о, как она  там начинает пузыриться, как  с
кряхтеньем оседают кружки, придавленные гнетом.
     Тикали  ходики. Бабушка умолкла,  перестала метаться на кровати,  нашла
место ноющим рукам, уложила их хорошо.
     С первым утренним  проблеском  в щелях  ставней  она  снова  на  ногах,
управляется  по дому, затем спешит  на помочь,  и  теперь уже в  другой избе
разгорается сыр-бор,  стучат сечки, взвиваются песни, за другие сараи бегают
ребятишки, объевшиеся капусты и кочерыжек.  Целую  неделю,  иногда  и две по
всему селу рассыпался стукоток сечек, шмыгали из потребиловки женщины, пряча
под полушалками шкалики,  мужики,  вытесненные из изб, толклись у гумна  или
подле  покинутой  мангазины,  курили свежий табак, зачерпнув щепотку друг  у
дружки из кисетов, солидно толковали о молотьбе, о  промысле белки, о санной
дороге,  что вот-вот должна  наступить, какие  виды  и слухи насчет базара и
базарных цен в городе.
     Зима совершенно незаметно приходила в село под стук  сечек, под дружные
и протяжные женские песни.  Пока женщины и  ребятишки переходили из  избы  в
избу, пока рубили капусту, намерзали на Енисее забереги; в огородные борозды
крупы и снежку насыпало: на реке густела шуга; у Караульного  быка появлялся
белый подбой, ниже которого темнела полынья. К этой поре и запоздалые косяки
гусей пролетали наши скалистые, непригодные для гнездовий и отсидок места.
     И  однажды  ночью  неслышно  выпадал  снег, первый  раз  давали  корове
навильник пахучего сена, она припадала к нему, зарываясь до рогов в шуршащую
охапку. Шарик катался по снегу, прыгал, гавкал, будто рехнулся.
     Днем мужики выкатывали из куги  бочонки и кадки с капустой,  по гладким
доскам  спускали  их  в  подвал. Сразу  в кути  делалось  просторно, бабушка
подтирала  пол и приносила  в эмалированной чашке  розоватый,  мокрый  пласт
капусты. Она разрезала его ножиком на слоистые куски, доставала вилки, хлеб.
     Но мужики пробовали капусту без хлеба.
     Кольча-младший  хрустко жевал  минуту-другую.  Я жевал.  Дедушка жевал.
Бабушка напряженно стояла в отдалении, терпеливо ожидала приговору.
     -- Ельник,  березник --  чем не дрова?  Хрен да капуста --  чем не еда?
Закуска -- я те дам!  -- заключал Кольча-младший и, крякнув, цеплял на вилку
кус побольше и хрустел вкусно, с удовольствием.
     Дед говорил просто:
     -- Ничего. Ести можно.
     Я пока еще не имел права изображать  из себя хозяина и просто показывал
большой палец, мол, капуста на ять.
     Бабушка  облегченно бросала крестики  на  грудь, шептала: "Слава  Тебе,
Господи, слава Тебе, Господи! Теперь прозимуем. Картошек накопали дивно -- и
себе, и  на  продажу хватит. Кольче  катанки справим, самому полушубчишко бы
надо. Витьке тоже чего-нито из одежонки бы прикупить. Дерет, язвило бы  его,
пластат все..."
     Весь день бабушка резво, будто молодая, суетилась по избе, наговаривала
с собою, покрикивала на  меня, на Шарика, даже топала ногой. Но ни Шарик, ни
я  даже не  собирались бояться  ее в  такой день, легкий, славный -- бабушка
сердилась на нас понарошке, пугала для виду.
     Долгая,   стойкая   зима-прибериха  снегами   и   морозами  заклинивала
деревенскую жизнь. Большей частью  под крышами изб, во дворах шла эта жизнь,
в  амбарах,  стайках,  и  если хозяева-старатели  запаслись овощью, ягодами,
капустой  --  одолевали  зиму  без нужды и горя,  пощелкивая кедровые орехи,
говорили вечерами сказки, с крещенских трескучих морозов принимались гулять,
справлять свадьбы, именины и все праздники подряд.
