д и слова его были обнадеживающими,
Костька хотел надеяться, что на этот-то раз "наши" не откажут мне.
     Ваня был на  работе. Костька в школе. Дед  Павел  слеповал у обмерзшего
окна,  в  звеньях  которого маленько  вытаяло,  --  починял  старую мережку,
опасливо  побрякивая кибасьями. "Сяма", закутавшись в пуховую шаль, лежала в
постели, смежив глаза.
     Я стянул с головы шапку и поздоровался. Дед отвернулся к окну, ровно бы
ничего его тут не касалось.
     -- Ково там опять чельти плинесли? -- словно не расслышав моего голоса,
спросила   бабушка  из  Сисима.  Каждое  слово  она  произносила   с  тихим,
мучительным постаныванием. -- А-а, -- совсем уж умирающим голосом, в котором
чуялась  плохо  скрытая  досада,  протянула  она  и  приподнялась  на  руке.
Отстранив шаль от лица, посидела, помолчала, спросила насчет отца и  мачехи.
Я ничего на этот раз не соврал.
     -- Чтоб он подох там  в больнице, сволочь такая! --  угодливо выругался
дед Павел и приостановил работу, ожидая распоряжений насчет меня.
     -- Госьподи, Госьподи! И подохнуть не дадут! -- бабушка из Сисима снова
опустилась  на  подушку, забросила на грудь угол шали. -- ЧЕ  стоишь тамока?
Разболакайся, проходи... У дверей разболокайся, натрясешь ишшо...
     Бабушка из  Сисима  привередница насчет чистоты.  В барачной комнатушке
все белоснежно,  все блестит -- бабушка подкладывает в известку  соли,  чтоб
блестела. От  порога  до окна  сплошь  настелены  половики, поверх половиков
старые тряпицы и витые из лоскутья кружки лежат; чистые  кастрюльки висят на
стене, к  которой прибита старая газета; одна тряпка  для  посуды,  одна для
утирки рук, полотенец несколько, у бабушки из Сисима и у Костьки  отдельные.
Вылизанная  клеенка темнеет  ломаными  углами.  На узком  барачном  окошечке
мучаются два бескровных цветка -- ванька мокрый и еще не знаю  какой. Не зря
так любят и ценят Питиримовы свою домработницу, которая  охотно именует себя
прислугою.  Дед  вон  какой  смирный  сделался -- осаврасила  "сяма" и  его,
небось, в картишки забыл  как играть? И  впрямь не у всякого  жена Марья,  а
кому Бог даст!
     -- Долго маячить  у  порога будешь?  -- прикрикнула  бабушка из  Сисима
из-под шали,  но  вспомнила,  что  ей  вредно  волноваться, уже расслабленно
распорядилась: -- Ты-то чЕ пнем сидишь? Покорми ево...
     Бабушка Катерина Петровна кричала на  меня с утра до ночи, случалось, и
порола,  колотушек мимоходных я от нее  добыл -- не перечесть, а вот не было
во  мне при ней униженности  и робости этой проклятой не было. Переминаюсь у
порога,  шапку,  будто  в  церкви,  стянул,  под  валенками  натекло,  впору
кланяться.
     -- Я не хочу, спасибо!
     Дед Павел словно того только и ждал.
     -- Не хочу.. не хочу! Проходи! Садись! -- загремел он посудой на плите.
-- Кочевряжится еще!..
     -- Госьподи, Госьподи!  И правда  подохнуть не  дадуг. Каку  чигунку-то
открываешь, каку? -- бабушка из Сисима слишком  резво для человека, которому
до смерти осталось всего разок дохнуть, вскочила  с  постели и шуганула деда
от плиты. -- Глаза-то есть у тебя?!
