мя половодья  я заболел малярией, или, как ее по Сибири называют,
веснухой. Бабушка шептала молитву от всех  скорбей  и недугов, брызгала меня
святой водой, травами  пользовала до того,  что меня начало рвать, из города
порошки привозили -- не помогло. Тогда бабушка увела меня вверх по Фокинской
речке, до  сухой  россохи, нашла там толстую осину, поклонилась  ей  и стала
молиться, а  я три раза повторил заученный от  нее  наговор: "Осина,  осина,
возьми мою дрожалку -- трясину, дай мне леготу",  -- и перевязал осину своим
пояском.  Все  было  напрасно,  болезнь  меня не  оставила. И тогда  младшая
бабушкина дочь, моя тетка  Августа, бесшабашно заявила. что она безо  всякой
ворожбы меня вылечит, подкралась раз сзади и  хлестанула мне за шиворот ковш
ключевой воды, чтобы "выпугнуть"  лихорадку. После этого меня не отпускало и
ночью, а прежде накатывало  по  утрам  до  восхода и  вечером  после  захода
солнца.
     Бабушка назвала  тетку дурой и стала поить меня  хиной. Я оглох и начал
жить как бы сам в  себе, сделался  задумчивым  и все чего-то искал. Со двора
меня  никуда  не  выпускали, в  особенности  к  реке,  так  как трясуха  эта
проклятая "выходила на воду".



     У каждого  мальчишки есть свой тайный уголок в  избе или во дворе, будь
эта изба или двор хоть с ладошку величиной. Появился такой уголок и  у меня.
Я  сыскал его  там,  где раньше  были кучей сложены старые телеги и сани, за
сеновалом, в  углу огорода.  Здесь стеною стояла конопля, лебеда и  крапива.
Однажды потребовалось железо, и дед свез все старье к деревенской кузнице на
распотрошенье.
     На месте телег  и саней  коричневая земля с  паутиной, мышиные норки да
грибы поганки с тонкими шеями. А потом пошла трава ползунок. Поганки усохли,
сморщились,  шляпки с них упали. Норки заштопало  корнями конопли и крапивы,
сразу  переползшей  на  незанятую землю. Я  "косил" на  меже  огорода  траву
мокрицу обломком ножика и "метал стога", гнул сани и дуги из ивовых прутьев,
запрягал  в  них бабки-казанки и возил  за сарай "копны". На ночь я выпрягал
"жеребцов" и ставил к сену.
     Так в уединении и деле я почти  одолел хворь, но еще не различал звуков
и все смотрел-смотрел, стараясь глазами не только увидеть, но и услышать.
     Иногда  в  конопле появлялась  маленькая птичка мухоловка. Она деловито
ощипывалась, дружески  глядела  на  меня,  прыгала  по  коноплине,  точно по
огромному дереву, клевала мух и саранчу, открывала клюв и неслышно  для меня
чиликала. В дождь она сидела нахохленная под  листом  лопуха. Ей  было очень
одиноко без птенцов.  Под  листом лопуха  у  нее гнездышко.  Там даже птенцы
зашевелились было, но добралась до них кошка и сожрала всех до единого.
     Мухоловка тихо дремала под  лопухом. С листа катились и катились капли.
Глаза птички затягивало слепой пленкой. Глядя на птичку, и я начинал зевать,
меня пробирало ознобом, губы мои тряслись.
     Я  засыпал  под  тихий, неслышный дождь и думал  о том, что  хорошо  бы
посадить на "моей земле" дерево. Выросло бы оно большое-пребольшое, и птичка
свила бы на нем гнездо. Я закопал бы плоды шипицы под деревом: --  шипица --
дерево ханское, платье  на нем шаманское, цветы ангельски,  когти дьявольски
-- попробуй сунься, кошка!
