цом в наконечник лапты, нанес удар, но
не  ощутил ответного  толчка, пружинистого, чуть отдающего  палку  назад, не
услышал щелчка...
     На что-то  еще надеясь, я глянул  в  небо и не увидел там мяча, полого,
почти по прямой и в то же время выше, выше летящего -- вот  он с воробьишку,
с  жучка, с тетрадочную  точку  --  и все! Исчез! Улетел к Богу в  рай! Даже
недруги  твои, даже  такой змеина, как Санька,  примолкнут, открыв рты, а ты
стоишь  после  удара с  опущенной лаптой и не дышишь, переживая миг жизни, с
которым, не знаю,  что может и  сравниться,  слышишь победный  топот братвы.
Кто-нибудь из парней,  как  бы не удержав ходу, боднет  тебя башкой в живот,
ответно  бухнешь  соратника  кулаком  по  спине  и  отойдешь  в  сторону  --
победитель,  герой,  осчастлививший массы.  Ватажка твоя  теперь  сплоченной
семьей стала, твоей семьей и долго будет держать верх. Даже рахитный Микешка
будет чувствовать себя богатырем и, словно это он добыл удачу,  захлебываясь
восторгом, прыгать и кричать станет: "От резанул так резанул! В небо! В небо
мячик-та! Стрижом! ЧЕ же это, а?! Мы их загоням! Загоня-ам!.."
     -- Не-не по-а-па-а-ал! Н-не попа-а-а-ал! Свою  мать закопал! -- завопил
Санька, кувыркаясь через голову,  он ходил на руках  -- верх  его  торжества
наступил.
     Есть еще один, говоря по-нынешнему, шанс, -- последний: бросить лапту и
бежать куда глаза глядят.  Если тебя не ушьют  или ушьют  худо, ты овладеешь
мячом, может, кого перехватишь в поле... Моя ватага сделала попытку кинуться
врассыпную, однако я сам, без сопротивления протянул дрожащую руку, взял мяч
и сказал матке, показывая на беснующегося Саньку:
     -- Возьми к себе! Не то я палку обломаю об эту падлу!..
     -- Че-о! Че-о-о!  -- взъелся Санька,  но тут  же  потрусил к "салу"  --
зверина  он чуткий,  хорошо помнит,  что  имя  матери-покойницы всуе трепать
нельзя,  кроме  того, он  догадывается, что  в  нашем  доме  не  все ладно и
потешаться надо мной без  меры не следует,  к тому же Санька -- игрок хотя и
прыткий, но ведает: я пропущу кого угодно, но его удозорю.
     После  первого же удара Санька  начал  нарываться, травить меня. Зря он
это, зря! Я поставил в середину поля Кольку-хохла --  ловило он будь здоров!
-- и  сказал, чтобы он Саньку не  ушивал,  предоставил  бы  мне  заслуженную
месть.  Я начал спорить с маткой, увлекся, в раж вошел, за Санькой мне вроде
бы и  некогда следить, он и купился, почапал! "Та-ак, -- злорадно отметил я,
--  попался,  который  кусался!"  --  и резко бросил  мяч Кольке. Тот погнал
Саньку назад, все время замахиваясь и не сводя с него глаз.
     Есть игроки  с лешачьей верткостью  -- моргни  только  -- и его Ванькой
звали!  Иного бьешь  в упор,  он  выгнется,  ровно змея,  и...  мимо!  Игрок
открытого боя не бросается наутек, тот, защученный  в поле,  раскинув  руки,
прет на сближение, не  давая бить его со скользом, норовит поймать мяч, и не
успеешь ты  его ушить,  как  он тебе  влепит ответно.  Но  встречаются такие
пареваны  --  жохи,  которые,  помимо  всех  известных  фортелей  и  уловок,
выискивают неожиданные подвохи, смекают  на ходу. К таким относился  Санька!
Гад! Паразит! Каторжанец! Немытая харя! И... не знаю, кто еще!