     Дед буркнул: "Не глаза, а  глаз!" -- и с облегчением подался к  окну --
чинить  мережу. Бабушка из  Сисима,  стеная,  шевеля  бантиком губ, все  еще
спелым соком налитых,  натянула через голову фартук и принялась  хозяйничать
возле плиты. Она готовила вкусно,  блюдя церковную опрятность во всем, и  от
других  людей добивалась  того  же.  Боже упаси накапать  на стол  -- тут же
схватит тряпку и вытрет клеенку перед тобой, да с таким видом, что больше не
только капать, есть не захочется.
     Между прочим,  маленький  чугунок был с  Костькиным  супом. Для  своего
единственного сыночка бабушка  из Сисима готовила отдельно, отдавала ему что
"повкуснее", принося  с питиримовской  кухни недоедки, лакомства,  посланные
докторшей "маленькому Костеньке".  И как  же  он,  "лизик"  и "самоздравец",
"отблагодарит" свою мать за доброту? Страшно кончит  жизнь бабушка из Сисима
со своим сыночком. Если и найдется на всем свете родной ей человек, которого
бабушка из Сисима  будет  встречать словами:  "Шолнышко ты мое!" -- так этот
человек, напяливая шапку на окоростелую  от ногтей  голову, с горем скажет в
ту далекую пору:
     -- Правда не хочу. Ел недавно.
     -- ЧЕ ель? ЧЕ  ель?  Ково оммануть-то хочешь? Садись да хлебай! Тебе ли
купороситься?
     И то правда: мне ли купороситься? Надо садиться, хлебать суп.  Я должен
помочь  деду  с бабушкой  из  Сисима проявить "доброту".  Это  их  успокоит,
очистит совесть перед Богом -- на поминках в деревнях напослед ставят кисель
перед надоевшими,  досадными  людьми, называется  тот  кисель "выгоняльным".
Киселя у бабушки с дедом нету, вот мне и выставили суп-вылупку.
     Знают они, хорошо знают -- кто сирых питает, того Бог  знает.  Заповедь
Христову: "Оденем нагих,  обуем  босых,  накормим алчных,  напоим  жаждущих,
проводим мертвых -- и заслужим царствие небесное" -- помнят, вот и стараются
изо всех сил выполнить заповедь-то, только так, чтобы не накладно было. Одни
несут на могилки тех, кого сводили со свету, крашеные яички, крупку  сыплют,
цветки  кладут на твердую  землю, тычут в озеленелые  подсвечники  копеечные
свечки в душных церквах, суют в цепкие пальцы нищих пятаки; другие соорудили
в сибирских дворах оконца на воротах, выставляют туесок  с квасом, зобенку с
солью, каравай  хлеба -- для "страждущих,  нищих и бездомных", умиляя этакой
"благодатью"  "знатоков  кондового  быта".  А по  мне --  они просто  дешево
откупаются от  беглых каторжников, бедовых людей, чтоб те  не  вломились под
крышу и не унесли больше, как откупаются вот теперь от меня супишком бабушка
из Сисима с дедом Павлом.
     Сидят,  помалкивают благодетели мои, я хлебаю теплый прокисший суп. Дед
Павел снует  деревянной  иглой  и  дымит  трубкой, как пароход, что  лица не
видно. У меня никакого раскаянья нет, что я снял налимов с его подпусков. По
другую сторону  стола полулежит на кровати бабушка из  Сисима, кутаясь все в
ту же пуховую шаль.
     --  Ешь,  ешь,  не  торопись, -- бабушка  из Сисима  видит,  что  я  не
тороплюсь, не могу  торопиться, забило мне  горло  дресвой слез, не лезет  в
него  кусок. -- И чЕ он кулит  и  кулит табачище свой клятый? -- отгоняя дым
рукою, прячась  от меня, ворчит бабушка.  В  забывчивости засмоливший трубку
дед  Павел  сунул палец в  сипящий ее зев, и трубка, пикнув, умолкла, только
из-под ногтя  деда синенькой волосинкой сочится дымок.  -- Шел бы на  улку и
кулил бы, сколько влезет! -- пилила деда  Павла бабушка из Сисима. -- Сельце
чисто все занялося, на лекальствах дельжусь.
