вроде бы шипит и шипит рядом. Я подумал
-- в ухе у меня, в брюхе или еще где шипит, и никакого значения тому явлению
не придал.  Тружусь.  Хвать  травинку, другую,  морковку-то раздвинул, а  на
гряде серая змейка, свившись, лежит, нежится на солнышке в  густой морковной
ботве  и  за  палец норовит меня сцапать. Я так  хватил  с  огорода,  что  и
сапожишко  с  меня  спал.  Пришли пареваны  левонтьейские,  сапог  принесли,
говорят, что змея-то заползла в сапог, дожидалась там, тварина хитрая, когда
я  ногу в  обутку суну.  С тех  пор я -- хоть в городе, хоть  в селе, хоть в
России, хоть за рубежом, хоть летом, хоть зимой -- обутку-то хорошо потрясу,
прежде чем обуться.
     И дети  мои  при одном  слове  "змея" дрожмя дрожат, но внуки уж, слава
Богу, ничего не боятся. Правда, они и змей, кроме как в телевизоре, нигде не
видели, и я  последний раз змею зрел лет  двадцать назад в змеином распадке,
что спускался на Усть-Ману. Глупая такая пестренькая змейка в траве ползала.
Дети дачные клубнику щиплют, она тут же возле ягодниц шевелится, с интересом
глазеет на них. Ныне  в  том распадке ни клубники, ни змей, ни бурундука, ни
цветочка -- все выпластано, скопано, дачами застроено.
     А что ж ты это,  друг сердечный, начал  за здравие, а кончил за упокой?
Эвон о каком  вселюдном страхе разговор  повел  и  к шуточкам  съехал?! Нет,
никуда  не съехал. Просто  до смерти надоело  слышать,  говорить и писать  о
бедах наших, хоть маленько хочется роздыху.


     Наступила  пора рассказать, как  и  за что были посажены  в  тюрьму мой
отец,  дед  и дядя  Вася. Да, да, тот самый, который Сорока. Я уже упоминал,
что, на  его беду, в год высылки дедовой семьи  ему исполнилось  шестнадцать
лет.  Большую,   видать,   он   стал   угрозу  для  бдительного  государства
представлять,  вот  его  на  всякий случай  и  изолировали  да  до  осени  и
продержали в тюрьме без суда, следствия  и выяснения причин. Затем сослали с
отцом его,  моим дедом Павлом, в Игарку. А дед Павел и  отец  мой привлечены
были  к ответственности  якобы "за  создание вооруженной  контрреволюционной
организации в селе  Овсянка", и с ними вместе  еще четырнадцать  человек  --
организация ж, сила!
     Спустя  годы  и  годы  я смотрел  следственное  и судебное  дело, читал
протоколы допросов и еще и  еще поражался тому оглушительному бесправию, той
оголтелой среде, в которую попали и от которой тысячами, затем  и миллионами
гибли ни в чем не повинные русские крестьяне и рабочие мужики.
     Но тогда,  в 1931 году,  еще велось дело,  снимались допросы,  делались
записи,  дознания, тогда  еще  персонаж,  вершащий  правосудие,  обязан  был
представить  законный  вид и  толк, перед  тем  как  съесть ягненка. Позднее
мужиков просто  скороспешно  уничтожали и  задним  числом  чохом  составляли
списки  подсудимых. Пьяные от  крови и  вина тройки  подмахивали те  списки.
Трупы,  вымытые  из  реки Кан в пятидесятом  году, так в спецовках  и тлели,
железнодорожники в мазутной одежде сохранились лучше других.
     В  тридцать  первом  году  в красноярской  тюрьме  еще  фотографировали
подследственных. Анфас и в профиль.  Тогда  еще выдавались  казенная одежда,
тюремные  рубахи,  шитые  на  косой  ворот,  и какое-то  подобие  курток или
пиджаков.
     Я смотрю и смотрю не отрываясь на хорошо сохранившиеся фотографии. Отец
в  реденькой, чуть  вьющейся  бороденке похож на русского разночинца  иль на
недоучившегося студента. Глаза его  полны  слез,  на  красивом  лице щенячья
преданность.  Одетый в непривычную  грубую одежду, без  усиков-бабочек,  без
форсистой  прически с пробором он  особенно жалок. Ему двадцать девять  лет,
тюремная рубаха его не старит, но давит грубыми швами, сминает личность  его
нервную, развеселую, бесшабашную.