     Вот он строчит  вспять,  к "салу".  Колька  швырк мне  мячик. Заметался
Санька, заплясал, вызывая поспешный удар. Я замахиваюсь раз -- он приседает,
замахиваюсь   второй  --  он   подскакивает.   Публика  начинает   хихикать.
Злоумышленник подло  распялил рот: "Ну,  бей! Бей! Прет,  да?  Прет?!" -- Не
пройдет на этот раз, Саня, не пройдетТы у меня и напляшешься, и наплачешься!
Ближе, ближе  Санька, никак ему  не  удается прикупить  меня, вывернуться --
давно  мы друг  друга  знаем.  Вот  уж шаг-друтой разделяют  нас -- на такой
дистанции ничто не может спасти Саньку. Он  прибегнет, я знаю, к  последнему
трюку -- при ударе брякнется на  землю, и мяч просвистит над ним. Тогда все!
Тогда  конец!  И Санька, и  команда его, и публика  засвистит,  заулюлюкает,
добивая неудачника.  И пусть не въяве, пусть  мысленно,  хвалой, одобрениями
публика  поднимает плута и  ловкача на воздух, ликуя, понесет его на  руках:
говорил же я -- в игре все, как в жизни.
     Санька пятился  от меня.  Колька за  его спиной взывал  тугим  шепотом:
"Дай! Дай!" -- Кольке ловчей ушить Саньку. Нет уж, нет! Я столько натерпелся
от этого обормота...
     -- Р-рыз! -- взвизгнул  я и, подпрыгнув для удара, сделал бросок рукой,
Санька бац  в утрешнюю коровью  лепеху и  затих -- нет ликующего вопля,  мяч
остался  у меня. Не давая опомниться поверженному супротивнику,  я изо  всей
силы  влепил  тугим,  что  камень,  мячиком  в  бок  Саньке,  и  его,  будто
притопнутую  гусеницу,  повело, изогнуло.  Он беспомощно  возился  на земле,
сучил ногами, ловил ртом возух, вонзив грязные пальцы в траву...
     -- Вот! Додразнился... -- растерянно топтался я. -- В-вот...
     Санька долго  мочился  под себя, бок у него больной.  Бабушка  Катерина
Петровна  пользовала  его  травками,  поила  теплой заячьей  кровью,  давала
заячьего мяса, творила  молитву, от  всех  скорбей и недугов: "Во имя Отца и
Сына,  и Святого Духа! Как  Господь Бог  небо  и землю, и  воду, и звезды, и
сыро-матерной земли  утвердил и крепко укрепил, и  как на  той сыро-матерной
земле нет ни которой болезни, ни кровныя  раны,  ни  щипоты, ни  ломоты,  ни
опухоли,  так  же сотвори, Господи, штабы у  раба Божия, у  Александра пусть
укрепится водоточная жила и всякая кость  в теле, штабы ходил  он  до  ветру
по-людски и спал по-андельски! Он  хоть мошенник и плут, Санька-то, а все же
ребенок и  Божий человек есть,  ну как застудится...  Никакой  ведь сменки у
парнишшонки, опрудится  -- и в  мокром на  улку.  Васеня рази за  всей ротой
углядит? Ей самой догляд нужон..."
     Громко бухалась лбом об  пол бабушка, напористо  просила  и  разбудила,
видать,  небесную  силу  --   Санька  наладился,  "водоточная"  жила  в  нем
укрепилась. Но нет-нет согнется Санька, схватится за  бок, вытаращит глаза и
дышит перебоисто, судорожно: "ЧЕ ты, Санька,  чЕ? -- спросишь. -- Болит?" --
"Ни-и-иштя-ак".
     Трудно поднимался  с земли Санька, дышал  прерывисто, словно бы пытаясь
сглотнуть с  блюдца  горячий чай,  на  переносице  его  выступили капли.  Не
замечая,  что  рука  измазана  зеленой  жижей,  он  прижал  к  боку  рубаху,
согнувшись, ковыльнул к заплоту и уперся в него лбом. А я упрямо талдычил:
     -- Будешь знать, как дразниться! Будешь знать...