     В  один жаркий,  солнечный  день,  когда болезнь  моя утихла и мне даже
стало тепло, я пошел за баню и нашел там росточек с коричневым стебельком  и
двумя блестящими листками. Я решил,  что  это боярка,  выкопал и  посадил за
сараем. У меня появилась  забота и работа. Ковшиком носил  я воду из кадки и
поливал саженец. Он держался хорошо, нашел силы отшатнуться от тени сеновала
к свету.
     "Куда это ты таскаешь воду?" -- маячила мне бабушка.
     "Не скажу! Секрет!" -- маячил я ей руками, будто и она была глухая.
     Часами  смотрел я  на  спой саженец.  Мне  он  начинал казаться большой
остроиглой бояркой. Вся  она была густо запорошена цветами, обвита  листвой,
потом на ней уголочками загорались  ягоды с косточкой, крепкой, что камушек.
На боярку прилетала не только мухоловка, но и щеглы, и овсянки, и зяблики, и
снегири, и всякие другие птицы. Всем тут хватит места! Дерево-то будет расти
и расти. Конечно, боярка высокой не бывает, до  неба ей не  достать. Но выше
сеновала она, пожалуй, вымахает. Я вон как ее поливаю!
     Однако  саженец мой пошел  не ввысь, а вширь,  пустил  еще  листья,  из
листьев  -- усики. На усиках маковым  семечком проступили крупинки,  из  них
вывернулись розоватые цветочки.
     К этой поре я уже стал маленько слышать, пришел к бабушке и прокричал:
     -- Баб, я лесину посадил, а выросло что-то...
     Бабушка пошла со мной за сеновал, оглядела мое хозяйство.
     --  Так  вот  ты  где  скрываешься!  --  сказала  она и  склонилась над
саженцем, покачала его из стороны в сторону,  растерла  цветочки в  пальцах,
понюхала и жалостно посмотрела на  меня.  --  Ма-атушка.  --  Я  отвернулся.
Бабушка погладила меня по голове и прокричала в ухо: -- Осенью посадишь...
     И я понял, что это вовсе не дерево. Саженец мой, по заключению бабушки,
оказался дикой  гречкой.  Обидно мне  сделалось. Я  даже ходить  за  сеновал
бросил, да и болезнь моя шла на убыль, и меня уже отпускали бегать и  играть
на улицу с ребятами соседа нашего -- дяди Левонтия.
     Осенью бабушка  вернулась из лесу с большой круглой  корзиной. Посудина
эта была  по  ободья  завалена  разной  растительностью  --  бабушка  любила
повторять, что кто ест луг,  того Бог избавит от вечных  мук, и таскала того
"лугу"  домой  много.  Из-под травы  и корней  сочной  рыбьей икрой краснели
рыжики и  на самом  виду выставлен подосиновик, про  который такая  складная
загадка есть: маленький,  удаленький,  сквозь  землю  прошел, красну шапочку
нашел!
     Я любил пошариться  в  бабушкиной корзине.  Там  и мята, и  зверобой, и
шалфей,  и девятишар, и кисточки  багровой, ровно бы  ненароком упавшей туда
брусники -- лесной гостинец, и даже багровый листик с крепеньким стерженьком
-- ер-егорка  пал в озерко, сам не потонул и воды не  всколебнул, да еще эта
модница  осенняя,  что под ярусом  --  ярусом  висит, будто зипун с  красным
гарусом -- розетка рябины. В корзине, как у дядюшки Якова -- товару всякого,
и про всякое растение есть присказка иль загадка, складная, ладная.
     В  корзине  обнаружилось   что-то,  завязанное  в  бабушкин  платок.  Я
осторожно  развязал  его  концы.  Высунулась  лапка  маленькой  лиственницы.
Деревце   было  с  цыпленка  величиной,  охваченное  желтым  куржаком  хвои.
Казалось, оно вот-вот зачивкает и побежит.