     Другое  дело -- дед  Павел!  Наголо остриженный,  в  щетинистой бороде,
спекшиеся губы  непримиримо  сжаты, голова  вознесена,  зрячий глаз  смотрит
прямо, с вызовом -- пуля литая, не глаз! Яростную его скорбь не унижает даже
незрячий глаз, эта инвалидно смеженная, раздетая,  беспомощная глазница. Он,
именно он и есть организатор "вооруженной контрреволюции...".
     Сын   его,  слабый,   безвольный  человек,   оговорил  отца   и   своих
товарищей-односельчан. Что стоило его сломать?  Ничего не  стоило. Ломали не
таких.  Среди  множества  услышанных и вычитанных  историй мне более  других
запомнился  хвастливый  рассказ одного  костолома о  том,  как  они  терзали
железной  воли  человека, еще дореволюционного  подпольщика, и  ничего с ним
сделать  не  могли.  Тогда в  разнузданной  ярости  один  мордоворот  свалил
допрашиваемого на пол, другой помочился ему на лицо, норовя угодить струею в
рот. И человек сдался, подписал все, что велели...
     Почти всех овсянских злоумышленников отпустили из тюрьмы.  Но не такова
советская власть, чтобы взять да так  вот запросто признаться в своей ошибке
или в заблуждении.  На всякий случай, "на  сберкнижку", другим  во  страх  и
назидание,  троих  подследственных приговаривают к  пяти  годам:  деда моего
Павла  Яковлевича,  отца Петра  Павловича  и Фокина Дмитрия  Петровича. Деду
заменяют  пять  лет  тюрьмы высылкой  в  Игарку  к бедствующей  семье,  отца
посылают  на великую стройку Беломорканала.  Дмитрий Петрович  Фокин  еще  в
тюрьме затемнился  рассудком и, будучи отпущен по болезни  домой, со страха,
не иначе, стал скрываться в тайге и где-то там загинул.
     Даже простым невооруженным  взглядом видно,  какое это  липовое дело, о
контрреволюционной-то, вооруженной-то, овсянской-то организации,  которая не
могла быть и тем паче иметь оружие.  Да и организатор ее, мой дед, сидел уже
в тюрьме, осужденный на два года за неуплату налогов.
     Платить  ему было не из чего  и нечем. Семья мазовских  пашни не имела,
жила мельницей,  огородом  и скотом,  который я  имел удовольствие описать в
этой книге. Мельницу отобрали, скот угнали в колхоз и уморили, семью из дома
выгнали, и она шаталась  по чужим  углам,  но  когда нарастала революционная
бдительность,  надлежало  карать  не  только  мироедов-кулаков,  но   и   их
покровителей, значит,  родственников  и  товарищей,  проявляющих милосердие.
Тогда  жили  раскулаченные  по  баням,  сараям,  стайкам,  почти всю  зиму и
половину  лета до  выселения в Игарку неприкаянно  шлялись семьями по  селу,
ютились по чужим  углам. Почти все мужики-лишенцы, главы семейств, оказались
за это  время в тюрьме -- не выплатили налогов ни  по первому, ни по второму
твердому  обложению.  Говорят, нечем.  Но кто же им поверит? Вон домнинские,
соколовские,  платоновские  чем-то  ж  нашли платить,  раскопали кубышки,  в
огородах да на заимках спрятанные.
     Все от мала до велика в селе знали-ведали,  что родственники разоренных
семей,  еще   способные   кормиться   самостоятельно,   дышать  и  работать,
изворачивались как могли, жилы из себя  вытягивали,  чтобы  помочь  бедуюшим
собратьям,  иногда  и  родителям  перезимовать,  не  погибнуть,  платили  за
лишенцев налоги, всякие займы и  подати, неумолимой рукой налагаемые на села
новой властью.  Крепкие крестьяне  многолюдного села впадали во все  больший
разор, и бедствия, последствия которых не можем  мы исправить и по сию пору,
потому как один русский  дурак может наделать  столько дел и бед, что тысяче
умных  немцев  не  исправить.  Для  мудрого,  говорилось  еще  в  древности,
достаточно одной  человеческой жизни, глупый же не знает, что делать ему и с
вечностью. А если этот глупый с ухватками бандюги, оголтелый пьяница, да еще
и вооружен передовыми идеями всеобщего коммунизма, братства и равенства?
     Не хочется  пятнать эту мою  заветную книгу дерьмом,  не  для того  она
затеивалась. Но все же  об одном самом передовом коммунисте --  осквернителе
нашей жизни -- поведаю, чтобы не думали его собратья и последователи из тех,
кто живет  по заветам отцов и дедов своих, что все  забыто,  тлену  предано,
быльем заросло.