     И  в  каждой избе  в  центре стола, как главный  фрукт,  красовалась  в
тарелке,  в чашке или  в глиняной латке сельская  беда и выручка -- квашеная
капуста, то выгибаясь  горбом  розового пласта, то растопорщившись  сочным и
мокрым листом, то накрошенная сечками.
     И какая уж такая сила была в той  капусте -- знать мне  не дано, однако
смолачивали ее  за зиму с  картошкой, во  щах, пареную, жареную и просто так
целые  бочонки,  были  здоровы, зубов  и  бодрости  не  теряли  до старости,
работали до самой могилы за двоих, пили под капусту за троих.







     Виктор  Астафьев.  Собрание  сочинений  в   пятнадцати  томах.  Том  4.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.



        "Фотография, на которой меня нет"

     Глухой  зимою,  во  времена  тихие,   сонные  нашу  школу  взбудоражило
неслыханно важное событие.
     Из города на подводе приехал фотограф!
     И не просто так приехал, по делу -- приехал фотографи- ровать.
     И фотографировать  не стариков  и  старух, не  деревенский люд, алчущий
быть увековеченным, а нас, учащихся овсянской школы.
     Фотограф прибыл  за полдень,  и по  этому  случаю занятия в  школе были
прерваны.  Учитель  и  учительница --  муж  с  женою  --  стали  думать, где
поместить фотографа на ночевку.
     Сами  они жили  в одной  половине  дряхленького домишка, оставшегося от
выселенцев,  и был у них маленький парнишка-  ревун. Бабушка  моя, тайком от
родителей, по слезной просьбе тетки Авдотьи, домовничавшей у наших учителей,
три раза заговаривала пупок дитенку,  но он  все равно орал ночи напролет и,
как утверждали сведущие люди, наревел пуп в луковицу величиной.
     Во второй  половине дома  размещалась  контора  сплавного участка,  где
висел пузатый телефон, и днем  в него было не докричаться, а ночью он звонил
так,  что  труба  на  крыше  рассыпалась, и  по  телефону этому  можно  было
разговаривать. Сплавное  начальство и всякий  народ, спьяну или  просто  так
забредающий в контору, кричал и выражался в трубку телефона.
     Такую персону, как фотограф, неподходяще было учителям оставить у себя.
Решили поместить его в заезжий дом, но вмешалась тетка Авдотья. Она отозвала
учителя в куть и с напором, правда, конфузливым, взялась его убеждать:
     --  Им тама нельзя.  Ямщиков  набьется полна изба. Пить  начнут,  луку,
капусты да картошек напрутся и ночью себя некультурно вести станут. -- Тетка
Авдотья  посчитала  все  Эти  доводы  неубедительными  и прибавила:  -- Вшей
напустют...
     -- Что же делать?
     -- Я  чичас! Я мигом!  -- Тетка Авдотья накинула полушалок и выкатилась
на улицу. Фотограф  был пристроен на  ночь  у десятника сплавконторы.  Жил в
нашем селе грамотный,  деловой, всеми уважаемый человек Илья Иванович Чехов.
Происходил он из ссыльных. Ссыльными были не то его дед, не то  отец. Сам он
давно  женился на  нашей  деревенской  молодице,  был всем  кумом, другом  и
советчиком по  части  подрядов на  сплаве, лесозаготовках и выжиге  извести.
Фотографу,  конечно же, в  доме Чехова -- самое подходящее место. Там его  и
разговором умным займут, и водочкой городской, если потребуется,  угостят, и
книжку почитать из шкафа достанут.