     -- Самово бы так! -- подала сварливый голос какая-то из девчонок. И все
они принялись меня судить-пересуживать -- бабы и бабы на завалинке:
     -- Самого лихоманка треплет, дак хорошо?
     -- Болесь, она не шшитается ни с кем...
     -- От болести, как от тюрьмы да от сумы, не зарекайся.
     -- Известно...
     -- Сказать бабушке Катерине, дак она ему вольет!
     -- Конешно, сказать...
     -- ЧЕ развеньгались-то?  Ме-ме-ме, баушке сказать!.. -- встрял в беседу
Колька Демченко.--  Тут  не  хохоньки  да хаханьки!  Игра!  А  в игре  всяко
быват...
     Санька отлепился от  заплота, покорно ушел в поле голить. А я ждал, что
он полезет драться или бросит в меня коровьей лепехой. Я  стерплю -- и смута
рассеется. Но Санька лишь скользнул по мне взглядом, и сердце мое сжалось --
в глазах его распаялись слезы, ими  размыло-размазало красноту, сгустив ее в
бурую, кирпичную жижу. Там, где у Саньки болело, -- находятся почки, узнал я
позже. Вот по больным-то почкам, ослепленный жестоким мальчишеским гневом, и
врезал я ему в бобровском переулке  и до  сих пор не могу простить себе того
подлого удара.
     Из игры Санька не вышел, но больше не нарывался, меня не  травил, бегал
от  "сала" к "салу" только после неверного удара. Я,  хоть и  не всякий раз,
начал попадать по мячу, и,  дети есть дети, пусть в переломном, задавалистом
возрасте, -- мы скоро забыли про распри, вошли в азарт игры,  бегали, лупили
по  мячу, ловили его,  пока  было видно, потом сидели, прислонившись мокрыми
спинами  к  стене  хохловской бани, нагретой за день  солнцем, отдыхивались,
лениво  переговаривались,  побрасывали  камешки  в   Енисей.  Промыслить  бы
подсолнух, пощелкать семечек, поплеваться, но они еще  даже не  зацвели, еще
по-телячьи  лопоухо  висели  над  грядами.  Но  скоро, скоро воспрянут  они,
засветятся солнцами по всем огородам, иной через городьбу шею перегнет, и не
хочешь, да  рука его сама мимоходом вертанет, будто руль, туда-сюда -- и под
рубаху. Распластаешь кругляк, на четвертинки разделишь и сперва выешь мякоть
из середки, после и за семечки примешься. К осени не житье -- благодать: где
гороху,  где  бобов,  где  морковки,  где  брюкву  иль  репу  промыслить  --
подживленье  сил,  интерес  большой  утянуть  огородину.  Пока  же все  тебе
развлеченье: надергать моху из пазов бани,  подымить едучей горечью, которой
не  только глаза ест, но  и в ушах от  нее шумно, -- да  и  разбредаться  по
домам.
     В нашей избе не было свету. Бабушка уплыла в город продавать землянику.
Возле  ворот, на  бревне,  вдавленном  в землю,  заслеженном  задами,  белея
исподиной,  сидел  дедушка Илья.  На плечи его наброшена старая  шубенка, на
ногах катанки, взблескивающие пятнами кожаных заплат. На голове ничего нету.
Редко уж  в  прохладные вечера  выползал  он за  ворота.  Сидел  неподвижно,
забывая  отвечать на поклоны проходивших  мимо односельчан. Батога  он так в
руки и не брал,  но курить не мог бросить, хотя  у  него "харчало в груди" и
бабушка прятала кисет с табаком.
     Дед Илья  услышал меня,  хрустнув  костями,  стронулся,  отодвигаясь  в
сторону, уступая  мне, как это велось у  него издавна,  нагретое  место. Мне
захотелось прижаться к деду и поговорить о  чем-нибудь. Но мы и раньше-то не
больно много разговаривали, теперь и подавно.
     -- Деда, принести тебе табаку? Я знаю, куда прячет бабушка кисет. -- Не
дожидаясь ответа, сбегал во двор  и на лавке, под опрокинутым ведром,  нашел
старый,  залоснившийся  кисет с  проношенной,  пыльной подкладкой.  В  кисет
завернуты бумага и спички.
