теперь весну, и боязно было спугнуть среди
зимы впорхнувшего к нам предвестника тепла, солнца, зеленой земли.
     После того  как  загоралась на  окне луковица,  заметней прибывал день,
плавились толсто  обмерзшие  окна, бабушка  доставала  из подполья остальные
цветы, и они тоже возникали из  тьмы, тянулись к свету, к теплу, обрызгивали
окна и наш дом  цветами.  Луковица меж тем,  указав  путь весне и  цветению,
сворачивала  граммофончики,  съеживалась,  роняла на  окно сохлые лепестки и
оставалась  с  одними  лишь  гибко падающими, подернутыми  хромовым  блеском
ремнями стеблей, забытая всеми, снисходительно и терпеливо дожидалась весны,
чтоб вновь пробудиться цветами и порадовать людей надеждами на близкое лето.
     Во дворе залился Шарик.
     Бабушка перестала  починяться, прислушалась.  В  дверь постучали. А так
как в деревнях нет привычки стучать и спрашивать, можно ли войти, то бабушка
всполошилась, побежала в куть.
     --  Какой  это  там лешак  ломится?.. Милости просимМилости просим!  --
совсем другим, церковным  голоском запела бабушка.  Я понял: к  нам нагрянул
важный  гость,  поскорее  спрятался  на печку  и с высоты  увидел  школьного
учителя, который  обметал  веником катанки и прицеливался, куда  бы повесить
шапку. Бабушка  приняла шапку, пальто, бегом умчала  одежду гостя в горницу,
потому  как  считала,  что  в  кути  учителевой  одежде  висеть  неприлично,
пригласила учителя проходить.
     Я притаился на  печи. Учитель прошел в середнюю, еще раз поздоровался и
справился обо мне.
     -- Поправляется, поправляется, -- ответила  за  меня бабушка и, конечно
же,  не удержалась, чтоб не поддеть меня: -- На еду уж здоров, вот на работу
хил покуда.
     Учитель улыбнулся, поискал меня  глазами. Бабушка  потребовала,  чтоб я
слезал с печки.
     Боязливо и нехотя я спустился с печи, присел на припечек. Учитель сидел
возле окошка на стуле, принесенном бабушкой из горницы, и приветливо смотрел
на меня.
     Лицо учителя, хотя и  малоприметное,  я не забыл до  сих  пор. Было оно
бледновато по сравнению с  деревенскими, каленными ветром,  грубо  тесанными
лицами.  Прическа  под  "политику" -- волосы  зачесаны  назад. А  так ничего
больше  особенного  не  было,  разве  что   немного   печальные   и   оттого
необыкновенно добрые глаза,  да  уши  торчали, как  у Саньки левонтьевского.
Было  ему  лет двадцать  пять, но он  мне казался  пожилым и  очень солидным
человеком.
     --  Я  принес  тебе  фотографию,  --  сказал учитель  и поискал глазами
портфель.
     Бабушка всплеснула руками, метнулась в куть -- портфель остался там.
     И вот она, фотография -- на столе.
     Я  смотрю.  Бабушка смотрит.  Учитель  смотрит.  Ребят  и  девчонок  на
фотографии,  что  семечек в  подсолнухе!  И  лица  величиной с  подсолнечные
семечки, но  узнать  всех можно. Я бегаю глазами  по фотографии: вот  Васька
Юшков, вот  Витька Касьянов, вот Колька-хохол, вот Ванька Сидоров, вот Нинка
Шахматовская, ее брат Саня...
     В гуще ребят, в самой середке  -- учитель и учительница. Он в шапке и в
пальто,   она  в  полушалке.  Чему-то   улыбаются  едва  заметно  учитель  и
учительница. Ребята  чего-нибудь сморозили  смешное. Им  что? У них ноги  не
болят.
     Санька  из-за  меня  на  фотографию  не  попал.  И  чего  приперся?  То
измывается надо мной, вред мне наносит, а тут восчувствовал.  Вот и не видно
его на фотографии. И меня не видно. Еще и еще перебегаю с лица на лицо. Нет,
не видно. Да  и откуда я  там возьмусь, коли на печке лежал и загибала  меня
"худа немочь".
     -- Ничего, ничего!  -- успокоил меня учитель.  -- Фотограф, может быть,
еще приедет.
     -- А я что ему толкую? Я то же и толкую...
     Я отвернулся, моргая на русскую печку, высунувшую толстый беленый зад в
середнюю,  губы  мои дрожат.  Что мне  толковать? Зачем  толковать? На  этой
фотографии меня нет. И не будет!
     Бабушка настраивала самовар и занимала учителя разговорами.