     Вздохнул  облегченно учитель. Ученики вздохнули. Село вздохнуло  -- все
переживали. Всем хотелось угодить фотографу,  чтобы оценил он заботу о нем и
снимал бы ребят как полагается, хорошо снимал.
     Весь длинный  зимний вечер школьники гужом ходили по селу,  гадали, кто
где сядет, кто  во что  оденется и какие будут распорядки. Решение вопроса о
распорядках  выходило  не  в нашу с Санькой пользу. Прилежные  ученики сядут
впереди, средние  -- в середине, плохие -- назад  -- так было порешено. Ни в
ту зиму,  ни во все последующие  мы с Санькой не удивляли  мир прилежанием и
поведением, нам  и на середину рассчитывать было трудно. Быть нам сзади, где
и не разберешь, кто заснят? Ты или  не  ты? Мы полезли  в  драку,  чтоб боем
доказать, что  мы  --  люди  пропащие... Но ребята  прогнали  нас  из  своей
компании, даже драться с нами не связались. Тогда пошли мы с Санькой на увал
и стали кататься с такого  обрыва, с какого ни один разумный человек никогда
не катался.  Ухарски  гикая, ругаясь, мчались мы не  просто так, в  погибель
мчались, поразбивали о каменья головки санок, коленки посносили, вывалялись,
начерпали полные катанки снегу.
     Бабушка  уж затемно сыскала  нас  с  Санькой  на увале, обоих настегала
прутом.
     Ночью  наступила расплата  за отчаянный разгул -- у меня заболели ноги.
Они  всегда  ныли  от  "рематизни",  как  называла  бабушка  болезнь,  якобы
доставшуюся мне  по наследству  от  покойной мамы. Но стоило  мне  застудить
ноги,  начерпать  в  катанки  снегу  -- тотчас нудь  в  ногах  переходила  в
невыносимую боль.
     Я долго терпел, чтобы не завыть, очень долго. Раскидал одежонку, прижал
ноги, ровно бы вывернутые в суставах, к горячим кирпичам русской печи, потом
растирал  ладонями  сухо, как лучина,  хрустящие суставы,  засовывал ноги  в
теплый рукав полушубка -- ничего не помогало.
     И я завыл. Сначала тихонько, по-щенячьи, затем и в полный голос.
     -- Так я и знала! Так я и знала!  -- проснулась и заворчала бабушка. --
Я ли тебе, язвило бы тебя в душу и в печенки,  не  говорила: "Не студися, не
студися!"  -- повысила  она голос.  -- Так  он ведь  умнее  всех! Он бабушку
послушат? Он  добрым словам  воньмет?  Загибат теперь! Загибат, худа немочь!
Мольчи лучше! Мольчи! --  Бабушка поднялась с кровати,  присела, схватившись
за  поясницу.  Собственная  боль  действует  на нее  усмиряюще.  --  И  меня
загибат...
     Она зажгла лампу,  унесла  ее с  собой в куть и  там зазвенела посудою,
флакончиками,   баночками,   скляночками  --  ищет   подходящее   лекарство.
Припугнутый ее голосом и отвлеченный ожиданиями, я впал в усталую дрему.
     -- Где ты тутока?
     --  Зде-е-е-ся.  -- по  возможности  жалобно  откликнулся я и  перестал
шевелиться.
     -- Зде-е-еся!  --  передразнила  бабушка  и,  нашарив  меня  в темноте,
перво-наперво дала  затрещину.  Потом долго  натирала  мои  ноги  нашатырным
спиртом. Спирт она втирала основательно,  досуха, и все шумела: -- Я ли тебе
не говорила? Я ли тебя не упреждала? -- И одной рукой натирала, а другой мне
поддавала да поддавала: -- Эк его  умучило! Эк его крюком скрючило? Посинел,
будто на леде, а не на пече сидел...
     Я уж ни гугу, не огрызался, не перечил бабушке -- лечит она меня.
