жно обеими руками принял кружку и отпил из нее.
     --  М-мых, как  сладко!  --  задохнулся,  оглох я  от  аромата ягод, от
вкусного  молока. И видел, как сияла  Капа, как  пробуждалось и  пронзало ее
чувство не осознанного еще порыва  к добру и ласке. С остановившейся на лице
улыбкой, сама того  не  ведая,  широко раскрытыми  глазами провожала девочка
каждое  мое движение,  и,  когда я делал  глоток, горлышко ее  с серенькими,
близко под кожей ветвящимися жилками, коротко дергалось,  тоже делая глоток.
Взяв под мышку Капу, я посадил ее поближе к себе и, глянув в кружку, сказал:
     -- О-о, как много-о-о! Давай вместе!
     Девочка помотала головой, пропищала, слабо защищаясь:
     -- Я уже пила... кусала... па-асибо!.. -- Слово "пасибо" переломилось у
нее  пополам.  Я  поднес  кружку к  детскому  рту,  и Капа  припала губами к
посудине, глотнула раз-другой, сперва  жадно и  звучно, потом заторможенней,
медленней. С большим  трудом преодолев  себя,  девочка не оттолкнула, отвела
руками кружку, чтоб не расплескать молоко.
     --  Пасибо! Я  кусала.  Это  тебе, --  она отбивалась  изо  всех  своих
маленьких сил.
     --  Тогда  попеременке  будем, -- сказал  я, и  Капа согласно  затрясла
головой  -- попеременке она пожалуйста, попеременке  она может.  И пили мы с
маленькой сестренкой из большой кружки молоко  с  ягодами,  и  оба полнились
душевной близостью.
     Из  глуби сумерек раздался всхлип бабушки: "Господи, Господи! Сироты вы
мои несчастные!.." -- Бабушка все, как всегда, зрила, понимала и страдала за
всех нас.
     Щупая себя  за бок, там у нее, под кофтой, в потайном кармашке узелок с
"четверговой  солью",  бабушка   еще  потопталась  у  ворот,  повздыхала  и,
перекрестив отверстие дверей, откуда нам ее хорошо видать, а нас со свету --
нет,  негромко брякнув  щеколдой, удалилась со двора. Капа подцепила пальцем
пустую  кружку за  дужку, поболтала ею,  опрокинула  над головой --  ничего,
дескать,  не  осталось,  умчала  ее  в  дом и,  снова появившись  в  сенках,
остановилась посреди  них, охлопнула платьице на  животе и выдохнула громко,
словно сожалея, что нет больше никакого заделья, которое бы нас объединило.
     -- Ну вот с-се! -- она стояла в отдалении, потупясь, желая и не решаясь
подойти и приласкаться к дяде.
     Я загреб  ее  рукою,  свалил  к  стене, и она  приникла  ко  мне щекой,
пошарила рукой  по  колкой  стриженой  голове,  засунула  мне  палец  в ухо,
пошуровала в нем и, неожиданно приникнув к этому уху, выдохнула:
     -- Ты уже не хворас?
     -- Нисколечко!
     Не вспомню, о чем мы еще разговаривали с маленькой сестренкой, кажется,
я  рассказывал  ей про железную дорогу, про паровоз,  про сигнальную дудку и
даже изображал пыхтящий паровоз и дудел в  сложенные трубочкой руки. Девочка
смеялась, хлопала в ладоши, подпрыгивала и, осмелев, попросила:
     -- Привези мне дудку! Привезес?
     -- Привезу! Обязательно привезу. Вот пошлют меня рабо- тать на станцию,
я  стащу  у  стрелочника  самую  длинную,   самую  громкую-громкую  дудку  и
при-ивезу-у-у!
     -- Я буду звать колову. Все коловы плибегут на дудку! Много-много тогда
молока будет!..
     Обняв меня за шею  маленькой  рукой, Капа доверчиво ко мне приникла  и,
протяжно вздохнув, не  уснула,  а  успокоенно  погрузилась в пуховый детский
сон.  "Намаялась  работница!" Я подскреб  Капу  под свой  бок,  чтоб ей было
теплее, и перестал шевелиться.
