кого, тетка Катерина!
     Кончилось все это тем, что Терентий и бочонок с омулем оказались у нас.
Через  день сломленная  жалостью бабушка  за руку, словно школьницу, привела
тетку Авдотью, и в присутствии дедушки, Ксенофонта и бабушки Терентий ползал
на  коленях перед женою,  клялся на образа, что покончит с  "прошлым", будет
как "андел" -- тише воды, ниже травы, вина в рот не возьмет  и никуда больше
не уедет, потому как "осознал ошибку своей жизни".
     Ничего Терентий не осознал.  Недели  через две он начал  куролесить  но
селу, пропил  часы,  сапоги и  шляпу, бил тетку  Авдотью, и  она его била, и
однажды,  будто печной  угар,  улетучился  из дому и  села  Терентий,  снова
подался бродяжничать, "длинные, фартовые" рубли искать. Тетка Авдотья  опять
"налаживалась"  и  хорошо, что  на этот раз Терентий  не оставил ей девку на
память, да и внуков надо было кормить и растить. Девкам понравилось делать и
сплавлять внуков бесхарактерной матери.
     После того, как  снова и надолго  исчезал  Терентий, дом  тетки Авдотьи
являл собой подобие осеннего, полуубранного огорода или реку после ледохода:
все перевернуто и опрокинуто, всюду валялись битые черепки, поленья, ломаные
скамейки и  табуретки,  горшки с  замертво выпавшими из них цветками, рванье
всякое, распущенная подушка, по столу валялись и сохли  ложки, чашки, с печи
ссыпалась  связка  луковиц,  из  переполненной  лохани текла зловонная жижа.
Кошка куда-то сбежала, во дворе, возле разваленной поленницы, причитал всеми
забытый кобелишка по имени Мистер. Совершенно он сбит с толку превратностями
жизни. Совсем недавно  его от пуза кормили  всевозможными  яствами -- мясом,
мозговыми костями, жирными щами, остатками  пирогов. Терентий даже пельменей
выносил,  один раз  насильно засунул в  рот  конфетку. Испытывая отвращение,
Мистер через силу счавкал конфетку вместе с бумажкой. Терентий поцеловал его
в морду,  назвал "вумницей" -- и вот на тебе, морят  живую душу  голодом, не
только не кормят,  но и не поят, даже с цепочки не спускают, чтоб промыслить
чего-нибудь  по селу. Более того, распинав всякое битое и драное  имущество,
если подвернутся,  и детей с внучатами распинав,  тетка Авдотья, хоть летом,
хоть зимой, босая, косматая, выскочив на крыльцо, орет:
     -- Сдохни! Околей! -- и хватается за что попало. Тут  уж прячься живей,
влезай в какую-нибудь щель -- зашибет!
     Давно заведенная  квашня  оплыла по  краям,  нашлепались на стол  серые
ошметки. Тесто засыхало само по себе,  и в нем, судорожно дергаясь, затихали
налипшие  мухи  и тараканы.  Квашня  эта,  кислый ее  запах не давали  тетке
Авдотье покоя, хлебный дух тревожил ее и звал к печи. Спустившись с полатей,
нащупывая  ногой обутки,  проклиная жизнь  и  все на свете,  тетка Авдотья с
трудом растопляла давно остывшую и оттого дымящую печь. Двигалась она словно
бы во сне, расходилась словно после болезни, начиная творить привычную бабью
работу,  распинывая  и рассовывая по углам стекла, ломь всякую,  тряпье, но,
видя,  что хлам и  сор никуда  не  деваются, бралась  за  веник, потом  и за
тряпку, скребла, мыла, все еще ругаясь, всхлипывая, высказываясь.
     Утром в более или менее прибранном доме пахло хлебом, на столе остывали
плоские караваи из перекисшего горького теста.
     --  Жрите! --  коротко  бросала  девкам  и  внукам,  все  еще  опасливо
выглядывающим из-за косяков дверей, из углов, тетка Авдотья: -- Да собачонке
не забудьте дать.