     Выдохлась,  умолкла  докторша,   заткнула   граненый   длинный  флакон,
прислонила его к  печной трубе, укутала мои ноги старой пуховой шалью, будто
теплой опарой облепила, да еще  сверху полушубок накинула и вытерла слезы  с
моего лица шипучей от спирта ладонью.
     -- Спи, пташка малая, Господь с тобой и анделы во изголовье.
     Заодно бабушка свою поясницу и свои руки-ноги натерла  вонючим спиртом,
опустилась на скрипучую деревянную  кровать,  забормотала молитву  Пресвятой
Богородице,  охраняющей  сон,  покой  и  благоденствие в  дому. На  половине
молитвы  она  прервалась, вслушивается,  как я засыпаю, и  где-то уже сквозь
склеивающийся слух слышно:
     --  И чего  к  робенку  привязалася?  Обутки у  него  починеты,  догляд
людской...
     Не уснул  я  в  ту ночь. Ни молитва бабушкина, ни нашатырный спирт,  ни
привычная шаль, особенно ласковая и целебная оттого, что мамина, не принесли
облегчения. Я бился и  кричал на весь  дом. Бабушка уж  не колотила меня,  а
перепробовавши все свои лекарства, заплакала и напустилась на деда:
     -- Дрыхнешь, старый одер!.. А тут хоть пропади!
     -- Да не сплю я, не сплю. ЧЕ делать-то?
     -- Баню затопляй!
     -- Середь ночи?
     -- Середь ночи. Экой барин! Робенок-то! --  Бабушка закры- лась руками:
-- Да откуль напасть  такая, да  за что же она сиротиночку ломат, как  тонку
тали-и-инку... Ты долго кряхтеть будешь, толстодум? Чс ишшэш? Вчерашний день
ишшэш? Вон твои рукавицы. Вон твоя шапка!..
     Утром бабушка  унесла меня в  баню --  сам  я  идти  уже не мог.  Долго
растирала бабушка мои ноги запаренным березовым веником, грела их  над паром
от каленых  камней, парила  сквозь тряпку всего меня, макая  веник в хлебный
квас, и  в  заключение  опять же натерла  нашатырным спиртом. Дома мне  дали
ложку  противной водки, настоянной  на борце, чтоб внутренность  прогреть, и
моченой  брусники. После всего  этого напоили молоком, кипяченным с маковыми
головками. Больше я  ни сидеть, ни стоять не в  состоянии был, меня сшибло с
ног, и я проспал до полудня.
     Разбудился от голосов. Санька препирался или ругался с бабушкой в кути.
     --  Не может он,  не может... Я те  русским  языком толкую! -- говорила
бабушка. -- Я ему и  рубашечку приготовила, и пальтишко  высушила, упочинила
все, худо, бедно ли, изладила. А он слег...
     --  Бабушка  Катерина,  машину, аппарат наставили. Меня учитель послал.
Бабушка Катерина!.. -- настаивал Санька.
     -- Не может, говорю.. Постой-ко,  это  ведь  ты, жиган,  сманил его  на
увал-то! -- осенило бабушку. -- Сманил, а теперича?..
     -- Бабушка Катерина...
     Я скатился с печки с намерением показать бабушке, что все могу, что нет
для  меня преград,  но  подломились  худые ноги,  будто  не  мои  они  были.
Плюхнулся я возле лавки на пол. Бабушка и Санька тут как тут.
     -- Все  равно пойду!  --  кричал я на бабушку.  -- Давай рубаху!  Штаны
давай! Все равно пойду!
     -- Да куда пойдешь-то? С печки на полати, -- покачала головой бабушка и
незаметно сделала рукой отмашку,чтоб Санька убирался.
     --  Санька, постой!  Не уходи-и-и!  --  завопил  я и  попытался шагать.
Бабушка поддерживала меня и уже робко, жалостливо уговаривала:
     -- Ну, куда пойдешь-то? Куда?
     -- Пойду-у-у! Давай рубаху! Шапку давай!..