     Дед резко  дернулся мне навстречу, но  тут  же  тонкий, протяжный  стон
пронзил старика, отбросил спиной к заплоту. Минуту-другую белел он, распятый
на темных  бревнах заплота,  только борода  его мелко-мелко  подрагивала  от
булькающего  дыха да дергалось  горло.  Но вот отвалила,  скатилась  в кости
боль, дед беззубо пожевал, борода его походила сверху  вниз, утвердилась  на
месте, и он начал свертывать цигарку. Долго он ее крутил, усердно, весь ушел
в эту работу. Я ждал со спичкой наготове. Совладал дед наконец и с цигаркой.
Я  чиркнул спичкой,  поднес огонек  к бороде  деда, в которой белел  хоботок
цигарки. Великим усилием,  смирив дрожание  в пальцах,  дед нащупал цигаркой
огонек,  ткнулся в него, будто пчелка  в  цветок, зачмокал по-детски  жадно,
захлебисто замычал от сладости, и  при остатнем свете гаснущей спички увидел
я -- он пробует мне подмигнуть и улыбнуться, взяла, мол, старая...
     Тут же  тяжкий кашель  сразил деда Илью,  и долго  он бился на  бревне,
бухая на  всю улицу, отплевываясь  под ноги, мучительно  высвобождая из себя
что-то застоявшееся, удушливое, ядовитое...
     --  Вот, слава  Богу,  про-хо-одит...  Вот,  слава Богу,  ожива-аю,  --
перехваченным  голосом  известил  он. Часто  и  все  еще сорванно дыша,  дед
согнутым  пальцем  тыкал  под  глаза, сморкался громко, с  чувством, вытирая
пальцы о голенище  катанка и уже  без  спешки,  обстоятельно курил, не  соря
искрами, не захлебываясь дымом.
     --  Сама-то в  городу,  видать,  заночевала, --  не то  спросил, не  то
сообщил  дед,  помолчал и  мрачно  прибавил: -- Меньше  гвалту в  избе. И  в
деревне грохоту...  --  И  стал  жаловаться  мне, что бабушка  прячет табак,
прячет и прячет, никаких слов не понимает... чисто дитя...
     Кто из них  теперь дитя -- сказать трудно.  Та  прячет  кисет, этот  за
ворота вылазки делает в надежде,  что его  кто-нибудь попотчует табачком, та
разгоняет курцов, этот с ней сутками не разговаривает -- забастовка!
     С  табаком у деда проруха  --  лишь в уголках кисета спеклась  табачная
пыльца, он  и тому радехонек, тянет носом табачный  запах. До свежего табаку
далеко, он только  еще зацветает  на дальней,  почти  в  жалицу  оттесненной
гряде. Я втихую помогаю деду, когда кто из мужиков  оставит кисет -- отсыплю
горсть, но  мужики к нам редко стали заходить, какой им интерес со стариками
якшаться?
     В нашем селе -- так  уж  повелось -- табачное дело стояло на парнишках.
Бабы,  зловредничая,  ткнут  табачишко  на  огородных выселках,  не поливают
зряшное, по их рассуждениям,  растение, не полют, не пасынкуют. Гробовозы --
мужики гордые, огород полоть  и  поливать не пойдут. Вот и крутись парнишка,
поливай, щипли цвет, отростки,  иначе вся  крепость из листа  уйдет.  Пальцы
слипаются, душина от рук, горечью  рот дерет, а мужики  только  и соизволят,
что  срубить  острым топориком  табак,  свалить его  в борозды, поморить  да
связками на чердак поднять.
     Выветрится табак, олютеет во тьме, и целое беремя его завалят в печь --
сохнет  он  там дня три,  и  все  домашние  ходят ровно  бы  чумовые, клянут
табакуров, малые  дети головами  маются и  даже блюют. Зато парнишкам полная
власть  --  они  начинают  сечь табак,  просеивать,  и редко  какая  хозяйка
выдюживает бряк, стук, табачное удушье -- сбегает из дома.