     День, другой, третий,  иногда и  неделю налаживалась и входила в берега
разлаженная,  выбитая  из  колеи  жизнь в  доме  тетки  Авдотьи. Потихоньку,
помаленьку  девки, их дети, затем и сама тетка  Авдотья начинали выходить за
ворота, являлись селу и людям.
     --  Сошла  луна  с ущербу, --  понарошке крестилась  бабушка. -- ЧЕ  не
заходишь-то?
     Тетка  Авдотья,  пробурчав:  "Мы  бедны,  вы богаты", --  отвернувшись,
проходила  мимо. Одевалась она в эту пору во все драное, старое, заношенное,
чтоб  треснутые  пятки  из обуток  было видно,  чтоб все понимали, какая она
несчастная, отверженная, всеми брошенная.
     Но вот в прибранном,  угоенном доме, во время рукоделия или при починке
изорванной  одежды,  теребления  ли пера, а  то  и у прялки,  тетка  Авдотья
тоненько, без  слов принималась чего-то в забывчивости напевать,  потом и на
слова переходила. Ну, дети  уж тут как  тут, не отстанут от родимой матушки,
радостно подхватят, поведут -- заслушаешься. И дойдет  у  них дело  до самой
жалостной,  самой близкой их сердцу  песни про коварную и изменчивую любовь.
Хотя и есть в песне  предупреждение: "Не  любите моряка, моряки омманут", --
все равно не устоять слабому девичьему сердцу под  напором страстей,  и дело
заканчивается  известно чем: "Месяц светит за  окном, дождь  идет уныло, а в
руках она несет матросенка-сына".
     И как разольются  по селу, отзвенят отчаянные  голоса  тетки Авдотьиных
девок,  долго еще смотрит в  окно, в  пространствие слепыми от  слез глазами
сама  тетка  Авдотья. И  чего  она  там  видит,  об чем думает  и  страдает?
Спохватится, встряхнется  и с протяжным  вздохом молвит тетка Авдотья,  ловя
рукой иголку или веретено:
     -- Ох, девки, девки! Блядишшы вы блядишшы, я пропаду, и вы пропадете.
     Не встречал я людей на свете, кроме бабушки и тетки Авдотьи, которые бы
так люто  "считались", как  у  нас называют  бабью перебранку, и все же  так
прочно дружили бы, жалели одна другую и подсобляли в трудные дни.
     Вот к  тетке-то Авдотье и подалась бабушка  с намерением перебить у нее
все окна, битые  не  раз уже и не два  разными  другими  людьми. А  пока она
бегала, выясняла обстановку, дед вернулся с  реки, забрался на свой курятник
и спокойно уснул.
     Неизрасходованный  заряд  сжигал бабушку,  и  утром она выпалила его  в
деда.  Тот выслушал бабушку сдержанно,  лишь поскорбел  лицом, и борода его,
под  Пугачева  стриженная,  раза  два  прошла  вверх-вниз, чего  бабушка,  к
несчастью,  не  заметила  и  вовремя  не  застопорила. Не дослушав  до конца
бабушку  -- завелась  она надолго, -- дед пошел во двор, вывел коня Ястреба,
вынул заворину из ворот, забросил ее в  гущу  крапивы, и, смекнувши, к  чему
клонится дело, я ринулся в избу:
     -- Баб, а баб! Дедушка уезжает!..
     -- И понеси лешак! -- с прежним накалом в голосе крикнула бабушка.
     Бунт деда  дошел до такого накала, что он и не запер ворота, оставил их
распахнутыми и, более того, не поднял  доску в подворотне, разнес ее телегою
в щепье.
     --  И не запирай! И не запирай! -- кричала бабушка с крыльца. -- И я не
запру! И я не запру!  Стыдобушки-тоСраму-то! Глядите, люди добрые, как у нас
ворота расхабарены! Дивуйтесь! Поло! Кругом поло! У тебя поло-то! У тебя!..