     Главным  заправилой  новой жизни в  нашем  селе был  Ганя  Болтухин. Не
всегда,   но  все   же  Бог   шельму   метит.  Мужичонка  пришлый,  самоход,
пробавлявшийся случайными заработками, женившийся на случайно подвернувшейся
бабенке из нашего села, стуча в грудь свою кулаком, называл себя почтительно
Ганька -- красный партизан. Какой уж он был партизан, никому не известно, но
что  человек пакостный, явственно видно и  по морде, битой оспой, узкорылой,
бесцветной, немытой. Если бы портрет  этого  большевика придумывать нарочно,
то лучше бы и точнее оригинала ничего не измыслить.
     Разорение села Болтухин и его помощники начали с нашего, нижнего конца,
где  жило в  основном пролетарское  отродье,  нахлебники,  и  совсем немного
крестьян, кормившихся пашней.  Дядя  Левонтий, кстати, как его ни склоняли к
борьбе за лучшее будущее, за дармовой корм, за добро разоренных крестьян, не
шел  в коммунистический колхоз,  упорно держался за  работу  на "известке" и
ничем себя в  смутные годы не запятнал,  даже пить воздерживался, не бушевал
более,  семейство  не  гонял.  Бабушка  и  тетка  Васена  говорили  о  нем с
уважением, но отчего-то  шепотом. Самой крепкой семьей на нижнем конце села,
конечно  же, считалась семья мельника, а какова она, какие ее богатства -- я
уже рассказывал. Село большое и потребности его разнообразны, много чего для
житья  крестьянину  нужно,  вот  и обретались на селе, кормились  от  дворов
долбильщики   лодок,  столяры,  бондари,  кровельщики,  печники,  сапожники,
строители, жестянщики,  стекольщики,  собачники  (это  те, кто  давил  собак
петлей  и  выделывал  их шкуры),  самогонщики,  знахари,  колдуны, охотники,
рыбаки, бобыли,  даже поп --  все-все они зимогорили в нижнем конце  села, и
лишь  кузнец  дядя  Иннокентий  Астахов,  друг  и  собутыльник  моего  отца,
какими-то судьбами  оказался на верхнем конце  села,  где, заверяла  бабушка
Катерина Петровна, жили только "самостоятельные люди".
     Советская власть  плюс поспешание  -- так бы  я определил крутость того
достославного времени.  В бесшабашной, даже удалой пока еще спешке активисты
решали зорить  село с домов  и дворов, что поближе, чтоб  неутомительно было
ходить далеко.
     Здесь же, в  нижнем конце села, в освобожденных от  "вредного элемента"
избах обосновался  сельсовет,  правление колхоза  имени товарища  Щетинкина,
клуб,  потребиловка,  почта  и  другие  общественные  организации,  которые,
кстати, и по сию пору не изменили своего географического месторасположения.
     Возле  нашего села, раз оно расположено недалеко от города,  на  берегу
проезжей и  проплавной  реки, всегда  обреталось  много  всякого приблудного
народа, кто с "известки", стало  быть, с заречной известковой артели, громко
именуемой  заводом, кто  тес  пилить пришел,  кто что-то  кому-то  строить и
застрял здесь,  пропивши заработки, кто  от обоза отстал,  кто коня потерял,
кто приплыл на  плоту, сам не зная откуда и зачем,  кто  шел  на заработки в
город  и  на последнем рубеже, в виду уже  города, приостановился отдохнуть,
чаю  напиться,  но увлекся овсянской  девахой  и  подбортнулся к  ней  да  и
увеличил население села, иногда и в изрядном количестве.  Но больше наскоком
жили  самоходы.   Пошумев,  поозорничав,  утащат  чего-нибудь  и   испарятся
навсегда,  оставив молодую бабу с ребенком,  и когда от  неумелости в тайге,
когда на лесозаготовках иль на охоте погинут, когда просто утеряются в миру,
-- и какое-то  время спустя села  и  бабы  достигали слухи: "Твово на базаре
видели", "на пристане",  "на сплаву", -- но  чаще всего вести докатывались с
тюремного этапа.
     Нежданно-негаданно, вроде дяди Терентия, являлся ко двору мятый, цингой
порченный, беззубый человек и долго у ворот  шамкал, объясняя взрослым детям
и жене, что  это он и  есть истинный муж. хозяин, стало быть, и  отец детей.
Гнали  бродягу  от  ворот,  и  случалось,  второй,  уже  настоящий, давно  в
сельсовете расписанный муж еще и  накладет по  загривку бедолаге. Чаще же со
вздохом говорили:  "Заходи". Второй,  когда  и  третий  муж  затоплял  баню,
посылал за бутылочкой, и выслушивало тогда семейство такую историю человека,
такой его ход по жизни, что и в три романа не уместить.