     Ни о чем я не думал, ничто меня больше не тревожило -- было так хорошо,
так светло на  сердце,  что я  совсем расслабился телом  и душой, и смотрел,
смотрел  в  дырку  от  сучка, где  раз-другой поискрила  вечерняя  звезда, и
хотелось мне,  чтоб вечно  так было:  теплый дом, деревенская  тишина, малая
сестренка рядом.
     --  Уснули два товарища,  ухряпались! --  склонилась над нами  Августа.
Пахло  от нее  землей, табачным листом, маковым  ли цветом  --  она поливала
огород.  Бросив на нас лопотину, тетка по-бабьи жалостно вздохнула: -- Спите
с миром, братец и сестрица. Доведется ли еще?..
     Проснулся я с петухами. Где-то за Фокинской речкой,  у шахматовских или
соколовских, хриплый старый  петух  затягивал  песню,  начатую, по-моему, за
рекой, на  подсобном хозяйстве, она неслась над  берегом  Енисея, оттуда уже
втекала  в  переулки  --  в  платоновский,  бетехтинский, фокинский,  вот  и
юшковского достигла.  У  тетки  Марии  Юшковой,  совсем  рядом,  потоптался,
поцарапал когтями о дерево, укрепился  и грянул петух. Долго ждал  он ответа
-- голос его миновал наш переулок, затем Церковный -- в церкви была пекарня,
но теперь и пекарню заколотили, на лесоучастке хлеб пекут, -- перекатился по
бобровскому и по  харитоновскому,  крайнему переулку,  скоро и околица...  а
ответа все нет, все нет. Неужто всего два-три песельника осталось на селе? И
то сказать -- чем кормить их, для  чего  держать в доме бесполезную скотину?
Но  где-то, уже в  самом  исходе  села, почти у поскотины, спохватился Петя,
будто на ходу надевая штаны,  торопливо собираясь на службу, он коротко, без
переборов прокричал: "Я чи-ча-а-а-ас!" Какое-то время молчание царило в селе
и над селом, но вот далеко-далеко, за рекою, точно в глубине предрассветного
мироздания,  спокойно,  солидно, будто все, что происходило на земле, его не
касалось, никакой он кутерьмы не знал и знать не хотел, неторопливо, длинно,
не  пропел, оповестил петух  -- наступали утра и будут наступать,  приходили
дни и будут приходить до тех  пор, пока есть небесный свет,  солнце, звезды,
утра  и дня никто не отменит,  не остановит. Потому-то с  уверенностью  ждал
певец  -- подхватят  его клик,  понесут дальше, дадут звуком  веху из дома в
дом, из улицы в улицу, от села к селу.
     Я укутал Капу  в одеяло, подтыкал  с боков, поцеловал  девочку в ухо и,
постояв минуту, пошел со двора, надеясь умыться в Слизневской речке.
     Сделав малый крюк, я завернул  в наш потылицынский переулок  и, заранее
зная,  что  ворота  заложены, все  же  повернул  кольцо, приподнял  щеколду.
Заворина  держала створку ворот  со двора. Конечно, я мог бы перелезть через
заплот -- невелик  и  привычен  труд, но  бабушка заохает, заахает, примется
разжигать   таганок  на   шестке,  жалкий  треногий   таганок,   которым   и
пользовались-то  в голодный год,  когда  варить было нечего. Под таганок она
экономно будет класть щепочки, собранные на улице и по берегу, еще экономней
сыпать крупу в какую-нибудь  старенькую чашку, чтоб заварить кашицы-размазни
либо мутного киселя с квасом,  на  темном, из  картофельных очисток добытом,
крахмале.