     Вид  мой поверг и Саньку в удручение. Он  помялся, помялся, потоптался,
потоптался и скинул  с себя  новую коричневую телогрейку, выданную ему дядей
Левонтием по случаю фотографирования.
     -- Ладно! -- решительно сказал  Санька.  --  Ладно! -- еще  решительней
повторил  он. -- Раз  так, я  тоже  не  пойду! Все! --  И  под одобрительным
взглядом  бабушки Катерины Петровны проследовал в середнюю. --  Не последний
день на свете живем! -- солидно заявил Санька.  И мне почудилось: не столько
уж меня, сколько себя убеждал Санька. -- Еще наснимаемся! Ништя-а-ак! Поедем
в город  и на  коне,  может,  и  на ахтомобиле заснимемся.  Правда,  бабушка
Катерина? -- закинул Санька удочку.
     --  Правда, Санька, правда.  Я сама,  не сойти мне с этого  места, сама
отвезу вас в город, и к Волкову, к Волкову. Знаешь Волкова-то?
     Санька Волкова не знал. И я тоже не знал.
     --  Самолучший  это в городе  фотограф!  Он хочь на  портрет,  хочь  на
пачпорт, хочь на коне, хочь на ероплане, хочь на чем заснимет!
     -- А школа? Школу он заснимет?
     -- Школу-то? Школу? У него машина, ну, аппарат-то не перевозной. К полу
привинченный, -- приуныла бабушка.
     -- Вот! А ты...
     -- Чего я? Чего я? Зато Волков в рамку сразу вставит.
     -- В ра-амку! Зачем мне твоя рамка?! Я без рамки хочу!
     -- Без рамки!  Хочешь? Дак на! На!  Отваливай! Коли свалишься  с ходуль
своих,  домой не  являйся! -- Бабушка  покидала  в  меня  одежонку:  рубаху,
пальтишко, шапку, рукавицы, катанки -- все покидала. -- Ступай, ступайБаушка
худа  тебе хочет! Баушка -- враг тебе! Она коло него, аспида, вьюном вьется,
а он, видали, какие благодарствия баушке!..
     Тут я заполз обратно на печку  и заревел от  горького бессилия.  Куда я
мог идти, если ноги не ходят?


     В  школу я  не  ходил  больше недели.  Бабушка  меня лечила и баловала,
давала варенья, брусницы,  настряпала отварных сушек, которые я очень любил.
Целыми днями сидел я на лавке, глядел на улицу,  куда мне ходу пока не было,
от безделья принимался плевать на стекла, и бабушка стращала меня, мол, зубы
заболят. Но ничего зубам не сделалось, а вот ноги,  плюй не плюй, все болят,
все болят.
     Деревенское  окно, заделанное  на  зиму, --  своего  рода  произведение
искусства. По окну, еще не заходя в дом, можно определить, какая здесь живет
хозяйка, что у нее за характер и каков обиход в избе.
     Бабушка рамы вставляла в зиму с  толком и неброской красотой. В горнице
меж  рам  валиком  клала вату  и на белое сверху кидала  три-четыре  розетки
рябины  с листиками --  и все.  Никаких излишеств.  В  середней  же и в кути
бабушка меж рам накладывала мох вперемежку с брусничником.  На мох несколько
березовых углей, меж углей ворохом рябину -- и уже без листьев.
     Бабушка объяснила причуду эту так:
     -- Мох сырость засасывает. Уголек обмерзнуть стеклам не дает,  а рябина
от угару. Тут печка, с кути чад.
     Бабушка иной раз подсмеивалась надо мною, выдумывала  разные штуковины,
но много лет спустя, у писателя Александра Яшина, прочел о том же: рябина от
угара -- первое средство. Народные приметы не знают границ и расстояний.
     Бабушкины  окна  и  соседские окна изучил я  буквально- досконально, по
выражению предсельсовета Митрохи.