     Так кричала бабушка,  а сама  поднималась на  цыпочки, вытягивала  шею,
надеясь, что дедушка погром учинил сгоряча и одумается еще, воротится. Но за
кладбищем телега загромыхала по  камешнику Фокинской речки, с бряком, звяком
пронеслась  в  гору  и  исчезла  в  сосняке. Ястреб,  перепуганный тем,  что
смиренный и молчаливый хозяин,  стоя во весь рост  в  телеге, рычал, хлестал
его  вожжами,  мчался  в гору прытче  племенного жеребца,  по  направлению к
заимке, где  оставалась еще наша избушка, не занятая сплавщиками, потому как
стояла далеко от запани.
     Кольча-младший  заменил  на сенокосе  дедушку, чтобы  высвободить его в
помощь бабушке. А помощник-то, вон он, был и нету!
     --  Ха-рашшо-о-о!  Харр-ра-шо-о-о! Очень даже славно!  -- подбоченилась
бабушка, когда звук телеги умолк в лесу. -- Съедутся детки родимые, где тятя
--  спросят. Внуки, деточки малые -- где наш дедушка родимый? А я скажу имя:
милые мои деточки,  ударила ему моча в голову,  и умчался ваш Илья-пророк ко
всем лешакам, токо телега загремела! И поймите вы, мои родимые, скажу я имя,
какая моя  жизнь  была с таким  человеком! Ведь он на лес  глянет --  и  лес
повянет! Сколько же мук приняла я, горемышна-а-а...
     Попусту  причитать  и  высказываться  бабушке  недосуг,  она  говорила,
бранилась  и напевала, управляясь по хозяйству, но ворота не закрывала и мне
закрывать не велела. С уязвленностью и тайной болью она все повторяла: пусть
люди посмотрят,  пусть полюбуются и рассудят, какова  ее жизнь  и  какие она
страдания перенесла на своем веку.
     До  самой ночи порота  были полыми, но когда стемнело, пришлось нам  их
все же  закрывать. Надежд на возвращение дедушки  больше не оставалось. Пока
нашли мы  в жалице заворину, пообстрекались оба  с бабушкой. Она примачивала
мои волдырями взявшиеся руки и уже вяло, на последнем накале грозилась:
     -- Посидишь вот голодом-то, посидишь!.. Ишь, сбрындил! Че и сказала-то!
Ну,  не  выпивал,  дак не  выпивал.  Я  тоже  нервенная,  тоже  могу  лишнее
брякнуть... Конишку-то, конишку забьет! В  ем,  в крехтуне, зла этого... Ой,
забьет...
     Почти весь  следующий день бабушка крепилась,  сохраняя  твердость, все
разговаривала так, будто дед --  вот  он, рядом, но  потом сдалась, наладила
заплечный мешок с харчами, снарядила меня на заимку.
     -- Кольчу мне  жалко, Кольчу,  -- толковала мне бабушка. -- Сам-от хоть
седни,  хоть завтре  с  голоду окочурься  -- не  охну. И  не единой слезы не
уроню.  Ни  единой!..  --  Бабушка  притопнула и  кулаком  в сторону  заимки
погрозила. Но за воротами начала  переминаться,  поправлять  на мне  мешок и
конфузливо просить: --  Созови дедушку-то, созови.  Бычка колоть надо. Делов
полон двор... Созови. Он ндравный, но тебя послушат... Созови, батюшко...
     Легко  сказать  --  созови,  а  как  созову?  Затруднительно!  Малейшая
оплошность могла обернуться еще большим отчуждением дедушки от дома.
     Дед  встретил  меня  на   заимке  хмуро,   и  перво-наперво  надо  было
ликвидировать его мрачное настроение. Как ни  в чем не бывало включился  я в
дела, схватил  ведро, зазвенел им  и  побежал к ключу.  Затем развел  огонь,
намыл картошек, заорал:

     Распроклятая картошка,
     Что ж ты долго не кипишь?