     Я  оставил щеколду поднятой, чтоб бабушка видела и знала, что побывал у
двери человек, не  забыл о ней, и присел на мокрое  от росы  бревно. Муравьи
точили его от земли, вдоль бревна рыжели горки древесной трухи,  заболонь от
комля и вершины вся была изъедена, отстала  верхняя корка по всему дереву, и
только там,  где вечеровали мы часто  с дедом, куда  присаживались  путники,
ослабевшие в дороге, дерево было все еще плотно, лощено и тепло на вид.
     В доме дяди  Левонтия  сверкнуло  --  тетка Васеня по  старой  привычке
встает раным-рано, разжигает печку. Затрепетал, заколебался огонек, из трубы
вытянуло  хвостик  дыма, от  лучинки загоралась с  торцов горка дров,  огонь
набирал силу, все шире  растекался по  окну,  и  я увидел  отраженный светом
пламени, неподвижный человеческий силуэт -- встала с петухами Васеня, чтобы,
пока не проснулась команда, наварить ведерные чугуны картошек,  похлебки, и,
опамятавшись, замерла возле шестка. Нет команды в доме, вверенный ей корабль
не шумит, и даже дым из него идет как-то сморенно, вяло, и сам капитан, дядя
Левонтий,  смурной  и  трезвый,   виноватым  взглядом  смотрит  на  хозяйку,
придумывает и не знает, чем ее утешить.
     Петухи пели все реже и ленивей, слышался редкий перебряк  за кладбищем,
на Фокинской речке -- деревенское поредевшее стадо лежало на круглой зеленой
поляне, возле первой россохи, и  пастушонок спал у подернутого серым отгаром
огонька. На реке взвизгнул и затрещал газогенера- торный катер, звук его был
резок, неуместен, он разом спугнул утренний покой, вернул тревогу людям.
     Над одним,  другим, третьим  домом заструились  трубы, звонче  брякнули
ботала на Фокинской речке, стадо поднялось и двинулось в село.
     Петухи смолкли.
     Дальний  свет,  занявшийся по-за енисейскими  хребтами, как-то быстро и
незаметно  распространился по  небу, отчетливо  отчеркнулись  перевалы возле
Малой  и Большой Слизневок,  из  утренней  мглы начали проступать призраками
заречные горы, и  вот возле самого неба белесым  облаком  означилась и стала
набухать Гремячая,  а  там и Покровская  гора --  это уж у города и в  самом
городе.
     Я поднялся с бревна, пробежал до поскотины, перемахнул через нее, да не
согрелся, было знобко шее и спине под  гимнастеркой, но яснел  и приближался
от самой воды грузно взнявшийся и все круче, выше, решительней врезающийся в
небеса Слизневский  перевал, и, пока  я поднимусь в его  крутик  по осыпям и
вилючей каменной тропке, сделается мне жарко, там и  солнце  взойдет, осушит
летнюю,  недолговечную  росу.  По  холодку  я  быстренько  пролечу   версты,
разделившие меня с  училищем,  обратный  путь все под гору, под гору, а  под
гору версты короче. Что-то там меня ждет?  Куда-то отправят работать? Но что
бы ни ждало, меня теперь надолго хватит.
     На  самой верхотуре, возле прохладного,  росой сверкающего сосняка, под
обшкрябаныыми  ветром   и   бурями  лиственницами,   я   непременно  присяду
передохнугь, постараюсь вдосталь  насмотреться на село, озаренное восходящим
солнцем, и еще раз достану  взглядом то место за лесами  дивными, за  горами
высокими, где разгибаются и  уходят в поднебесье расщелины двух могучих рек,
раскрываясь мохнатым глухариным крылом, в котором не счесть перьев и перышек
-- "Там летела пава через сини моря, уронила пава с крыла перышко..."
     Я много раз, с разных мест смотрел  туда, где  сливаются Енисей и Мана,
стараясь преодолеть  взглядом  или хотя  бы  мысленно молчаливую,  конца  не
имеющую даль, и всегда мне  казалось, да и сейчас кажется,  что там, за  той
далью, находится неведомая  мне, чудесная страна,  в которой, я знаю теперь,
мне никогда не бывать, но которая так всегда манила и манит, что я  иной раз
путаю явь со сном, потому  что  неведомая страна с детства  обворожила меня,
вечный ее зов бродит в моей крови, тревожит сердце, тело, и пока я жив, пока
работает  память, тоска по этой не  достигнутой мною стране --  каждодневно,
каждоминутно будет со мной.