     Все это  бабушка из Сисима говорила деду, но слова-то  назначены мне --
понимать  должен:  за всеми надо ухаживать, обмывать, обшивать, накормить, у
Питиримовых  дел  невпроворот, износилась  она  в работе,  умаялась, а  года
летят...
     Да-а,  летят  года-годочки!  Мне  кажется,  я  уже сто лет среди  людей
ошиваюсь,  обмялся, нюх у  меня сделался -- спасу нет!  Всякое слово взаболь
принимаю: на том конце города  рукавицы украдут,  я на  этом краснею! Во мне
вроде бы клубок из  жил и нервов скатался, по всему нутру  щетина наросла. И
ощетиненным нутром я не приемлю копеечной доброты, но,  мучаясь, недоумевая,
изо  всех сил пытаюсь и не могу понять, как эта вот самая  бабушка из Сисима
отправилась в неведомые, полунощные края с малыми, чужими, считай, детьми, и
как она  сама, выросшая в  сиротстве, и за одно это благоговел я перед  нею,
как это она,  подкормив себя  и  семью докторскими объедками, забыла, сумела
забыть день  и час, когда,  изувеченно  ломаясь в  пояснице, кланялась люду,
оставшемуся на Овсянском берегу, прижимая вцепившихся в юбку ребятишек, не в
силах чего-либо молвить, тыкала  в них  пальцем,  слепыми  от  слез  глазами
спрашивала  людей, что  она станет  с  ними делать в чужом краю, среди чужих
людей?
     --  Спасибо!  --  выбираясь из-за стола,  я с  облегчением отметил:  на
клеенку не накапано. -- Больше не хочу.
     Дед Павел, отвернувшись, посасывал незажженную трубку, она у него не то
простуженно,  не  то  обиженно  сипела.  Бабушка  из  Сисима,  отвернувшись,
шарилась в кошельке, шуршала  деньжонками, выбирая для "сиротки" рублишко. И
чтобы  хоть  этой  милости  избежать,  чтоб еще  раз  не  выжимать  из  себя
благодарности, я толкнул обитую стеженым тряпьем дверь:
     -- До свиданья!
     "До  свиданья! До  свиданья!"  -- я  прятал мокрые  глаза в  засаленный
воротник холодного пальтишка. Говорят, сиротская слеза --  самая  тяжелая, и
канет она не на землю, на человеческую голову. Чертовщина какая-то заключена
в этом или злое совпадение -- не дано мне знать, но четыре месяца спустя дед
утонет в Енисее, и жизнь бабушки из  Сисима очень изменится. Тогда я не мог,
конечно, знать этого, просто брел  в какую-то  морозную пустоту,  а в памяти
моей и  перед  глазами  вертелся полосатый  зверек -- бурундук. Он сидел  на
мамином  кресте, делал  вид, будто  умывается, на самом же  деле навораживал
беду. Нет мне удачи  и,  видно, не будет; удача -- говаривал  картежник  дед
Павел -- вроде очка, выпадает редко, чаще недобор или перебор, и  вся житуха
есть игра в три листа: рождение, жизнь и смерть. Разница в том, сколь  сроку
выпадет, пока сдает судьба карты...


     ***



     Неторопливо, словно собираясь на долгий таежный промысел, я все уложил,
припрятал  в  жилище  топор,  пилу, ведро, ложки, банки, фонарь,  завернул в
половики подушку, пыльные ремки, бывшие когда-то одежонкой,  шкуры маральи и
собачьи, все уже вышеркавшиеся, затолкал в мешок из-под картошек -- вернется
отец  из  больницы, пусть и не своим, как говорится, деткам  отец,  а все же
человек, спать где-то и на чем-то надо.  Бабушка Катерина Петровна говорила,
что, если б  мама  была живая, не скитались  бы мы по свету и отец  прибран,
догляжен, не распущен был бы.