     У  дяди Левонтия нечего изучать. Промеж  рам у  них ничего не лежит,  и
стекла в рамах не все целы -- где фанерка прибита, где  тряпками заткнуто, в
одной створке красным пузом выперла подушка.
     В  доме наискосок, у  тетки Авдотьи, меж рам навалено всего: и  ваты, и
моху, и рябины, и калины,  но  главное там  украшение -- цветочки. Они,  эти
бумажные цветочки, синие, красные, белые, отслужили свой век на  иконах,  на
угловике и теперь попали украшением меж рам. И еще у тетки Авдотьи за рамами
красуется одноногая кукла, безносая собака-копилка, развешаны побрякушки без
ручек и конь  стоит без хвоста и гривы,  с расковыренными ноздрями. Все  эти
городские  подарки привозил деткам муж Авдотьи,  Терентий, который  где ныне
находится -- она и знать  не знает. Года два и даже три может  не появляться
Терентий.  Потом  его  словно  коробейники  из  мешка  вытряхнут, нарядного,
пьяного, с  гостинцами и подарками.  Пойдет  тогда шумная жизнь в доме тетки
Авдотьи. Сама тетка Авдотья, вся жизнью издерганная, худая, бурная, бегучая,
все в ней навалом -- и легкомыслие, и доброта, и бабья сварливость.
     Дальше тетки Авдотьиного дома ничего не  видать. Какие  там окна, что в
них  -- не знаю. Раньше не обращал внимания -- некогда было, теперь вот сижу
да поглядываю, да бабушкину воркотню слушаю.
     Какая тоска!
     Оторвал листок у мятного цветка,  помял в руках -- воняет цветок, будто
нашатырный спирт. Бабушка  листья мятного цветка в  чай заваривает,  пьет  с
вареным молоком. Еще на окне алой остался,  да в  горнице два фикуса. Фикусы
бабушка  стережет  пуще  глаза,  но  все равно  прошлой  зимой ударили такие
морозы, что потемнели листья у фикусов, склизкие,  как обмылки,  сделались и
опали. Однако вовсе не погибли --  корень у фикуса живучий,  и новые стрелки
из  ствола проклюнулись. Ожили  фикусы. Люблю я смотреть на оживающие цветы.
Все  почти  горшки  с  цветами  --  геранями,  сережками,  колючей розочкой,
луковицами -- находятся  в подполье. Горшки или вовсе пустые,  или торчат из
них серые пеньки.
     Но  как только на калине под окном ударит синица по  первой сосульке  и
послышится тонкий звон на улице, бабушка  вынет из подполья старый чугунок с
дыркою на дне и поставит его на теплое окно в кути.
     Через три-четыре дня из  темной нежилой земли проткнутся бледно-зеленые
острые побеги -- и пойдут, пойдут они торопливо вверх, на  ходу накапливая в
себе темную  зелень,  разворачиваясь в длинные листья, и однажды возникает в
пазухе этих  листьев  круглая  палка, проворно двинется та зеленая  палка  в
рост, опережая листья, породившие  ее,  набухнет  щепотью на  конце и  вдруг
замрет перед тем, как сотворить чудо.
     Я всегда  караулил  то  мгновение,  тот миг  свершающегося  таинства --
расцветания, и ни разу скараулить  не мог. Ночью или на рассвете, скрыто  от
людского урочливого глаза, зацветала луковка.
     Встанешь, бывало, утром, побежишь еще сонный до ветру, а бабушкин голос
остановит:
     -- Гляди-ко, живунчик какой у нас народился!
     На  окне, в  старом чугунке, возле замерзшего стекла над черной  землею
висел  и улыбался яркогубый  цветок с бело  мерцающей сердцевиной  и  как бы
говорил младенчески- радостным ртом: "Ну вот и я! Дождалися?"
     К красному граммофончику осторожная тянулась рука, чтоб  дотронуться до
цветка, чтоб поверить в недалекую