     Мы  пошли за сарай, выкопали коноплю, крапиву  и сделали для  маленькой
лиственницы  большую  яму. В  яму я принес  навозу  и  черной земли в старой
корзине. Мы  опустили лиственницу вместе  с комочком в яму, закопали ее так,
что остался наверху лишь желтый носок.
     -- Ну вот, -- сказала бабушка, -- глядишь, возьмется лиственка, правда,
худо  принимается  от  саженца,  но  мы  ее осторожно  посадили, корешок  не
потревожили...
     И опять я начал видеть в мечтах высокое-высокое дерево. И опять жило на
этом дереве  много птиц, и  появлялась  на  нем зелененькая, а осенью желтая
хвоя. Но все же были у меня кое-какие сомнения насчет саженца.
     И как только  бабушка  принималась за спокойную работу, садилась прясть
куделю, я приставал к ней с одними и теми же расспросами:
     -- Баб, а оно большое вырастет?
     -- Кто?
     -- Да дерево-то мое?
     -- А-а, дерево-то? А как же?! Непременно большое. Лиственницы маленькие
не растут. Только  деревья,  батюшко, растут для  всех, всякая  сосна в бору
красна, всякая своему бору и шумит.
     -- И всем птичкам?
     -- И птичкам,  и людям, и солнышку, и речке. Сейчас  вот оно уснуло  до
весны, зато весной начнет расти быстро-быстро и перегонит тебя...
     Бабушка  еще  и  еще  говорила. В руках  у  нее крутилось  и  крутилось
веретено. Веки мои склеивались, был я  еще  слаб  после болезни и все  спал,
спал, И мне снилась теплая весна, зеленые деревья.
     А  за сараем,  под  сугробом тихо спало  маленькое деревце,  и ему тоже
снилась весна.






     Виктор  Астафьев.  Собрание   сочинений  в  пятнадцати  томах.  Том  4.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.



        "Гуси в полынье"


     Ледостав  на Енисее наступает постепенно. Сначала появляются зеркальные
забереги,  по краям хрупкие  и неровные. В уловах и заводях они широкие,  на
быстрине -- узкие, в трещинах. Но после каждого морозного утра они все шире,
шире, затем намерзает и плывет шуга. И тогда пустынно шуршит  река, грустно,
утихомиренно засыпая на ходу.
     С  каждым  днем толще и шире  забереги,  уже  полоса воды,  гуще  шуга.
Теснятся  там  льдины,  с  хрустом  лезут  одна  на  другую,  крепнет  шуга,
спаивается,  и однажды, чаще  всего в студеную ночь, река останавливается, и
там, где  река сердито  громоздила  по стрежи льдины, остается нагромождение
торосов,  острые льдины  торчат так  и  сяк,  и  кривая, взъерошенная полоса
кажется непокорно вздыбленной шерстью на загривке реки.
     Но  вот закружилась поземка,  потащило  ветром снег по реке,  зазвенели
льдины, сдерживая  порывы ветра; за  них  набросало  снегу, окрепли  спайки.
Скоро наступит пора прорубать  зимник -- выйдут мужики с  пешнями, топорами,
вывезут вершинник и ветки, и там,  где  взъерошилась река, пробьют в торосах
щель, пометят дорогу вехами, и вот уж самый нетерпеливый гуляка или заботами
гонимый хозяин  погонит  робко  ступающего  меж  сталисто  сверкающих  льдин
конишку, сани бросает на не обрезанных еще морозами глыбах, на не умягченной
снегами полознице.
     Но как бы ни была круга осень, как бы густо ни шла шуга, она никогда не
может разом и везде усмирить Енисей.
     На  шиверах,  порогах  и  под  быками  остаются полыньи. Самая  большая
полынья -- у Караульного быка.