     Я подмел уцелевшие половицы, сгреб щепье, мусор и  перья в печку, веник
тоже  в  печку  сунул  --  никуда уж  он  не  годился, давно  подобрал возле
городской  бани,  весь   исхвостанный.  Сверх  веника  туго  натолкал  мелко
рубленного макаронника, поискал еще какой-нибудь работы -- ее не было. Тогда
я присел на  чурку,  как  это делается  перед  дальней дорогой, пощупал  под
рубахой бумажку, именуемую направлением,  достал ее, попытался расправить --
не  получалось,  бумажка  успела  сморщиться  и полинять,  однако  печать  и
решительную подпись "зав. гороно" на ней разобрать еще можно было.
     Тихо, студено, сумрачно в  моей  обители,  занесенной  по  самую  крышу
снегом.  Из-под  вывороченных половиц  подвалом несет. Дни все еще короткие,
время сонное, хотя и повернуло на весну. Наступил март. Где-то в  российских
краях,  которые я не видел, но  уже тосковал по ним и  родственно болел ими,
ростепель, с крыш капает, дороги порыжели,  утрами сосульки на солнце горят,
в  оврагах пучится серый  снег, скоро тронутся  в весну ручьи,  зальет водою
землю.  Села,  хутора,  овчарни,  пасеки,  кордоны, даже  российские  города
рассыпанно  поплывут по струйной быри, опоясанной  тенями облаков, и впереди
всех головным стругом с крестом  иль флагом  на маковице белой лебедью будет
плыть  по воде выстоявшая против всех невзгод и напастей церковь с певучей и
без колоколов колокольней.
     И в  Овсянке,  в моем родном селе,  на первых  потайках играет  в бабки
ребятня,  гомонят птички, старухи  вербу освящают, на увале, может, лохматые
подснежники зацвели,  бабушка  Катерина Петровна  выставляет рамы.  Скворцы,
кулики, плишки на подступах к нашему  селу,  зяблики,  синицы,  снегири  уже
частят на вершинах  елей. А здесь все  так  еще серо,  так завалено  снегом,
придавлено  низким  небом,  что  не  просачивается  в  окно  ни единая живая
искорка, никакой птичий голосок, даже трудно верится, что есть где-то весна,
что доберется она до этих мест.
     Я вышатал  гвоздь из стены, болтом, валявшимся в хламе,  прибил дверь в
притворе к косяку -- на всякий  случай, подергал за ручку -- не открывалось,
и отправился кружным путем по городу, прощаясь с ним и с тем отрезком жизни,
который я провел в нем.
     Он  жил  своей  жизнью, этот запавший в снега городишко. Он миновал еще
один день на пути к весне и  погружался в тягучие, оловянно-тяжелые сумерки,
которые невидимо глазу перейдут в ночь, ночь будет длиться, длиться нудно до
тех пор, пока не выльется на землю простоквашная жидкость рассвета.
     Я спустился на  протоку,  с нее  по  плотно  прикатанному  лыжами снегу
забрел в Медвежий лог, где на зимнем  отстое  занесенные до бортов бугрились
пароходы,  катера, баржи,  и  среди них "Москва"  и "Молоков"  -- знаменитые
портовые трудяги.
     Весна  только-только  пускала распары, проходил спайный лед  на Енисее,
шевелил Губенскую протоку, еще снег лежал  по  улогам, и  вода  оставалась в
берегах, еще несло муть, хлам,  кусты  и редкие льдины, а в устье Медвежьего
лога, отбитые мысом и  глыбами  торосов, пускали дым в небо,  сопели, парили
машинами, бурлили винтом пароходы "Москва" и "Молоков".