     Поскольку в нашей семье из парнишек остался только я, на меня и перешла
обязанность владеть табаком. Поначалу я  отлынивал от этой томкой  и пыльной
работы, не понимая крупной от нее выгоды, -- две-три горсти табаку в кармане
-- и ты уж ближе к народу, особенно к шпане, везде ты свой человек. А обмен?
За табачок гони  товары: серу, бабки, фантики,  когда и  пряник, и  конфетка
обломится. Однажды в  клубе Мишка Коршуков,  сроду своего табаку не имевший,
хватился стрельнуть  у одного парня, у другого --  ни табачинки. А я р-раз в
карман да всей-то  горстищей самосаду Мишке. А он р-раз в карман  да ответно
всей-то горстищей конфеток!
     У  деда  табачное  корыто  -- хоть  в  нем  купайся.  Просечено  корыто
насквозь, и ко дну его пришита плаха,  однако и плаха истоньшилась, по звуку
чую -- скоро и  в ней  проруб  засветится.  Но дед  новое  корыто не долбит:
"Этого хватит  на мой век", -- и я берегу корыто, секу не со всего маху. Мне
кажется, если корыто прорубится -- и деду конец.
     Ситечко  у  деда  согнуто  из старого  ведерного железа, на  нем  дырки
гвоздем  набиты.  Есть еще  одно  ситечко,  из жести, на  нем  дырки  шильем
натыканы --  для отсева табачной пыли.  Мелким ситечком редко какой парнишка
пользуется -- кому охота лишнюю работу делать? Но я нарочно мелким  ситечком
трясу, бабушку чтоб изводить.  Никакой от  нее жизни мужику в доме не стало.
Где  ни  расположишься  табак  рубить,  все  неладно,  все  она  за   корыто
запинается. Забрав корыто, топор, я один раз отправился в горницу, уселся на
пол, рублю табак,  ору песни.  Бабушка  примчалась: "Ты чЕ тут делаешь?"  --
"Табак рублю!" -- "Пошто ты при иконах, комунис, экое поганство  утворяешь?"
-- "А  где  мне?  На крыше?"  Бабушка  загорюнилась:  "ЧЕ  токо  из  тебя  и
получится?.."
     С  тех  пор  я властвую  в кути, рублю табак, припеваю под стук топора:
"Моя  милка как  бутылка,  а  я  сам  как пузырек..."  Просевая табак, трясу
ситечком так, что всех сплошь разрывает чихом. "Будьте здоровы!" -- кричу я.
"Штабы ты пропал!" --  мне  в ответ. Я и сам ка-ак чихну, аж сопля  на  щеку
выскочит. Я ее не стираю, вытаращив глаза, пялюсь на народ.
     --  Артис из него, робяты,  артис  выйдет!  --  закатывалась бабушка.--
Пропащая голова!
     Разочка два меня подпутыпали  с табачком, за ухо брали, но лупить особо
не  лупили -- сирота потому  что. Других  дерут -- изловят с табаком,  штаны
спустят и: "Ах вы, сени, мои сени!.." И вот что  опять же непостижимо: сечет
родитель парнишку, люто  сечет, заранее  зная -- бесполезная это работа,  --
подрастет его парнишка, все одно курить станет.
     Как я  пошел  в  школу, деду легче с  бумагой стало. Прежде вся деревня
пользовалась газетами сапожника Жеребцова,  но нет в  селе  ни Жеребцова, ни
газет  -- увезли его  со  всем выводком бесплатно  на  север,  за  горы. Дед
искурил исписанные мои школьные тетрадки. Промокашки остались, все в пятнах.
