопаясь.
     Санька  на берегу. Глядел  на  меня  испуганно, молча,  что-то  пытаясь
сообразить. Я глядел мимо  него. Ноги мои  совсем  подламывались, грязь  мне
казалась уже мягкой  постелью. Хотелось опуститься в нее. Но  я еще живой до
пояса и маленько соображаю -- опущусь и запросто могу захлебнуться.
     -- Эй, ты, чЕ молчишь?
     Я ничего на это не ответил погубителю Саньке.
     -- Иди за дедушкой, гадина! Упаду ведь счас.
     Санька  заныл,  заругался,  будто  пьяный  мужик,  матерно  и  бросился
выдергивать меня из грязи. Он  едва не  стащил с  меня рубаху, за руку  стал
дергать так, что я взревел от боли и принялся тыкать кулаком Саньке в морду,
раз-другой достал. Дальше меня не засасывало, я, должно  быть, достиг ногами
твердого грунта, может,  и мерзлой земли. Вытащить меня у Саньки ни силенок,
ни сообразительности не хватило. Он совсем растерялся и не знал, что делать,
как быть.
     -- Иди за дедушкой, гад!
     Стуча зубами, натягивал Санька штаны прямо на грязные ноги.
     --  Миленький, не  падай!  -- сначала  шептал,  потом закричал не своим
голосом  Санька  и помчался к заимке.  -- Не па-а-да-а-ай,  миленький...  Не
па-а-ада-ай!..
     Слова у него с лаем вырывались, с гавканьем.  Заревел Санька  с испуга.
"Так тебе, змею, и надо!"
     От  злости во  мне прибавилось сил. Я поднял голову, увидел: с  Манской
горы спускаются  двое.  Кто-то кого-то  ведет за руку.  Вот  они исчезли  за
тальниками, в Манской  речке. Пьют,  должно быть, или  умываются.  Такая  уж
речка -- журчистая, быстрая. Никто мимо нее пройти не в силах.
     А может, отдыхать сели? Тогда пропащее дело.
     Но из-за бугра  появилась  голова  в  белом платке, даже  сначала  один
только белый  платок,  потом лоб, потом лицо,  потом  уж  и другого человека
видно сделалось -- это девчонка. Кто же идет-то? Кто? Да идите же вы скорее!
Переставляют ноги ровно неживые!
     Я  не  сводил взгляда  с двух  людей, размеренно идущих  по дороге.  По
походке ли, по платку ли, по жесту  ли руки, указывающей девчонке  прямо  на
меня, скорее всего -- на поле за бочажиной, узнал я бабушку.
     -- Ба-а-абонька!  Ми-иленька-а!..  Ой, ба-абонька-а-а!  -- заревел я  и
повалился в грязь. Передо мной остались замытые водой  скаты этой  проклятой
ямы. Даже белены не видно, даже лягуха упрыгала куда-то.
     -- Ба-а-аба-а-а! Ба-а-абонька-а-а! Тону я! Ой, тону-у-у!
     --  Тошно  мне,  тошнехонько!  Ой,  чуяло мое  сердцеКак  тебя, аспида,
занесло туда? -- услышал я над собой крик  бабушки. -- Ой, не зря сосало под
ложечкой!.. Да кто же это тебя надоумил-то? Ой, скорее!
     И  еще  дошли  до   меня  слова,   задумчиво  и  осудительно  сказанные
левонтьевской Танькой:
     -- Уш не лешаки ли тебя туда заташшыли?!
     Шлепнула доска, другая, я почувствовал, как меня подхватили и, ровно бы
ржавый гвоздь из  бревна, медленно потянули, слышал,  как  с  меня снимались
сапоги, хотел крикнуть, да не успел. Дед выдернул меня из сапог, из грязи. С
трудом вытягивая ноги, он пятился к берегу.
     --  Обутки-то! Сапоги-то! --  показала  бабушка в  яму, где  колыхалась
взбаламученная грязь, вся в пузырях  и плесневелой зелени. Безнадежно махнув
рукой, дед поднялся на межу и лопухами стал вытирать ноги. Бабушка дрожащими
руками обирала  с моих новых штанов пригоршнями  грязь и торжествующе, ровно
бы доказывая кому-то, высказывалась:
     -- Не-ет, сердце мое не омманешь!  Токо кровопивец  этот за  порог, оно
так и заныло, так и заныло. А ты, старый, куды смотрел? Где ты был? Если  бы
загинул робенок?