     Пароходами  их  называть,  может быть,  слишком смело. В местной газете
именовались  они  обтекаемо  -- судами.  Но для игарских ребятишек, да и для
всех почти игарчан, они самоглавнейшие были пароходы. Водяные эти сооружения
заметно отличались от других  судов трубой -- она у  них была больше и выше,
чем у всех остальных  кораблей, и еще гудком -- он был ревучей всех гудков в
Игарском порту.
     Построенные по  одной и той же колодке,  "Москва" и "Молоков" имели все
же  кое-какие  различия.  "Москва"  была чуть  женственней,  если  можно так
сказать о машине.  Она  тоже чумаза, латана  по бортам и поддону,  с неровно
выправленными обносами,  у  одного  якоря,  торчавшего  из  носовой  ноздри,
отломлена лапа, но на ее  трудовой,  сажею запорошенной  трубе виднелись три
полоски  -- две  красные и посередине  белая. Такие же полоски  выведены  по
борту, по шесту-водомерке и по  рулевой  рубке, да и на четырех спасательных
кругах  "Москвы",  форсисто развешанных по ту  и  по  другую сторону  рубки,
различалось белое.
     "Молоков"  был что жук, черен, маслянист, на  водомерке-  шесте  у него
черные  полоски и  по  борту  черная, рубка выкрашена  в коричневый цвет. На
трубе  "Молокова"  тоже  когда-то  была  полоска,  но  оказалась  под  таким
непроницаемым слоем  трудовой  копоти, что труба сделалась  словно  голенище
сапога, да  и  все  на "Молокове" под один  цвет рабочей  спецовки,  которую
стирать уже бесполезно и бросать жалко.
     Зная,  с  чего  начинается  жизнь  в  заполярном городе,  понимая,  что
требуется  народу, "Молоков", примеряя  к стихиям молодецкие  силы,  налетел
закругленным рыльцем па льдину и,  содрогаясь корпусом, трубой и  всем своим
чумазым  существом, давил  ее, давил. Труд  его казался  игрушечным,  однако
льдина  мало-помалу начинала  шевелиться, разламываться  на глыбы,  выпирать
шалашом посередине  и в конце концов,  обреченно прошелестев рыхлыми краями,
трескалась  по всему полю, разом на нее хлестала вода из всех щелей,  пузыри
веселыми мячиками выбуривали, "Молоков" пуще того налетал на льдину, таранил
ее корпусом, напирал, почти затопляясь кормой, буйно при этом  дымя трубой и
шипя всеми  отверстиями.  Наконец  последний ледяной  кругляш  оказывался  в
протоке, и,  увидев,  как  подхватило и понесло к  морям  и  океанам льдину,
вместе  с нею и стойкую зиму, вырвавшийся из  плена, обалделый от  простора,
солнечного  неба, манящих  далей, в которых он никогда не  бывал,  "Молоков"
давал сиплой ржавчиной засорившийся гудок, пробку из горла выкашливал, и вот
вырывался пар тугим клубом, бодрый, совсем живой гудок приветствовал  людей,
город, извещая о весне и начале трудовой жизни на реке.
     Ребятишки на берегу ревели, прыгали, махали руками.
     Из Медвежьего лога, рубя винтом ледяное крошево, на всех парах вылетала
"Москва" и мчалась навстречу "Молокову". С того и с другого парохода  давали
отбортовку  белыми  флагами,  на  мачтах  кораблей поднимали красные флаги с
серпом и молотом. Поравнявшись  с "Молоковым", как на параде, приветствовала
его "Москва"  гудком несколько игривым и  продолжительным. "Молоков" коротко
гудел: "Привет!" --  и  следовал мимо, по стрежневой быри, как бы  вдаль, но
тут же круто разворачивался и спешил следом за  "Москвой" в устье протоки, к
мысу  Выделенному  -- там корабли  совместно  приветствовали Енисей,  косяки
птиц, летящих на север, весну, солнце и все на свете.
     Мгновенно и как-то совершенно незаметно корабли исчезали с глаз,  ровно
бы погружались в пучину.