Он как-то  муслил, муслил,  слепил цигарку кое-как  из промокашки,  а она не
курится. Шлепнул дед цигарку оземь, вдаль уставился, борода  у него заходила
вверх-вниз, вверх-вниз -- тогда-то я и увел из бабушкиного сундука церковную
книгу. Дед ее полистал,  полистал, посмотрел  страшные картинки и  испуганно
прошептал: "Ташши обратно, от греха... -- и через время смущенно добавил: --
Да  в  ей, в этой  божецкой книжке, и  бумага на  курево негодная".--  Бога,
конечно, боялся дед, но еще больше старух  --  чуть чего -- и  раскаркаются:
"Покарат, покарат!.."
     "У-у-у, шоптоницы! Деда в угол зажали! Бабушка в городе не раскошелится
на пачку махорки да на книжечку бумаги..."
     Докурив  одну  цигарку, дед тут же изладил вторую.  Попала ему табачная
пыль в  нос,  он жахнул  чихом,  утерся  и,  памятуя  о  примете,  что  если
труднобольной  человек чихнет  --  долго  жив  будет,  сделался  оживленным,
толковал мне, что Иванов день наступает и что в ночь на этот праздник цветет
разрыв-трава, но  цвет держит во  времени всего  на три молитвы,  только  их
успеешь прочесть -- и отцвело! Разрыв-травой зовется та трава,  об которую в
Иванову ночь ломается коса.  Бабы той травой мужей с женами разводят, злодеи
разрыв-траву  в кузнице бросают в горно  -- и шабаш! -- ничего  не горит, не
калится, пока кузню не освятят...
     -- Хто  е  знат! Может, причуды  все  это -- приметы наши, деревенские,
токо за их спросу нет.  Вот скалились мы ране над бурмистовской Секлетиньей:
она хлебы как сажат, подол подымет да приговариват: "Подымайся вышеПодымайся
выше!" -- Ан  хлеб-то  у ей завсегда удача  -- пышный-пышный!.. Я вот гляжу:
вертоголовай ты больно,  все тебе  игруньки, все  хаханьки, а  ты  бы  чЕ  и
запоминал из нашева, из старова. Под закат сонца,  скажем, деньгами и хлебом
никого не ссужай -- обеднешь.  После заката  сор  веником в  избе не мети --
разметешь богачество. При первой кукушке брякни деньгам, чтоб водились...
     "Что же ты,  дедушка,  не  брякал?!" --  хотелось мне спросить, но  дед
невнятно  уже  наставлял,  чтоб я  до  утренней  зари не глядел в окошко  --
"невесту красиву сглазишь...".
     "Эх, горе наше!  -- съежился я в себе. -- Правду мелют старухи, дед и в
самом  деле   недолгий  жилец,  заговариваться   вон  начал,  --  и,  ощутив
беспомощность перед неотмолимой смертью, нащупал в темноте деда Илью, собрал
в горсть на его груди  полушубок, прижал к себе, и угрелся, утих возле  меня
дед, как я когда-то угревался подле него.
     От Енисея  поднимался слабый свет, с левой его стороны тревожное  пламя
известковых печей беззвучными сполохами пошевеливало небо. Из-за  огородов и
бань, с дальних хребтов накатывала прохлада. Ногам,  побитым за день,  телу,
разгоряченному  и потному,  сделалось  знобко.  Я  поджал ноги, нащупал  ими
иссохшую  за  день,  жесткую  травку  и,  растопырив  пальцы,  влез   ими  в
кучерявины, будто в мягкую овчину, пятки вжал под бревно -- прокаленная пыль
ласкала кожу ног птичьим теплом.
     Мелкая скотина загнана во дворы. Коров подоили  и отпустили  в  ночное,
чтоб  овод  не одолевал.  За  поскотиной  слышалось грубое бряканье ботал  и
тилилюканье колокольцев. За заплотом нашего двора, под навесом  зашевелились
куры, одна  упала с насеста, пробовала  закудахтать, но  петух угрюмо на нее
прорычал, и сонная курица, не решаясь взлететь, присела на землю.  Не загнал
я  куриц  в стайку, пробегал, завтра гляди  да гляди -- в  огород заберутся,
яйца  в жалице снесут. Да  подумаешь, хозяйство какое! Надо его  бабушке  --
паси! А нам с дедом все пропадом пропади, мы сбр