     Случалось,  оставался приблудный  человек при дворе и семье в  качестве
кого  и  сказать  не  знаешь. Что-то посильное  делал  в  хозяйстве,  пилил,
подметал, помогал  на  сенокосе,  на пашне и так вот  проживал свой век или,
оправившись  от странствий, заводил себе  бабенку, кулемал избушку и начинал
жить "своим двором".  Все  эти приблудные людишки  были  потом расписаны  по
кулацким  дворам  батраками.  В  уголовном деле  деда  Павла увидел  фамилию
первого  мужа тетки  Августы, которая  сейчас вот,  когда  я  заканчиваю эту
книгу, умирает мучительно и тяжко.
     Мало еще намучил  ее Господь! Фамилия теткиного мужа была Девяткин, имя
Александр. Как уж он улестил и охмурил молоденькую, голосистую, курносенькую
Гуску, узнать  нам не  дано,  однако  про  жизнь его  непутевую я знаю и  от
бабушки,  и от самой тетушки. Работал  Александр куда  позовут, гулял всюду,
где вином пахнет, и однажды собутыльник со зловещей фамилией Убиенных взял и
прикончил  его.  Вышли  гулеваны  во  двор  отлить,  пристроились к  ограде.
Убиенных облегчительную процедуру  закончил  раньше  Девяткина, взял  палку,
ударил  его сзади  по голове и попал  в "шишку", как  говорит  тетка.  Мужик
охнуть не успел, свалился замертво,  оставив молодую бабенку с  сосунком, да
еще, оказалось,  и глухонемым. Убили  Девяткина  в  двадцать восьмом году, в
батраки деду записали в тридцать первом.
     Все страшное на Руси  великой  происходит совсем как  бы  и не страшно,
обыденно, даже и шутливо, и никакой русский  человек со  своими  пороками по
доброй  воле  не расстанется.  Разорение села,  утробление  людей началось с
шутками, с прибаутками. Как бы понарошку, как бы спектакль играя, во главе с
Митрохой,  Болтухиным, колдуньей  Тришихой или неутомимой нашей коммунисткой
теткой  Татьяной  в  избу вваливалась  компания  человек из пяти  -- власть,
понятые. "Здорово живем! ("Кум, кума", или "дорогой соседушко", или "хресный
и хресная", или "золовушка", или "шуряк"). Мы вот по делам пришли..."
     -- "Кто нонче без  делов  ходит?  Проходите,  садитесь,  в ногах правды
нет...".  Конечно  же,  все  давно  знают, кто  и  зачем пожаловал,  хозяева
предупреждены,  что поценнее спрятано. "Описыватели" же  испытывали неловкое
смущение  --  ведь век  бок  о  бок прожили,  и если бы  не  "хозяева", дети
прилипал и сами  пролетарьи давно  бы с голоду и холоду околели иль в других
местах  ошивались. Христосовались в святцы по  праздникам, в  Прощенный день
прощенья  просили,  болезни травой лечили, детей крестили, в тайге и на реке
друг друга спасали, взаймы хлеб и деньги брали, женились, роднились, дрались
и мирились --  это  ж  жизнь,  и  каждый  двор -- государство в государстве,
население ж его -- народ. Братья во Христе.
     Словом, начиналось  недоброе дело в нашем пестром селе совестливо-туго,
с раскачкой, редко  кто решался на отпор, редко  кто гнал со  двора потешную
банду, чаще, переморгнувшись с хозяином, сама шасть в подпол или в погреб за
грибками, за огурчиками, сам цап за дверку буфета или  шкапа,  а  в шкапу-то
она, родимая, томится,  череду  своего ждет, к застолью сзывает. Опись после
возлияния  и  бесед  соответственная:  что хозяин  с  хозяйкой назовут, то и
опишут.  Все  думали,  может,  обойдется, может, прокатит  туча над головой:
"Власть  совецка  постращат-постращат да  и  отпустит  --  она  ж  народная,
власть-то,  мы  за ее боролись, себя не  жалеючи...".  И  частенько, бывало,
активисты-коммунисты  и   в  подозрение  впавшие  соседи  иль  другие  какие
элементы,  братски обнявшись, провожали по улице  до  полуночи  друг  друга,
единым   дружным   хором   исполняя:   "Рив-валю-уция   огнин-ным   пламенем
пронесла-аася над мир-ром гра-а-азо-ой, з-за слабоду нарр-роднаю, во-ооо-олю
ала кроф про-ооо-ли-ла-ся рр-ико-ооой...".
