естанные
травой, покрылись  пупырышками,  но пока  пришли  на  болото, взошло солнце,
обогрело, запели птицы, бекас на болоте зажужжал, глухарка с выводком пришла
на болото кормиться ягодой. Набрали бабушка с внучкой полное ведро голубики,
хоть  и по оборкам  ходили,  где же  им, старой  да  малой,  идти на дальнее
болото, пусть ягоды  там и  совком  гребут. Но при  старании да умении  и на
ближнем, исхоженном болоте ягод  наберешь -- не ленись только. Девочка  свою
тетрадку, шибко испомеченную красным карандашом,  кроила на кулечки, высунув
язык, бабушка откатывала ягоды по наклоненному  столу, чтоб без сора "товар"
нести на продажу, одновременно научала  внучку свертывать кульки воронкой, и
совмесгно решено  было -- на вырученные деньги купить внучке синие тапочки с
черными шнурками, бабушке пестрого ситчику на фартук...
     "Тебе чЕ, особу команду подавать?" -- так, что затрещала на мне рубаха,
сгреб  меня  за  ворот  матрос, и,  пока  я  вытирал  ноги  о швабру,  он  с
наслаждением удавкой затягивал ворот  на  моей шее.  С  сожалением  выпустив
меня, матрос заныл  вкрадчиво-сонно:  "Вытирайте  ноги,  граждане! Вытирайте
ноги..."
     А злой, свинцом налитой взгляд его щупал народ, искал жертву.
     Я б забыл мокрогубого матроса и пристань  Назимово забыл бы,  если б не
эта вот, зачем-то и почему-то накопленная и бережно хранимая злость молодого
еще парня, может,  и не  злость, а только уверенность  во  власти,  что хуже
всякой тяжкой злобы, -- власти  временной, однако дающей  возможность  пусть
хоть краткий миг потиранить ближнего своего, ротозевую ли девочку, дурня ли,
вроде меня, не к месту и не ко времени размечтавшегося, --  ничтожной силе и
жертвы ничтожные.
     "Сама  во  всем  виноватая!" --  простуженным  голосом крикнула  бойкая
бабенка,  в  грязном  шелковом  платье, девочке, по лицу которой не потекли,
прямо-таки рухнули слезы величиной с голубику. Крупные, светлые слезы, какие
бывают  только  у детей,  сыпались на  камни, на песок и  тут  же  бесследно
высыхали.
     Легкие еще слезы, жизнь не отяготила их еще горькой солью. Но  взгляд в
себя  послушницы-черницы  все-таки  почудился.  От  матери, от  бабушки  иль
прабабушки  достал он эту девочку,  занял свое место, осел  в ее  глазах  на
самом дне бабьей покорностью, которая паче мудрости.
     Давно  уж  девушкой  стала ягодница.  Да  что  там девушкой?  Женщиной,
матерью.  Рябь в  ее глазах  перемешалась, сделались  они тихого,  северного
цвету,  донная  синева,  много  мудрой печали  таящая  в  глуби,  отсияла  в
молодости,  и  серой  пыльцой подернулись глаза, как спелая ягода  голубика,
которой вышла она торговать когда-то на пристань Назимово. А растет та ягода
на  тихом  болоте,  где  лешие  водятся, где  лесной  соседушко  обретается,
пиликают веснами кулики, токует старый глухарь, уркают дикие голуби. В суете
жизни,  в  бедах  и радостях  ягодница скорей  всего  забыла  о  том  давнем
происшествии на пристани Назимово, и саму пристань, быть может,  забыла, а я
вот отчего-то помню  все  так зримо и подробно, будто видел тихо и  отринуто
плачущую девочку лишь вчера.


     ***



     Мы  подзадержались осенью  на  рыбалке.  Высотин с папой добирали план,
забивали рыбой  бочки, спрятанные  под  берегом  в  кустах. Высотин  солил и
коптил рыбу на прокорм  большой семье, папа,  чуял я, мечтал  покутить, хотя
сулился справить мне "кустюм и сапоги".
     Вернувшись уже с "белыми мухами" в Игарку --  они здесь начинают летать
иным годом  в  начале  сентября,  папа  где-то  отыскал  мачеху, и  они, как
говорилось в старину: "Вновь пали друг другу в объятия".
     Сейчас  я  уж  и  не  вспомню,  какие  извилистые  пути  привели нас  в
заброшенное здание драмтеатра, снаружи похожего на  ящик из-под  стирального
мыла, не в партер  привели, не в ложу -- в подвал, где  так и сяк нагорожено
было множество клетушек.  В клетушках  слеплены,  сбиты, со  строек  унесены
печи, печки и  печурки, трубами выведенные в  окна, в стены и  куда-то  даже
вниз, как потом выяснилось, в развалившуюся котельную.