     Здесь  все  бурлит,   клокочет,  шуга  громоздится,   льдины  крошатся,
ломаются, свирепое течение  крушит хрупкий припай. Не  желает Караульный бык
вмерзать в реку. Уже вся река застыла, смирилась природа с зимою, а он стоит
в  полой  воде.  Уже  идут по  льду  первые  отчаянные  пешеходы,  осторожно
прощупывая  палкой  лед  перед  собой;  появилась  одинокая  подвода;  затем
длинный, неторопливый  обоз -- но  у  быка все еще колышется  пар и  чернеет
вода.
     От пара куржавеют  каменистые выступы быка, кустики,  трава и  сосенки,
прилепившиеся к нему,  обрастают толстым  куржаком, и среди  темных, угрюмых
скал  Караульный  бык,  разрисованный пушистыми,  до  рези  в глазах  белыми
узорами, кажется сказочным чудом.
     Однажды после  ледостава  облетела  село  весть,  будто возле  быка,  в
полынье, плавают гуси  и не улетают. Гуси крупные,  людей не боятся,  должно
быть, домашние.
     И в самом деле, вечером, когда я катался с ребятами на санках, с другой
стороны реки  послышались  тревожные  крики.  Можно было  подумать,  что там
кто-то  долго,  настойчиво и  нестройно наяривал  на  пионерском горне. Гуси
боялись  наступающей  ночи.  Полынья с  каждым  часом  становилась меньше  и
меньше. Мороз  исподволь,  незаметно  округлял  ее,  припаивал  к  закрайкам
пленочки льда, которые твердели и уже не ломались от вихревых струй.
     На  следующий  день   оравой  мы  перешли  реку  по  свежей,  еще  чуть
наметившейся тропинке  и приблизились  к быку. Один  по одному  забрались на
выступы обледенелого камня и сверху увидели гусей.
     Полынья  сделалась с лесную кулижку величиной. Там, где вода выбуривала
тугим  змеиным клубком и кипела так, словно  ее  подогревали снизу громадным
костром, еще  оставалось темное,  яростное окно.  И  в этом окне металась по
кругу  ошалевшая,  усталая  и голодная стайка гусей.  Чуть  впереди  плавала
дородная  гусыня  и время  от  времени  тревожно  вскрикивала,  подплывала к
хрупкому припаю, врезалась в него грудью, пытаясь выбраться на лед и вывести
весь табун.
     Мне и  прежде  доводилось видеть плывущих среди льдин гусей.  Где-то  в
верховьях Енисея они  жили  себе, жировали  и  делались беспечны  так, что и
ночевать  оставались на  реке.  Кончалось это  тем,  что ночью  их,  сонных,
оттирало  от  берега настывшим закрайком, подхватывало шугой, выталкивало на
течение, к утру они уже оказывались невесть где и в конце  концов вмерзали в
лед или выползали на него и мучительно погибали на морозе.
     А  эти  все  еще  боролись.  Их подбрасывало  на волнах, разметывало  в
стороны, будто белый  пух,  и тогда  мать вскрикивала коротко, властно. И мы
понимали это так: "Быть всем вместе! Держаться ближе ко мне!"
     Внезапно одного голошеего гуся отделило течением  от стайки, подхватило
и понесло к краю  полыньи. Он поворачивался навстречу струе грудью,  пытался
одолеть  течение,  но  его  тащило  и тащило,  и когда пригнало ко льду,  он
закричал отчаянно о помощи. Мать бросилась на крик, ударяя крыльями по воде,
но молодого  гуся притиснуло ко  льду, свалило на бок, и, мелькнув беленькой
бумажкой под припаем, словно под стеклом, он исчез навсегда.
     Гусыня кричала долго  и с таким, душу  рвущим,  горьким отчаянием,  что
коробило спины.
     -- Пропадут гуси. Все пропадут.  Спасти бы их, -- сказал мой двоюродный
брат Кеша.
     -- А как?