     Гости все поцеловались.
     Ты холодная стоишь!..

     Эть,  клюнуло! Дедушка  потянул воздух широкой  ноздрей и ухмыльнулся в
бороду.
     -- Где соль, деда?
     Он воззрился на меня с досадою:  даже тут, вдалеке  от  постылого дома,
ему покоя нет,  даже тут,  в  тайге дремучей,  не  дают ему побыть  в гордой
уединенности, что ж ему -- в землю закапываться?
     -- Где же ей быть? В избе...
     Еще  клюнуло!  Выдавил  из деда  слово  --  это  не  так  уж мало!  Еще
Кольча-младший скорее  бы  с покоса  вернулся,  тогда мы  совсем быстро деда
одолеем. Кольче-младшему не  с руки поститься  вместе с дедом, в деревню ему
охота, по вечеркам шляться.

     Соль соленая-ядреная,
     Тра-та-та-та...

     орал я громче прежнего и бухнул в картошку одну горсть соли, прицелился
другую бухнуть, но тут:
     -- Соль-то покупная...
     Ага-а-а,  дедушка-соседушка, все же о добре-то  печешься! Не наплевать,
значит, тебе на хозяйство. Думаешь, стало быть, заботишься. Пока еще меня ни
о чем не спрашиваешь, пока еще делаешь вид: мол, пусгь все горит-полыхает --
и не охну, и не загорюю, освободился от оков...
     Картошки  сварились.  Я отлил  воду,  поставил  чугунок  на  стол. Хлеб
нарезал,  шаньги  картофельные  из  мешка  вынул,   простокваши  две  кринки
выставил. Дед ни малейшего внимания, курит табак,  ничего  больше не делает.
Сидит  па  чурбаке, смотрит  вдаль, за Ману, полный презрения  к хозяйству и
труду, и от него дым, как от парохода.
     -- Позвать Кольчу-то?
     -- Зови. Мне што?
     Я мчался в поле, издали махал рукой, кричал:
     -- Дя-а-а-а Коля-а-а! Дя-а-а-а Ко-о-оля-а-а-а!
     Кольча-младший  огораживал стог сена,  вязал  прутьями  колья,  зарубал
жерди. Рубаха  у него навыпуск, в волнистом чубе запутались сухие травинки и
щепочки. Я  упал в тенистое укрытие стога.  Кольча-младший быстрее доделывал
огорожу, расспрашивал про  бабушку, про дом и как у нас дела идут. В пути от
зарода  до  заимки  мы договорились с  ним о дальнейших действиях. Под видом
неотложных дел он уберется  после  обеда с заимки. Дед, надо полагать, долго
не выдержит одиночества и тоже, глядишь, соберется домой, в село.
     -- Только ничем  ему тут не досаждай и не серди, -- наказывал  дядя. --
Смотри, не сделай промашку!
     Сполоснувшись в реке, Кольча-младший сел за стол и  крикнул в  открытую
дверь:
     -- Тятя, ты чего ись-то не идешь! Ждем ведь!
     -- Бу-бу-бу.
     Дед бубнит в бороду, чего бубнит -- разбери попробуй! Наконец появился,
строго  и  печально перекрестился на деревянную икону. Мы  с Кольчей-младшим
чистили картошки, стараясь не глядеть на него. Сначала нехотя, замедленно ел
дед, выбирая из чугуна кособокие, маленькие, поврежденные  картохи, долго, с
кряхтеньем   чистил,   круто   их   солил.  Сплошная  скорбь   наш  дедушка.
Кольча-младший отворачивался  к окну,  будто на коней смотрел, я держался из
последних сил, чтобы не прыснуть. Все тогда пропало.
     Постепенно дед разошелся в еде, и мы прикончили весь  харч, привезенный
из  дому, -- бабушка послала еды в обрез, чтобы раздразнить мужиков домашней
снедью и выманить их с заимки. Кругом тонкая политика.