     Театр, в  котором  и прежде водились клопы, часто гас свет, выходило из
строя паровое  отопление,  впавший в  инвалидное состояние, был проворно  от
всего отцеплен и отключен, но, изъятый  из культурного  оборота жизни, он не
сдавал  свои  позиции,  и потому спектакли здесь шли круглосуточно,  так как
народ в  нем обитал разнообразный,  большей  частью  пьющий. Театр захватил,
можно сказать, впитал  в себя моего  родителя, и такое началось "искусство",
что ни в сказке сказать, ни пером описать!
     Пока в нашей клетушке и в  коридорчике у  дверей  стояли бочки с рыбой,
шумно и весело шла жизнь: играли гармошки, "бацал" папа босиком, невзирая на
сквозящую в щели  половиц погребную стужу  вечной  мерзлоты. Братан  Колька,
изгрызанный клопами до корост,  радостно подпрыгивал в люльке, гости выучили
его  свистеть и материться, и он,  едва научившись  говорить, такое загибал,
что  публика  впадала в  неистовое  восхищение,  одаривала  его  конфетками,
лобызала, суля мальцу большое будущее.
     Зима набирала силу. В  театре  начались пожары оттого,  что  печки  тут
палили  украденными дровами без  учета  их  технических возможностей. Рыба и
деньги у нас кончились. Передравшись с мачехой, папа куда-то исчез. Пришлось
мачехе поступать ночным кочегаром в театр, но  уже не  в тот,  где мы жили и
действовали, а в другой, в новый, имени Веры Пашенной.
     Каким-то  ловким маневром я  был  перекинут из  новой седьмой  школы  в
тридцатую, отсталую. Переход из начальных групп  в  пятый  класс, где вместо
одного учителя  становилось  их  много, в  прежние  годы  совершался трудно,
ребята  не  такие  были "развитые",  как  нынешние,  и  сперва  терялись  от
множества уроков, подолгу не  могли запомнить имени-отчества преподавателей,
длинного расписания.
     Все это  к тому, что дела  мои в пятом  классе пошли  еще хуже,  чем  в
четвертом, отношения с классной руководитель-  ницей  -- женщиной маленькой,
зловредной -- не заладились,  и я совсем бы бросил школу, но ходил  в нее от
скуки, да еще чтобы раздобыть книжек, которые приохотился читать.
     Отвлекаясь  и забегая вперед,  скажу,  что  кроме учительницы отпугивал
меня от школы  предмет  под названием  алгебра, к  которой в  шестом  классе
прибавилась  совершенно  мне недоступная  геометрия, да  еще  важно сообщено
было, что наукам нет пределу  и к геометрии со временем может подсоединиться
тригонометрия.
     На нож хаживал, кирпичом мне  голову раскалывали, каменюками, дрынами и
всякими другими предметами били,  пинали меня,  в  кулаки брали,  на  кумпол
сажали. Все я  более  или менее благополучно прошел, пусть  и  с неизбежными
физическими и  умственными потерями, однако  такого страху,  такой жути, как
при словах "геометрия" и "тригонометрия", не испытывал. Шпана есть шпана, на
коварство,   наглость   и  нахрапистость   ответные   качества   появляются,
соревнование в  обмане, подвохах  и наглости  идет,  с годами  способность к
сопротивлению,    к   отстаиванию   своего   достоинства,    тело   и   душа
совершенствуются. Словом, в  драках  и битвах толк  был, закалялся я хорошо.
Отпор   какой-никакой   научился   давать,  иначе   ж   прикончат.   Но  как
сопротивляться геометрии, да еще и тригонометрии -- чем отпор давать?
     Пустота  разверзлась,  впереди, сзади,  вокруг  одна  пустота при слове
"геометрия". А как с пустотой бороться?  Была бы гора, так полез бы  на нее,
на гору, если не одолел бы, может, обошел бы.
     Вот  сколько  ни жил  я  на  свете, сколько ни  переслушал умных  слов,
утверждающих, что мирозданию нет конца, все равно  постичь этого не могу. Не
могу, и все! Другие могут или притворяются ясновидцами и умниками, у меня не
получается,  потому как со дня моего  рождения все имело конец,  край, срок.
Вот  так  же и с геометрией.  Я  тогда  в  ряд  поставленное  арифметическое
действие и то одолеть мог с трудом и едва научился считать до ста. Какая тут
могла  быть алгебра и  геометрия? Мало что знаки  непонятные,  так на  тебе,
действия разделили линейкой, и цифры расставили в два  ряда, да еще Цехин --
учитель  -- не без гордости предупредил, что действие может  растянуться  до
бесконечности.