     -- Как парнишечка? Грызть-то не унялася?
     -- Спасибо, Екатерина Петровна. Сыну лучше. Последние ночи спокойней.
     -- И  слава  Богу.  И  слава  Богу.  Они, робятишки, пока вырастут,  ой
сколько натерпишься с имя! Вон у меня их сколько,  субчиков-то было, а ниче,
выросли. И ваш вырастет...
     Самовар запел в кути протяжную тонкую песню. Разговор  шел о том о сем.
Бабушка  про  мои успехи в  школе  не  спрашивала.  Учитель про них  тоже не
говорил, поинтересовал- ся насчет деда.
     --  Сам-от?  Сам  уехал  в   город   с  дровами.  Продаст,  деньжонками
разживемся. Каки наши достатки? Огородом, коровенкой да дровами живем.
     -- Знаете, Екатерина Петровна, какой случай вышел?
     -- Какой жа?
     -- Вчера утром обнаружил у своего порога воз дров. Сухих,  швырковых. И
не могу дознаться, кто их свалил.
     -- А чего дознаваться-то? Нечего и дознаваться. Топите -- и все дела.
     -- Да как-то неудобно.
     --  Чего неудобного.  Дров-то  нету?  Нету. Ждать, когда  препо- добный
Митроха  распорядится?  А  и привезут сельсоветские --  сырье  сырьем,  тоже
радости мало.
     Бабушка, конечно, знает,  кто  свалил  учителю дрова. И  всему селу это
известно. Один учитель не знает и никогда не узнает.
     Уважение к нашему учителю и учительнице  всеобщее, молчаливое. Учителей
уважают  за  вежливость,  за  то,  что  они здороваются  со всеми  кряду, не
разбирая  ни бедных, ни богатых, ни ссыльных,  ни самоходов. Еще  уважают за
то, что в любое время дня и ночи к учителю можно прийти и попросить написать
нужную  бумагу.  Пожаловаться на  кого  угодно: на сельсовет,  на разбойника
мужа, на свекровку. Дядя Левонтий -- лиходей из лиходеев,  когда пьяный, всю
посуду  прибьет,  Васене  фонарь  привесит,  ребятишек   поразгонит.  А  как
побеседовал с  ним учитель  -- исправился дядя  Левонтий. Неизвестно,  о чем
говорил с ним учитель, только дядя Левонтий каждому встречному и поперечному
радостно толковал:
     -- Ну чисто рукой дурь снял! И вежливо все, вежливо. Вы, говорит, вы...
Да ежели со мной  по-людски,  да я что, дурак, что ли? Да я любому и каждому
башку сверну, если такого человека пообидят!
     Тишком, бочком просочатся деревенские бабы в избу учителя и забудут там
кринку молока  либо сметанки, творогу, брусники  туесок. Ребеночка доглядят,
полечат, если надо, учительницу необидно отругают  за неумелость в обиходе с
дитем. Когда на сносях была учительница, не позволяли бабы  ей воду таскать.
Один  раз пришел учитель в  школу  в подшитых через край катанках.  Умыкнули
бабы  катанки  --  и к сапожнику Жеребцову снесли. Шкалик  поставили, чтоб с
учителя, ни Боже мой,  копейки не взял Жеребцов и чтоб  к утру, к школе  все
было  готово.  Сапожник Жеребцов --  человек пьющий, ненадежный.  Жена  его,
Тома,  спрятала  шкалик  и не  отдавала  до тех  пор, пока  катанки  не были
подшиты.
     Учителя были заводилами  в деревенском клубе.  Играм  и  танцам  учили,
ставили смешные пьесы и не гнушались представлять в  них попов и буржуев; на
свадьбах бывали почетными гостями, но блюли себя и приучили  несговорчивый в
гулянке народ выпивкой их не неволить.
     А в какой школе начали работу наши учителя!
     В деревенском доме  с угарными печами. Парт  не было, скамеек  не было,
учебников, тетрадей, карандашей  тоже не было. Один  букварь  на весь первый
класс и один красный карандаш. Принесли ребята  из дома табуретки, скамейки,
сидели  кружком,  слушали учителя, затем  он давал нам аккуратно  заточенный
красный  карандаш,  и  мы,  пристроившись на подоконнике, поочередно  писали
палочки. Счету  учились  на спичках и палочках, собственноручно выструганных
из лучины.
     Кстати  говоря,  дом,  приспособленный  под  школу,   был  рублен  моим
прадедом, Яковом Максимовичем, и начинал  я учиться в родном доме  прадеда и
деда  Павла. Родился  я, правда, не в доме, а в бане. Для этого тайного дела
места  в нем не нашлось. Но из бани-то меня принесли  в узелке сюда, в  этот
дом. Как и что в нем было -- не помню. Помню лишь отголоски  той жизни: дым,
шум,  многолюдье и руки, руки, поднимающие и  подбрасывающие меня к потолку.