     Погуляли, потешились,  пообнимались, с активом поцеловались,  в любви и
братстве поклялись,  но  вот  пришла  пора  и  кончать  спектакль, закрывать
занавес.



     Осенью,  уже  поздней,  навсегда   увезли  попа.   Ребятишки  лезли  на
колокольню, куда им прежде ходу не  было, балуясь, звенели  в колокола. Чтоб
звон не мешал спать, кто-то обрезал веревки, и колокола упали в прицерковный
садик, в  котором росли большие березы, пихта и еще что-то.  Я бывал в  этой
церкви   уже  разоренной,   поднимался  по  скрипучим,  местами  исхряпанным
ступенькам.  Помню хлам,  ломь,  ласточкины  гнезда  и голубей  на  страшной
высоте, с  которой  довелось  мне впервые  обозреть окрестный мир  и  родное
угодье.  Не  умеющий держать даже "теплого молочка в заднице", по  заверению
бабушки, я ей рассказал о  церкви, о том, что в ней отчего-то все желто, все
в  пыли, сор на полу, на стенах  углем написана  матерщина. Я думал, бабушка
надерет мне уши,  но она положила  мне тяжелую ладонь  на голову и, глядя за
окошко,  за  таежную  даль, тяжко-тяжко  вздохнула:  "Как  жить-то  без Бога
будете?..".
     Но  вот  ныне  преспокойно живет  на  месте церкви  бывший руководитель
районного масштаба, мелкий пакостник,  ашаульник, ворюга. Конечно, как и все
руководящие деятели  этого  уровня,  осквернитель слова и  дела  Божьего, он
прячется за  плотным  крашеным  забором. Машина в гараже у  него дорогая, на
месте  церковного  садика  и  прицерковных  могил  теплица  сооружена, кусты
ягодные насажены, цветки поливает,  телевизор с разодетыми  внуками и детьми
смотрит, губы кривит на современную  политику, уверенный,  что при  нем  она
была правильней  и качественней. Внуки, в  иностранное одетые, собаку  колли
нежат, по селу  прогуливают,  жвачку  пузырем  надувают.  Бог все терпит, ни
пожара, ни мора,  ни  глада, никакого утеснения  в  житье и в  совести в сей
передовой семье не происходит...
     Накатила  вторая разорная волна на село -- не совсем еще  гибельная, но
все же крутая, забирали имущество, выселяли из домов  всех "меченых звездой"
-- часто на воротах и дверях рядом с крестом ставилась звездочка. И звезду и
крест люди стирать страшились.
     Пряча добро, отдавая родичам деньжонки и что поценней, при первой описи
люди и не  таились  особо, иногда  даже  показывали  ямы,  погреба,  амбары,
таежные  избушки  и  заимки  с  тайниками.  Эк  торжествовали,  эк  ликовали
прозорливые большевики, найдя упрятанное добро. "Да  ты  ж, курвенский  твой
рот, сам велел суда прятать!" -- "Разговорчики! Поболтай у меня! Быстро пулю
схлопочешь!..". У Митрохи, Шимки  Вершкова, Гани Болтухина появились наганы,
и они,  грозно хмурясь, совали  руку в карман. Даже тетка Татьяна кричала на
дворе, чтобы все  мы, прежде всех бабушка  Катерина  Петровна, слышали: "Вот
выдадут мине наган, дак  тады узнаете!..".  И ребятишки ее  и  левонтьевские
орлы тоже чуть чего -- и загремят: "Вот выдадут мине наган...".
     В те годы как-то незаметно рассеивался, исчезал куда-то сельский народ,
частые  случались похороны, торопливые, даже украдчивые,  без отпевания, без
поминок, без  лишнего шума и  слез.  Долго  лежала  в  неубранной постели, в
недостроенном доме  Акулина  Вершкова:  сама  себе  что-то  кипятила,  пила,
шатаясь ходила до ветру за избу,  потому как ни  стаек, ни отхожего места на
голом, рано опустевшем огороде не было. Как,  когда умерла Акулина,  где  ее
похоронили, кто  хоронил? Исчезла женщина, и все. Осталось трое ребятишек  и
муж-гуляка с наганом, балагур, скабрезник, часто он и не ночевал дома, наган
терял.
     Дом этот,  без заборов, со свисающим из пазов мхом,  с  небеленой печью
посредине,  с  недорубленными,  наспех  горбылем забранными  сенями, с  едва
сколоченной  оградой, но  зато  с парадно  высящимися  воротами,  с  резными
ставнями,  конечно  же, сделался  пристанищем  левонтьевской и всякой другой
братвы. Тут, в этом  доме с  выбитыми