     Мы задумались. Ребятишки-ребятишки, но  понимали, что с  Енисеем шутить
нельзя, к  полынье подобраться невозможно. Обломится припай  --  мигнуть  не
успеешь, как очутишься подо льдом, и закрутит, будто того гуся -- ищи-свищи.
     И  вдруг  разом,  как  это  бывает  у  ребятишек,  мы  заспорили.  Одни
настаивали -- подбираться к полынье ползком. Другие --  держать  друг дружку
за ноги и так двигаться. Третьи  предлагали позвать  охотников и пристрелить
гусей, чтобы не мучились. Кто-то из левонтьевских  парней  советовал  просто
подождать -- гуси сами выйдут на лед, выжмет их из полыньи морозом.
     Мы спустились  с быка и  очутились на берегу  возле домов  известкарей.
Много  лет  мои односельчане  занимались  нехитрым  и тяжелым  промыслом  --
выжигали известку из камня. Камень  добывали на речке Караулке, в  телегах и
на  тачках  возили  в  устье   речки,  где  образовался  поселок   и  поныне
называющийся известковым, хотя известку здесь давно уже не выжигают. Сюда, в
устье Караулки, сплавлялись и плоты, которые потом распиливались  на длинные
поленья -- бадоги.  Какой-то залетный,  говорливый,  разбитной, гулеванистый
народ  обретался "на известке",  какие-то  уполномоченные  грамотеи  "опра",
"торгхоза",    "местпрома",   "сельупра",    "главнедра"   грозились    всех
эксплуататоров  завалить  самолучшей   и  самой  дешевой  известкой,  жилища
трудового    человечества    сделать    белыми    и   чистыми.    Не   знаю,
предпринимательством  ли  своим, умно  ли организованным трудом, размахом ли
бурной  торговли, но  известкари  наши  одолели-таки частника, с  рынка  его
выдавили на самый край базара, чтобы не пылило шибко. До недавних считай что
дней властвовала торговая точка на  красноярском базаре, сбитая  из теса, на
которой вызывающе  большая красовалась вывеска, свидетельствующая о том, что
здесь дни и  ночи,  кроме понедельника, в любом  количестве отпускается,  не
продается  --  продает  частник-шкуродер,  тут  предприятие  --  вот  им-то,
предприятием,  не продается,  а отпускается продукция Овсянского из-го з-да.
Со  временем, правда, вывеску так  запорошило белым,  что  никакие  слова не
угадывались,  но торговая  точка всей нашей  округе  была так известна, что,
коли требовалось кому чего пояснить,  наши односельчане  весь отсчет вели от
своего  торгового заведения, для них  в городе домов и магазинов  главнее не
было.  "А  как  пойдешь  от  нашего ларька, дак  на  праву руку  мост  через
Качу...", "От нашего ларька в гору подымесся, тут  тебе и почта, и нивермаг,
и тиятр недалеко..."
     Возле большого штабеля  бревен, гулко охая,  бил деревянной  колотушкой
Мишка  Коршуков, забивая сухой  березовый  клин в распиленный сутунок, чтобы
расколоть  его  на  поленья --  бадоги. Вообще-то он  был, конечно.  Михаил,
вполне взрослый человек, но  так уж все его звали на селе -- Мишка и  Мишка.
Он нарядно и  даже модно одевался,  пил  вино  не  пьянея,  играл  на  любой
гармошке, даже  с хроматическим строем, слух  шел -- шибко портил девок. Как
можно  испортить живого человека --  я  узнал не сразу, думал, что Мишка  их
заколдовывает и они помешанные делаются, что, в общем-то, оказалось недалеко
от истины  --  однажды  этот самый  Мишка на спор  перешел  Енисей  во время
ледохода, и с тех пор на него махнули рукой -- отчаянная головушка!
     --  Что за  шум,  а драки нету? --  спросил Мишка,  опуская  деревянную
колотушку. В его черных глазах искрились  удаль и  смех, на носу и  на груди
блестел  пот,  весь он  был  в  пленках  бересты,  кучерявая цыганская башка
сделалась седой от пленок, опилок и щепы.