Ружье на стене, как будто  к ковру прибитое. Оно внушало почтительный страх.
Белая тряпка на лице деда Павла. Осколок малахитового камня,  сверкающего на
изломе, будто весенняя  льдина. Возле зеркала фарфоровая пудреница, бритва в
коробочке,  папин   флакон  с  одеколоном,  мамина  гребенка.  Санки  помню,
подаренные старшим  братом  бабушки  Марьи,  которая была одних лет  с  моей
мамой, хотя и  приходилась ей свекровью. Замечательные, круто выгнутые санки
с отводинами -- полное подобие настоящих конских саней. На тех санках мне не
разрешалось  кататься из-за  малости лет с горы, но мне хотелось кататься, и
кто-нибудь из взрослых, чаще всего прадед или кто посвободней, садили меня в
санки и волочили по полу сенок или по двору.
     Папа  мой  отселился  в  зимовье, крытое  занозистой, неровной  дранью,
отчего  крыша при больших дождях протекала.  Знаю  по рассказам  бабушки  и,
кажется, помню, как  радовалась мама отделению от  семьи  свекра и обретению
хозяйственной  самостоятельности, пусть и  в  тесном, но в "своем углу". Она
все зимовье  прибрала,  перемыла, бессчетно белила и подбеливала печку. Папа
грозился  сделать в  зимовье перегородку и  вместо козырька-навеса сотворить
настоящие сенки, но так и не исполнил своего намерения.
     Когда выселили из дома деда Павла с семьей -- не знаю,  но как выселяли
других,  точнее,  выгоняли семьи на улицу  из собственных домов -- помню  я,
помнят все старые люди.
     Раскулаченных и подкулачников выкинули вон глухой осенью, стало быть, в
самую подходящую  для  гибели пору.  И будь  тогдашние  времена  похожими на
нынешние,  все  семьи тут  же и примерли бы. Но родство и  землячество тогда
большой  силой  были,  родственники  дальние,  близкие,  соседи,  кумовья  и
сватовья, страшась  угроз и наветов, все же подобрали детей, в первую голову
грудных,  затем  из   бань,  стаек,  амбаров  и  чердаков  собрали  матерей,
беременных  женщин,  стариков, больных людей,  за  ними  "незаметно" и  всех
остальных разобрали по домам.
     Днем  "бывшие"  обретались  по тем же  баням  и  пристройкам,  на  ночь
проникали в  избы, спали на  разбросанных попонах, на половиках, под шубами,
старыми  одеялишками  и  на  всякой  бросовой рямнине.  Спали  вповалку,  не
раздеваясь, все время готовые на вызов и выселение.
     Прошел  месяц,  другой.  Пришла  глухая  зима,  "ликвидаторы",  радуясь
классовой  победе,  гуляли, веселились  и  как будто  забыли об обездоленных
людях.  Тем  надо  было  жить,  мыться,  рожать,  лечиться,  кормиться.  Они
прилепились к пригревшим их семьям либо прорубили окна в стайках, утеплили и
отремонтировали  давно  заброшенные зимовья  иль  времянки,  срубленные  для
летней кухни.
     Картошка, овощь, соленая капуста,  огурцы, бочки с грибами оставались в
подвалах покинутых подворий. Их нещадно и безнаказанно зорили лихие людишки,
шпана разная,  не ценящая чужого добра  и труда,  оставляя открытыми  крышки
погребов и подвалов. Выселенные  женщины, ночной порой ходившие  в  погреба,
причитали о погибшем добре, молили Бога о спасении одних и наказании других.
Но в те годы Бог был занят чем-то другим, более важным, и от русской деревни
отвернулся.
     Часть  кулацких  пустующих  домов  --  нижний  конец  села  весь  почти
пустовал, тогда как верхний жил  справнее, но "задарили, запоили" верховские
активистов -- шел  шепот по деревне, а я думаю, что  активистам-ликвидаторам
просто  ловчее было зорить тех, кто поближе,  чтоб далеко не ходить, верхний
конец села держать "в резерве". Словом, живучий  элемент начал занимать свои
пустующие  избы  или  жилье  пролетарьев  и  активистов,  переселившихся   и
покинутые  дома, занимали  и быстро приводили их  в божеский вид. Крытые как
попало  и чем  попало  низовские  окраинные  избушки  преобразились,  ожили,
засверкали чистыми окнами.