     Бабушка моя родимая, зачем ты меня  в  школу снарядила? Зачем фартук на
сумку  перешила?  Посмотрела  бы ты, что со мной творят!.. Стою  у  классной
доски, потею, крошу мел пальцами и ворочу  такое, что народ в  классе впокат
ложится.  Учитель  математики  Цехин,  дымясь  от  напряжения, толкует,  что
действие, написанное мелом на доске, специально для меня, тупицы, подобрано,
надо  только  сосредоточиться, подумать, как тут  же все и решится. Но еще в
первом  классе  арифметика  ввергла меня  в такую пропасть,  где нету  места
соображению. Все темно, глухо, немо, ничего не  живет там, не шевелится и не
звучит. "Ну а дважды  два  сколько будет?" --  доносится до  меня взбешенный
голос Цехина.  "Два", -- выворачиваю я. "А дважды три сколько?" --  "Шесть".
"Но почему же дважды два -- два, а дважды три -- шесть?.."
     К  этой поре  меня  начинало тошнить, с  меня катилось  потоком  мокро,
начинало пощипывать немытую кожу,  рубаха и штаны  прилипали к  телу. Никуда
уже  я не  был годен.  Цехин отсылал меня на место,  с остервенением,  ломая
перо,  ставил  в  журнале  "Оч.  плохо". Я  и  этому  был  рад.  Освободили!
Выпустили! Кончилась страшная мука.
     "Попасть бы  в  школу, -- томила меня  мечта  на уроках,  -- где нет ни
алгебры, ни  геометрии, тем более тригонометрии, и соображать  и напрягаться
совсем не надо".
     Только на уроках русского языка и  литературы ощущал я  себя человеком.
Чувство неполноценности покидало меня. Я ретиво рвался в  "бой", тянул руку,
желая  высветить  классовые   противоречия  в  повести  Тургенева  "Муму"  и
демократические мотивы в произведении Пушкина "Дубровский".
     Оставшись два  раза подряд  на  второй  и даже на третий  год,  я решил
покончить с надсадными, никому не нужными науками. До  тригонометрии я так и
не  дошел,  слава  Богу, и после шестого  класса отношения мои со  школой не
возобновлялись.
     Но Бог с ними, с этими точными науками. В театр! В театр! Там веселее и
понятней все, и все действия в один ряд.
     Иногда в театре поднималась большая паника.  Не раздумывая, я хватал  в
беремя Кольку и мчался  с  ним  на  улицу  -- так поступать  мне  наказывала
мачеха. "Добро, -- вразумляла она,  -- всегда можно нажить, а ребенок  -- он
живой  человек!" Однажды ночью театр горел особенно долго, и тушили его всем
миром-собором.  Мы с  Колькой заспались, угорели и померли  бы  в подвальной
клетушке,  да вспомнил про  нас  артист,  изгнанный  из  труппы  по  причине
запойности, -- он не единожды гуливал  у нас с папой. Пожарные вытащили меня
и Кольку наружу. Нас рвало. У Кольки не держалась голова, он ронял ее мне на
плечо. Были  разговоры, будто искал  нас  фотограф  игарской  газеты,  чтобы
заснять на руках у пожарников, проявивших мужество при спасении детей, но не
нашел  -- спасенных  детей  мачеха укрыла в кочегарке  нового театра. Старый
закрылся окончательно. Публику из него вытряхнули, и,  чтобы она не вздумала
возвратиться, пожарные раскатили  баграми уцелевшую  часть  гостеприимного и
веселого заведения.
     Узел с  периной,  подушками,  старыми  оленьими  и собачьими  шкурками,
половиками какое-то время  валялся за котлом в кочегарке. Мы с Колькой спали
за котлом, полузадушенные угаром, потные от жары и пара, вымазанные глиной и
сажей.  Колька совсем увял  в  душине  кочегарки, черный, худющий,  перестал
материться и свистеть, все тер кулачишками красные глаза и сам себе напевал:
"О-о-о-о, о-о-о-о".
     Явился  папа, трезвый, потертый и смирный. Мачеха взяла  лом и пошла на
него. Ее перехватил дежурный кочегар -- переселенец из наших мест.  Мачеха и
кочегар  срамили папу, он сидел на поленьях, смотрел в огонь  тусклыми, то и
дело  в  бессилии закрывающимися  глазами и  не  отвечал  им, не  каялся, не
слышал, должно быть, ничего, ничему не мог внимать, обессиленный пьянством.