     После  обеда я забрался на  полати, Кольча-младший,  как  и  договорено
было,  смотался с  заимки в село.  Дед ходил по  двору,  бубнил,  постукивал
топором.
     Переломный  сейчас  момент.  Дед  может  одолеть   обиду,  а   может  и
окончательно раздумать возвращаться в село. Очень он  характерный у нас.  Но
вот звякнули удила оброти, дед перестал колесить по двору. Ушел за конем.
     Сломался дед!
     Вскоре  по деревянному настилу застучали копыта. Слышно  было,  как дед
заводил в  оглобли  и пятил к телеге неповоротливого Ястреба,  затем собирал
шмотки, шарился в сенках, отыскивал замок и ключ.
     --  Спать, што ли, сюда  явился? -- недовольно, в пространство  обронил
он.
     Я нехотя спустился с полатей, потянулся, зевнул, будто разоспался.
     В  телеге свежее сено.  Я  плюхнулся на него  брюхом и  тронул со двора
заимки. Дед  закрывал ворота, я ждал. Долго закрывал ворота дед. Не раздумал
бы. Нет. Сморкается, закуривает основательно -- на дорогу.
     Всю дорогу я видел непоколебимую дедушкину спину. Он не разговаривал со
мной  и не понукал Ястреба, ехал домой словно бы по повинности. На  полпути,
не оборачиваясь, мрачно полюбопытствовал:
     -- Сама послала?
     Я  прикинул  -- Королев  лог проехали,  скоро  спуск к  селу начнется и
возвращаться на заимку никакого резона нет.
     -- Сама.
     -- А-а-а!.. То-то!
     Из этих  звуков, выдавленных  дедом в бороду, я сделал  заключение: дед
насладился  местью  и  торжествует. "А-а-а" --  значит, достукалися,  довели
человека до крайности -- и что получилось? "То-то!" -- значит, какой бы я ни
был "толстодум" и  "крехтун", но без меня не обойтись, потому как хозяином я
в дому был и хозяином останусь. Сколько бы вы там ни фордыбачили. И праздник
без меня не праздник, да и в будни я еще пригожуся...
     --  Н-но,  Ястреб!  Н-но, Ястребушко! -- шевелил  вожжами дед и к  дому
подкатил на рысях.
     Бабушка ворота открывала. Ястреба  под узду брала,  по двору  не ходила
она, а прямо летала, на меня смотрела благодарно, на деда -- заискивающе,  и
все разговаривала, разговаривала. Дед никакого пока ей ответа не давал.
     -- Может, с устатку выпьешь? -- за ужином предложила бабушка и примчала
из горницы шкалик водки.
     Дед вылил водку в фарфоровый бокал, опрокинул ее,  крякнул одобрительно
и принялся за щи.
     В доме нашем наступил мир.
     Гости  съезжались по-разному.  Кольча-старший приехал из города с женой
своей  Натальей на  сплавщицкой моторке. В  город  они  смотались  во  время
коллективизации  и  жили  там  крестьянским  хозяйством.  Жили   по-чудному:
работали день и ночь, торговали на базаре, рядились за каждую копейку, потом
все  накопленные  деньги  бесшабашно, весело  прогуливали и  начинали  снова
копить.
     Дядя Вася с тетей Любой пришли из Базаихи пешком, через горы.  Люди они
очень  похожие друг на друга -- аккуратные, добрые, -- бабушка души в них не
чаяла. Оба работали  в Лалетинском опытном  саду,  тетя Люба  -- садовницей,
дядя Вася --  рабочим. Они  принесли с собой красных яблочек, еще терпких  и
горьковатых. Поскольку большинство ребят, в том числе и я, никогда не видели
яблок, то страшно обрадовались такому гостинцу и горькие, вяжущие эти яблоки
съели за милую душу.