     Многие дома в нашем селе строены на две половины, и не всегда во второй
половине  жили  родственники,  случалось, просто  союзники по  паю.  Неделю,
месяц,  другой  они  могли еще  терпеть многолюдство,  теснотищу,  но  потом
начинались раздоры, чаще всего возле печи, меж бабами-стряпухами. Случалось,
семья  выселенцев  снова   оказывалась   на  улице,  искала  приюту.  Однако
большинство семейств все же ужились между  собой.  Бабы посылали парнишек  в
свои  заброшенные дома за припрятанным скарбом, за  овощью  в  подвал.  Сами
хозяйки  иной раз проникали  домой. За столом сидели,  спали  на кровати, на
давно не беленной печи, управлялись по дому, крушили мебелишку новожители.
     "Здравствуйте", --  остановившись  возле порога, еле слышно произносила
бывшая хозяйка дома. Чаще всего ей не отвечали,  кто от занятости и хамства,
кто от презрения и классовой ненависти.
     У Болтухиных, сменивших и  загадивших уже несколько домов, насмехались,
ерничали: "Проходите,  хвастайте, чего забыли?.."  -- "Да  вот  сковороду бы
взять, чигунку, клюку, ухват -- варить..." -- "Дак чЕ? Бери, как свое..." --
Баба  вызволяла  инвентарь,  норовя,  помимо  названного, прихватить  и  еще
чего-нибудь: половичишки, одежонку  какую-никакую,  припрятанный  в  ей лишь
известном месте кусок полотна или холста.
     Заселившие  "справный"  дом  новожители,  прежде  всего  бабы,  стыдясь
вторжения в чужой  угол, опустив  долу очи, пережидали,  когда уйдет "сама".
Болтухины же  следили  за  "контрой",  за  недавними  своими собутыльниками,
подругами и благодетелями -- не вынесет ли  откудова  золотишко "бывшая", не
потянут ли из захоронки  ценную  вещь:  шубу,  валенки,  платок. Как  уличат
пойманного  злоумышленника,   сразу  в  крик:  "А-а,   воруешь?   В   тюрьму
захотела?.."  -- "Да как же ворую... это  же  мое,  наше..." -- "Было  ваше,
стало наше! Поволоку вот в сельсовет..."
     Попускались   добром  горемыки.   "Подавитесь!"  --   говорили.  Катька
Болтухина металась по селу, меняла отнятую вещь на выпивку, никого не боясь,
ничего не стесняясь. Случалось,  тут  же  предлагала отнятое самой  хозяйке.
Бабушка  моя, Катерина Петровна,  все деньжонки, скопленные на черный  день,
убухала, не одну вещь "выкупила" у Болтухиных и вернула в описанные семьи.
     К весне в пустующих избах  были перебиты окна, сорваны двери, истрепаны
половики, сожжена мебель.  За  зиму  часть села  выгорела.  Молодняк  иногда
протапливал печи  в домнинской или какой другой просторной  избе и устраивал
там вечерки. Не глядя на классовые расслоения, парни щупали по углам девок.
     Ребятишки  как  играли,  так  и  продолжали  играть  вместе.  Плотники,
бондари,  столяры  и  сапожники из  раскулаченных потихоньку прилаживались к
делу, смекали заработать на кусок хлеба. Но и работали, и жили в своих,
     чужих  ли  домах,  пугливо озираясь, ничего  капитально  не ремонтируя,
прочно,  надолго не  налаживая,  жили,  как в ночевальной заезжей избе. Этим
семьям предстояло  вторичное  выселение,  еще  более тягостное, при  котором
произошла единственная за время раскулачивания трагедия в нашем селе.
     Немой Кирила, когда первый  раз Платоновских выбрасывали  на улицу, был
на заимке,  и ему  как-то  сумели втолковать после,  что  изгнание  из  избы
произошло  вынужденное,  временное.  Однако  Кирила  насторожился   и,  живя
скрытником на заимке  со спрятанным конем, не угнанным со двора в колхоз  по
причине дутого брюха и хромой ноги, нет-нет и наведывался в деревню верхом.
     Кто-то из колхозников или  мимоезжих людей и сказал  на заимке  Кириле,
что дома у них неладно, что снова Платоновских  выселяют. Кирила примчался к
распахнутым воротам  в  тот момент,  когда уже вся семья стояла  покорно  во
дворе,  окружив  выкинутое   барахлишко.  Любопытные  толпились  в  проулке,
наблюдая,  как  самое Платошиху нездешние люди с наганами пытаются тащить из
избы. Платошиха  хваталась за двери, за косяки, кричала зарезанно.  Вроде уж
совсем ее вытащат, но  только  отпустят,  она  сорванными, кровящими ногтями
вновь находит, за что уцепиться.