     "Молоков" и "Москва" отрулили в совхозный магазин на остров. Явятся они
в протоку  поздней  ночью,  кто-то  кого-то  поведет на  буксире,  крадучись
причалятся к обрывистому пустому яру и погрузятся в сон.
     И хотя еще  не поставлен дебаркадер, не поднят флаг навигации  на мачте
порта, еще нет в Губенской протоке никого и ничего, но раз вышли  "Москва" и
"Молоков" на полую  воду, сходили по-братски в  совхозный магазин, значит, в
Игарку пришла навигация. Ничего, что  иной  раз игарчанин, содрогнувшись  от
гудка "Молокова",  подскочит  средь  ночи: "Да  чтоб тебе, окаянному, глотку
завалило!"  -- скажет,  за  лето  так  притерпятся люди к гудкам,  что и  не
замечают их.
     Будто  мураши,  суетились портовые  трудяги  в  протоке:  везли  речную
обстановку -- бакены, мигалки, щиты и прочее; тартали откуда-то полуразбитые
плоты; спасали беспризорно несомые лодки и баржи;  мчались на голоса тонущих
людей; перевозили рабочих и школьников  с  острова; волокли в поселок Старая
Игарка  баркас с  продуктами;  вытаскивали  из  логов  и  учаливали к  месту
дебаркадеры  и брандвахты. Сверху, случалось, дождь холодный хлещет, кидь --
снег лохматый густым пером валит, свету белого не видать, всякая жизнь вроде
бы остановилась на земле, но они, пароходишки портовые, не прекращают труда,
нельзя им его прекращать, только чаще перекликаются: "Жив?" -- "Жива?"...
     Главная их  работа начиналась с приходом морских  судов. "Калоши",  как
презрительно именовали  портовых трудяг дальние просоленные моряки, помогали
учаливаться заморским гостям, выводили их, груженых, из протоки. Любо-дорого
смотреть  было, как,  деловито гукнув, "Молоков" пристраивался  к океанскому
надменному кораблю с одного бока, "Москва",  фыркнув  гудком, прилеплялась с
другого. Пустив затяжные дымы, они поворачивали водяную махину куда следует.
Вся уж корма  у пароходиков в воде, будто  деревенские конишки, уперлись они
задними ногами  в рыхлую пашню, поджилки у них дрожат, глаз на рубке кровяно
налился, иностранный штурман что-то орет в рупор, показывая на трубку -- ну,
это понятно, хоть и по-иностранному, -- вы, дескать,  меня так уделаете, что
и дома  не узнают!  "Молоков" и "Москва" всякого в жизни  наслушались, ни на
иностранную, ни на русскую брань они не отвечают, делают  свое дело, стиснув
зубы, и все. Но  как отведут груженый  транспорт в устье протоки,  вытолкнут
его в Енисей, гудком все же дерзко реванут чужаку: "Гуд бай! Чеши, проклятый
буржуй!" Нашему же толстобрюхому лесовозу еще и флагом прощально махнут.
     Правда,  опытные капитаны,  хоть  наши,  хоть исчужа, с  "Молоковым"  и
"Москвой" отношений не  портили.  Ребята они миру,  может, и незаметные,  но
порту позарез  нужные. Спорить и ругаться  с этой парой  нельзя. Если  шибко
досадишь, возьмут  да  и за острова умотают, шуми тогда не  шуми -- ничего с
ними  не  сделаешь,  будешь  мокнугь  от  причалов вдали.  Начальник  порта,
вздыхая, разведет руками:  у команды "Молокова" и  "Москвы"  порт  в  вечном
долгу -- за одни  только сверхурочные они могут  отдыхать не меньше  года. В
Карскую,  так именуется навигация в Игарке,  спали на "Молокове" и  "Москве"
час-два в сутки. Наутро, когда падет мерклый туман на округу, устало ткнутся
в берег  пароходишки,  потому как  места  ни у  каких причалов  им вечно  не