     Узел с добром, я  и Колька  были переправлены в пустое помещение летней
парикмахерской, где недолго работал папа. Срубили  для парикмахерской  новый
бревенчатый  дом,  но  папу работать  туда  не  перевели  --  "полька-бокс",
сооружаемая  им на головах игарчан, не  подходила  под госты мод; брить,  не
повреждая людей, он так и не наловчился -- "руки суетились".
     Мы отодрали  доски, прибитые буквой "х" к окнам и двери парикмахерской,
и  зажили  семейной  ячейкой. Какое-то  время  все шло  у  нас ладно -- папа
поступил на  курсы засольщиков рыбы, мачеха шуровала кочергой  в  долгозадом
котле театральной кочегарки, поддавая жару  родному искусству, я был дома за
няньку и за истопника. Но ветхое сооружение сарайного вида, воздвигнутое под
парикмахерскую  на скорую  руку еще  первопоселенцами, сдавало  под  напором
заполярных  стихий. Однорамные окна нашего обиталища, хотя и были занавешены
половиками, тепла  не  держали. Жизнь наша переместилась  в угол. к железной
печке, которая неустанно гудела и содрогалась от напряжения.


     ***



     Первым сдал папа. Еще в молодости прихватив простуду, он маялся многими
недугами и самой страшной болезнью -- псориазом. Ехать в сырое Заполярье  да
еще на рыбный промысел ему не следовало.
     Пришла  с работы мачеха,  затрясла  головой,  подшибленно- дураковатая,
раскосмаченная, выла она, размазывая слезы по плохо отмытому от сажи лицу, и
вокруг  глаз ее  размывало слезами  черные ободки,  какие  нынешние  девчата
наводят  для  томности и  азиатской  загадочности.  Колька лез  ко  мне  под
пальтишко, зажимая ладошками глаза. Он не орал, не  выказывал страха, только
дрожал так. что проволокой выступающие ребра его вроде  бы позвякивали. Он у
нас хороший малый, терпеливый, да  обезножел, лишь начавши ходить.  Бродил с
осени, ушибался, но  свистел, бормотал чего-то.  Старый  театр, кочегарка  и
парикмахерская доконали мальчонку. Из мачехиного воя и  причетов я уяснил --
отец  в больнице.  В тепле проведет  всю зиму,  сыт, умыт и беззаботен. Не в
первый  раз обострялась  его  болезнь после  запоев, он  надолго  убирался в
больницу, предавая семью,  и предаст еще не единожды. Я  сказал мачехе, чтоб
она спасала Кольку  -- искала работу, жилье  и  уходила отсюда, иначе малому
конец -- кашель у него начался и ноги вот...
     -- А ты?
     Мачеха,  подбирая  волосы  под  платок,  высоко  задрала  руки,  и  меж
распахнутых пол душегрейки обнаружился заметно  побугревший ее живот:  "Чего
это она там спрятала?" -- мачеха  перехватила мой взгляд, поспешно запахнула
полы, и я догадался, отчего  пошли у нее цветные  пятна по лицу, мадежами  в
деревне они зовутся.
     -- Уйду к нашим, -- ответил я и покраснел.
     Мачеха ровно ждала такого моего решения. "Правильно, -- тараторила она,
собирая манатки. Колька же плотнее и плотнее прижимался ко мне. -- Кому, как
не дядьям,  не дедушке да бабушке позаботиться о сироте? Отец хворый, а я --
какая  мать? Со своим-то дитем  дай  Бог управиться, не ухайдакать  его  при
такой жизни... Конечно, тесно у родни-то, комнатенка всего, ну  да в тесноте
-- не в  обиде... -- И совсем уже  заботливо наказывала: -- Главное дело  --
потрафляй бабушке. Не огрызайся. Сяма не то, что я, сяма  не любит этого. Ну
даст Бог, все наладится, отец не подохнет, соберет всех в кучу..."
     И по тому, как снизила она голос на "куче",  не сказывала, куда уходит,
суетлива больно была, голос ее был шибко ласковый, я уразумел: и эта предает
меня. Чувствует, знает -- не пойду я "к нашим", но балаболит, извертывается.
А  я-то,  я-то ждал  взрыва:  "Какие еще тебе наши?! Я что,  не наша?!" -- и
решительно заберет меня мачеха  с собою. Всю жизнь тогда  я  буду  покорным,
уважать ее попробую, когда вырасту, защищать и кормить стану...