     Хозяин,  чернявый  по  природе,  от  горя  сделавшийся  совсем  черным,
увещевал  жену: "Да будет тебе, Парасковья! Чего  уж теперь? Пойдем к добрым
людям..."
     Ребятишки, их много было  во дворе  Платоновских, уже  и тележку, давно
приготовленную,  загрузили,  вещи,  кои  дозволено  было  взять,  сложили, в
оглобли  тележки  впряглись.   "Пойдем,  мама.  Пойдем..."  --  умоляли  они
Платошиху, утираясь рукавами.
     Ликвидаторам удалось-таки оторвать  от косяка Платошиху.  Они столкнули
ее с крыльца, но, полежав  со скомканно задравшимся подолом  на настиле, она
снова поползла по двору, воя и протягивая руки к распахнутой  двери. И снова
оказалась на крыльце. Тогда городской уполномоченный с наганом на боку пхнул
женщину  подошвой сапога  в лицо. Платошиха опрокинулась с крыльца, зашарила
руками  по  настилу, что-то отыскивая. "ПарасковьяПарасковья!  Что  ты?  Что
ты?.."
     Тут  и раздался утробный бычий крик: "М-м-мауууу!.." Кирила выхватил из
чурки  ржавый  колун, метнулся  к уполномоченному.  Знавший  только  угрюмую
рабскую покорность, к сопротивлению не готовый, уполномоченный не успел даже
и о кобуре  вспомнить. Кирила  всмятку  разнес  его  голову, мозги  и  кровь
выплеснулись  на  крыльцо, обрызгали  стену.  Дети  закрылись  руками,  бабы
завопили,  народ  начал  разбегаться в разные стороны. Через забор  хватанул
второй уполномоченный, стриганули со двора понятые и  активисты. Разъяренный
Кирила бегал по селу с колуном, зарубил свинью, попавшуюся на пути, напал на
сплавщицкий катер и чуть не порешил матроса, нашего же, деревенского.
     На катере Кирилу окатили водой из ведра, связали и выдали властям.
     Гибель  уполномоченного   и   бесчинство   Кирилы   ускорили  выселение
раскулаченных  семей. Платоновских  на  катере уплавили в  город,  и  никто,
никогда, ничего о них больше не слышал.
     Прадед был выслан в Игарку и умер  там в первую же зиму, а о деде Павле
речь впереди.
     Перегородки в родной моей избе  разобрали, сделав  большой общий класс,
потому  я почти  ничего не узнавал  и  заодно с ребятишками  что-то  в  доме
дорубал, доламывал и сокрушал.
     Дом этот и угодил на фотографию,  где меня нет.  Дома тоже давным-давно
на свете нет.
     После школы было в нем правление колхоза. Когда колхоз развалился, жили
в  нем  Болтухины,  опиливая  и дожигая  сени,  терраску.  Потом  дом  долго
пустовал, дряхлел и, наконец пришло  указание разобрать заброшенное  жилище,
сплавить к Гремячей речке, откуда его перевезут в Емельяново и поставят.
     Быстро разобрали овсянские  мужики  наш дом, еще быстрее  сплавили куда
велено,  ждали,   ждали,  когда  приедут  из  Емельянова,  и  не  дождались.
Сговорившись  потихоньку с  береговыми  жителями,  сплавщики дом  продали на
дрова и денежки потихоньку пропили.
     Ни  в  Емельянове,  ни в каком другом месте  о  доме  никто  так  и  не
вспомнил.



     Учитель как-то уехал в город и вернулся с тремя подводами. На одной  из
них были  весы,  на двух других  ящики  со всевозможным  добром. На школьном
дворе из плах соорудили временный ларек "Утильсырье". Вверх дном перевернули
школьники деревню. Чердаки,  сараи, амбары очистили от  веками скапливаемого
добра -- старых самоваров, плугов, костей, тряпья.
     В школе появились карандаши, тетради, краски вроде пуговиц, приклеенные
к  картонкам,  переводные  картинки.  Мы  попробовали  сладких  петушков  на
палочках, женщины разжились иголками, нитками, пуговицами.
     Учитель  еще и еще ездил в город  на сельсоветской  кляче, выхлопотал и
привез  учебники, один учебник на пятерых. Потом еще полегчение было -- один
учебник  на двоих.  Деревенские  семьи большие,  стало быть, в  каждом  доме
появился учебник.
     Столы и скамейки сделали  деревенские мужики и  плату за них  не взяли,
обошлись магарычом, который, как я  теперь догадываюсь,