     Мы  рассказали  Мишке  про  гусей.  Он радушным  жестом указал  нам  на
поленья.  Когда мы расселись и сосредоточенно замолкли,  Мишка  снял  шапку,
потряс чубом, выбивая из него древесные отходы, вынул папироску, постучал ею
в  ноготь  --  после  получки  дня  три-четыре  Мишка курил  только  дорогие
папиросы, угощая ими всех без разбору, все остальное время стрелял курево --
прижег папироску, выпустил клуб дыма, проводил его взглядом и заявил:
     -- Погибнут гуси. Надо им, братва, помочь.
     Нам  сразу  стало  легче.  Мишка  сообразит! Докурив  папироску,  Мишка
скомандовал нам следовать за ним, и мы побежали на угор, где строился барак.
     -- Всем взять по длинной доске!
     --  Ну, конечно  же, конечно! -- ликовали  парнишки. -- Как  это  мы не
догадались?
     И вот  мы бросаем доски,  ползем  меж торосов к  припою. Под  козырьком
льдин местами еще холодеют оконца воды, но мы стараемся не глядеть туда.
     Мишка сзади нас. Ему нельзя на доску -- он тяжелый. Когда заканчивается
тесина, он просовывает нам другую, мы кладем ее и снова ползком вперед.
     -- Стоп! -- скомандовал Мишка. --  Теперь надо одному. Кто тут полегче?
--  Он обмерил всех  парней  взглядом, и  его  глаза  остановились  на  мне,
вытрясенном лихорадкой. -- Сымай шубенку! -- я покорно расстегивал пуговицы,
мне хотелось  закричать, убежать, потому что уж очень страшно ползти дальше.
Мишка ждал, стоя  на тесине,  по которой я  уже  прополз, и наготове  держал
другую, длинную, белую,  гибкую. Я опустился на нее животом и  сквозь рубаху
почувствовал, какая она горячая, а под горячим-то трещит лед, а  подо льдом:
"Господи! Миленький! Спаси  и помилуй  люди Твоя... --  пытался я  вспомнить
бабушкину  молитву...  --  Даруя...   сохраняя   крестом  Твоим...  Даруя...
сохраняя... достояние..." -- заклинал и молил я.
     --  Гусаньки, гусаньки! -- звал я, глядя на сбившихся в кучу гусей. Они
отплыли   к  противоположному   от   меня   закрайку  полыньи,  встревоженно
погагакивая. -- Гусаньки, гусаньки... -- не  в силах двинугься дальше -- лед
с тонким перезвоном оседал  подо мной, под доской, беленькие молнии метались
по нему, пронзая уши, лопнувшей струной.
     -- Гусаньки, гусаньки! -- плакал я.
     Гуси сбились  в плотный  табунок, вытянув  шеи,  глядели на меня. Вдруг
что-то  зашуршало возле моего бока, я  обмер и, подумав, что  обломился лед,
уцепился за доску и собрался уже заорать, как услышал:
     -- Держи! Держи! -- Мишка приблизился, доску мне сует.
     Доска  доползла  до  воды,  чуть  прогнула  закраек,  раскрошила   его.
Кончиками онемевших  пальцев я держал тесину, звал, умолял, слизывая слезы с
губ:
     -- Гусаньки,  гусаньки... Господи... достояние Твое есмь... Мать-гусыня
поглядела  на  меня,  недоверчиво  гагакая, поплыла к доске.  Все  семейство
двинулось за ней. Возле  доски мать развернулась,  и  я  увидел, как  быстро
заработали ее яркие, огненные лапы.
     -- Ну,вылезай, вылезай! -- закричали ребятишки.
     -- Ша! Мелочь! -- гаркнул Мишка.
     Гусыня, испуганная  криками, отпрянула,  а гусята