     Избавившись от обузы, мачеха переминалась "для  приличия" у  обмерзшего
порога парикмахерской. Я сидел  за  печкой  на  полу, обняв  колени, и видел
Колькины глаза,  слезами  сверкающие  из толстого, неуклюже навьюченного  на
него тряпья.  Вот-вот рухнет  ко мне Колька с протянутыми руками, тогда я не
выдержу, зареву тоже.
     -- Ладно, идите...
     -- Картошек  поешь. Карасин  в фонаре остался...  Не обгори ночью-то...
Долго тут не будь...
     -- Иди, иди...
     Дощатая,  по щелям  просеченная  белым дверь бережно,  почти  беззвучно
прикрылась,  обдав облаком стужи пустое  жилище, на стенах которого остались
незакрашенные  квадраты от  зеркал, настенных  ламп  и гвозди,  забитые  для
какой-то надобности;  провода мышиными хвостами торчали из стен; белела  под
потолком люстра,  сделанная наподобие банного таза. Кроме  люстры, досталось
мне кое-что из  нашего личного имущества:  в углу лежала перина, подушка; на
окнах половики висели, и, пока  не забрала  их мачеха,  я  мог "жить  --  не
тужить".


     ***


     Самостоятельную жизнь я начал сразу, безо всякой подготовки. Мачеха  из
кочегарки   ушла,  дров  мне  там  не  дали.   Я   подглядел  возле   одного
переселенческого барака нарту, явно лишнюю, укатился на ней к жилищу, отныне
мне  только принадлежащему, и  обнаружил,  что перины  на  месте  нет,  зато
половики, подушка и кое-что из рухляди, главное -- собачья и оленья шкуры --
милостиво оставлены мачехой. "Хоть  в тоске,  да все не на голой доске! Дура
дурой, а где надо, так умная,  --  не захотела вот  со мной встречаться и не
встретилась, имущество поделила по совести".
     Надо было  взоидить нарту,  что  значит  --  облить водой,  подморозить
полозья, после подровнять топориком лед, чтобы нарта была ходовитей. Все это
я проделал  с  большой  охотой и, впрягшись через оба  плеча в нарту,  скоро
волок  уже  с   речного  отвала  воз  сухой  обрези,  именуемой   в   Игарке
макаронником.  Нарубил  я  его  целый  ворох,  надеясь  ночью  унести  сырой
лиственный  кряж  от  театральной кочегарки,  потому  что  макаронник  горел
порохом и его надо "сдерживать" топливом впросырь.
     Я  варил в  ведре и  пек  на печке пластики картошки,  не  интересуясь,
допеклись они  или доварились, ел  их, скорлушки бросал мышам, которые бойко
возились по другую сторону печки, с ними было  мне не так одиноко. Я добывал
в читальнях библиотек книжки, уводил их, а  они  уводили  меня в  иной  мир,
помогали глушить тревогу и раной ноющую обиду на весь белый свет. Я понимал,
что  долго мне на  картошке не  продержаться, ослабну  и  не  смогу на  себе
таскать возами дрова.
     Я уставился взглядом на люстру, вывешенную посередь залы. В чаше люстры
темнела  мерзлая мухота, будто подвяленная смородина,  по дну люстры, словно
во льду, сверкала трещина, край люстры выбит, потому и не взяли ее  с  собой
горкомхозовцы, а  вещь хорошая. Если  из десяти  плевков хоть одним попаду в
чашу люстры -- решил я,  -- мне стоит сходить к нашим и понюхать, чего там и
как. Плевать было хоть и невысоко, но из-за печки далеко, однако я не  хотел
хлюздить -- все вокруг  меня хлюздят. Так я не стану хлюздить и, раз загадал
попасть в люстру из-за печки, шагу  не сделаю, даже не поднимусь, как сидел,
так и  буду сидеть, в соревновании должна быть честность.  Я попал  в люстру
шестым плевком,  да  так попал,  что мухота сажей залетала по чаше  люстры и
пыль  облаком  заклубилась. "Силен, бродяга! Зер  гут!" -- похвалил я самого
себя и отправился к нашим.
     Меня приветили, усадили  есть, про жизнь спрашивали.  Я  чего-то  плел,
старался не жадничать и  не  капать на клеенку,  ел,  что давала  бабушка из
Сисима.  Дед  привычно ругал отца: "И в ково уродился, сволочь такая?! Ну  я
вот его увижу! Ну я вот ему..."
     Бабушка из  Сисима поспешно взялась штопать рубаху прямо  на  мне, даже
язык велела прикусить, чтоб память иголкой не  ушить, затем украдкой от деда
сунула мне  рублишко  -- вот  какая заботливая  бабушка! Они, д