     Маня  --  тетка  -- белая лебедка,  как ее дразнили в  семье,  с  мужем
Зыряновым  приплыли на  лодке от  Манского  шивера, приплавили  стерлядей  и
таймененка и, вручая бабушке, говорили, мол, красна изба углами, а сибирский
праздник  --  рыбными пирогами. Зырянов работал  бакенщиком, и у  него  была
грыжа, которую он подвязывал красным ремнем. Детей у тети Мани и Зырянова не
было,  поэтому  жили  они  прижимисто,  богатенько.  Бабушка   недолюбливала
Зырянова, звала его  только по фамилии, тетку Марию жалела, но в жизнь их не
вмешивалась. "Муж да  жена  --  одна сатана"  --  скромно  повторяла она, но
касались  эти слова лишь тети  Мани и Зырянова, остальных детей  бабушка и в
супружестве тревожила своими решительными действиями.
     Объявились, как всегда, новые родственники, и, как всегда, прибыл гость
в  пеленках --  сын  которой-то  бабушкиной  племянницы.  Бабушка немедленно
распеленала  его, как бы между прочим  осмотрела:  пеленки  чисты ли и не  в
рубцах ли. Провела рукой по грудке и по пузцу кривоногого мужика. В ответ на
это действие младой  сибиряк  блаженно потянулся,  зажмурился, выдал крепкий
звук, отчего все захохотали.
     -- Вот еще  новожитель! --  ворковала бабушка. -- Нашего полку прибыло!
Пупок узелком, ноги кругляшком, дух хлебнай -- па-а-ахарь будет, па-а-ахарь!
--  И человечишко заулыбался вдруг, молодая мама, наслышанная о том, что  за
характер у бабушки Катерины и каково ей потрафить, стоявшая до этого ни жива
ни  мертва,  заткнула  рот  и нос платком.  Бабушка, и сквозь  землю зрящая,
прикрикнула:
     -- Расклеви парня-то!
     Во  дворе  кружатся мужики, вспоминают,  что  и как  тут  было  прежде,
радуются  тому,  что   мало  чего  изменилось  и,  перешибая  один  другого,
вспоминают:  то как он,  Вася,  свалился с крыши  в загон и  сел  верхом  на
корову, отчего бабушка, доившая корову, едва умом не тронулась; то как они с
Иваном  лазили за  огурцами  к  Тимше  Верехтину  и  как  он палил по ним из
восьмикалиберного  дробовика,   заряженного  дресвой;  то  как  укусил  Васю
уросливый Карька, Вася обозлился и сам Карьку укусил, так после этого Карька
лишь Васю к  себе  и подпускал,  больше  никого  за  людей не считал; то как
купались в Енисее с утра до ночи, иной  раз в заберегах еще начинали; то как
зорили птичьи гнезда (дураки же были, ей-Богу!); то как на заимке работали и
мать прибежит, бывало, на пашню,  распушит и девок  и парней за нерадивость,
возьмется показывать трудовой пример -- свяжет снопик-другой натуго и тут же
мчится в село  либо  на соседнюю пашню,  где  тоже надо  командовать, давать
указания, но некому этим ответственным делом заниматься.
     -- А помнишь?
     -- А помнишь? -- слышалось со всех сторон.
     И седые мои дядья, тетки смеялись и  молодели лицом. Были они почти все
рыжеваты,  конопаты и скуласты. Самые рыжие --  Кольча-старший и  дядя Ваня,
дальше, как утверждали дядья и тетки, краски на всех не хватило и пошел цвет
пожиже. Кольча-младший вовсе  рус, и конопатин на его долю  досталось  всего
ничего -- щепотка.
     Ворота  почти не затворяются,  щеколда  бренчит праздничным  набатом --
родня  прибывает  и  прибывает.  То  и  дело  слышится  присказка: "Скок  на
крылечко, бряк во колечко -- дома ли хозяева?" Соседи, друзья дядей и теток,
давно  не  видевшиеся,  заходят поздороваться, перемолвиться  словом. Их  не
очень настойчиво приглашают завтра быть гостями. Праздник семейный, и всяк в
селе знает, что в таком празднике чужим быть незачем.