     -- Не загинул жа...
     Я лежал,  уткнувшись носом в  траву, и  плакал  от жалости к  себе,  от
обиды. Бабушка взялась растирать мне  ладонями  ноги. Танька шарила по моему
носу лопушком, ругалась вперебой с бабушкой:
     -- Ох, каторжанец Шанька! Я тятьке вшо-о рашшкажу, -- и грозила пальцем
вдаль: -- Тятька, шур-шур-шур! -- Разве  у  Таньки поймешь чего? Шуршит, как
оса в меду.
     Я глянул,  куда  она грозила, и заметил  клубящуюся пыль  вдали. Санька
чесал  во все лопатки от заимки  к реке, чтоб укрыться  в  уремах  до лучших
времен. Теперь он будет жить воистину как беглый лесной разбойник.



     Четвертый  день лежу  я  на печке.  Ноги  мои укутаны в  старое одеяло.
Бабушка натирала их по три раза за день настоем ветреницы, муравьиным маслом
и еще чем-то едучим и вонючим, отпаивала меня ромашкой и зверобоем. Ноги мои
жгло  и щипало так, что впору завыть, но бабушка уверяла, что так оно и быть
должно, значит, вылечиваются ноги-то, раз жжение и боль чуют, и рассказывала
о том, как и кого в свое время  вылечила она и какие ей за это благодарствия
были.
     Саньку бабушка изловить не могла. Как я догадывался, дед выводил Саньку
из-под  намеченного  возмездия.  Он  то  наряжал Саньку  в  ночное --  пасти
скотину,  то отсылал в  лес  с  задельем.  Бабушка вынуждена  была  поносить
дедушку  и  меня, но  мы люди к этому  привычные, дед только кряхтел да пуще
дымил цигаркою, я похихикивал в подушку да перемигивался с дедом.
     Штаны мои бабушка выстирала,  сапоги  так и остались в бочажине.  Жалко
сапоги. Штаны тоже не те, что были.  Материя не блестит, синь слиняла, штаны
разом поблекли, увяли, будто цветы, сорванные с земли. "Эх, Санька, Санька!"
-- вздыхал я -- мне жалко Саньку сделалось.
     --  Опять рематизня донимат? -- поднялась  на  приступок печки бабушка,
заслышав мое кряхтенье.
     -- Жарко тут.
     -- Жар кости не ломит. Ложилось дураку -- по три чирья на  боку. Терпи.
А то обезножеешь -- а сама к окну, Приложила руку, выглядывает. -- И куда он
этого супостата спровадил! Поглядите-ка, люди добрые! Говорила самому: ни от
камня плода, ни от плута добра! Оне на меня союзом!.. Сам-от веху разбойнику
дает, от меня спасат.
     Тут -- беда к беде -- дед курицу проворонил. Курица эта пестрая вот уже
лета по три норовила произвести  цыплят.  Но бабушка считала, что  для этого
дела  есть  более  подходящие  курицы, купала  пеструшку  в  холодной  воде,
хлестала  веником, принуждая нести  яйца.  Хохлатка  же проявила  прямо-таки
солдатскую стойкость:  где-то втихую нанесла яиц  и,  не глядя  на  бабушкин
запрет, схоронилась и высиживала потомство.
     Вечером засветилось в окне, замелькало, затрещало -- это за ключом,  на
берегу  реки  запластал шалаш,  сделанный  по весне охотниками. Из шалаша  с
кудахтаньем выпорхнула наша  хохлатка, не задевая земли, взлетела  на  избу,
вся взъерошенная, клохчущая, дергала поврежденным зобом и головой.
     Началось  дознание, и  выяснилось: Санька унес табачку из  корыта деда,
покуривал в шалаше и заронил искру.
     -- Он так и заимку спалит, не моргнет!  -- шумела бабушка, но шумела уж
как-то негрозно,  на исходе, должно быть, из-за курицы смягчилось ее сердце,
может, и перекипела  гневом  внутри  себя. Словом,  она  сказ