     И  когда  придет мой последний час и  последний  свет станет уходить из
моих глаз,  верую: и тогда томящим  видением будет  так и  не  открытая мною
страна,  и не умрет, а замрет ее образ во мне,  чтоб через годы, может быть,
через столетия ожить в другом  человеке,  и  увидит он ее  моими  глазами  и
заплачет, как я плачу  сейчас, сидя в поднебесье на скале, моими слезами, не
сознавая, что плачет он от какого-то озарения, встревожен чьей-то воскресшей
в нем любовью, пронзившей толщу времен и доставшей  ту  плоть,  ту  душу,  в
которой  суждено повториться  и  моей  печали,  и  моей радости,  всем,  что
заказано будет мне пережить, запомнить и унести с собою.

     "1977"






     Виктор  Астафьев.  Собрание  сочинений  в   пятнадцати  томах.  Том  5.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.


        "Соевые конфеты"


     Миша Володькин, Петя  Железкин, оба из  города Канска, и я распределены
были  работать на станцию Базаиху,  третью в  те поры станцию, если ехать от
Красноярска на восток, никакого, кстати, отношения не имеющую к одноименному
поселку. Ныне город достал и вобрал в себя поселок Базаиха с одной стороны и
станцию Базаиху --  с другой.  А  когда-то  она с девятью  путями, с желтым,
просевшим  в земле вокзалишком, с выводком домишек, рассыпанных вокруг него,
среди которых полутораэтажный блок-пост выглядел сооружением не только самым
высоким,  но  и  значительным  --  сиротливо  ютилась  под   крутыми  голыми
косогорами.
     Подле  вокзала,  у  первого  пути,  брюхом в траве,  стоял пассажирский
вагон,  разгороженный надвое  деревянной переборкой. В  одной из  половин, в
той, где  была  сложена  печка, нас определили на  жительство. К  работе  мы
приступили с первого дня. Нас включили сцепщиками в составительские бригады,
но предупредили, чтоб мы быстрее осваивались, привыкали к специфике  станции
и сами возглавили бы бригады.
     В   направлениях  и  удостоверениях  об   окончании   училища  указано:
"составители", а  не  "представители",  --  мрачно  съязвил, беседуя с нами,
начальник станции Иван Иванович Королев.
     Человек  седой, угрюмый, преклонный  годами,  он был из  тех людей, что
если  уж полезут  на  дерево,  то сперва выберут  дерево  по  силам  и тогда
непременно  взберутся до самой вершины  --  начав со стрелочника,  он достиг
того предела, который был по его умственным силам и грамоте, и на большее не
прицеливался  --  но   уж  вверенную  ему  станцию  знал  вдоль  и  поперек,
железнодорожные правила и  премудрости въелись и него  вместе со станционной
ржавчиной, пылью, суетой, руганью и пропитали  не только легкие и сердце, но
и  тело  насквозь. Поразил он  нас  тем, что не  матерился, -- редкость  для
железнодорожника вообще, для начальника станции в  частности. "Порченый", --
решили мы единогласно, и такое ему прозвище от нас и прилипло.
     "Спецификой"  станции Базаиха было то, что составители поездов и многие
специалисты  жили  в  Красноярске,  ездили  на  работу  пригородным поездом.
Товарная станция Красноярска, забитая до того, что, казалось, нитки  вот-вот
лопнут по всем швам и  полетит весь транспорт под откос, старалась как можно
"интенсивней"  использовать пригородные станции. Но станция Енисей не больше
нашей. Злобино -- еще только начинала разрастаться, однако окружена уже была
мощными  предприятиями, действующими  и восстанавливающимися в эвакуации,  и
сделалась  станция Базаиха, до которой  еще  "доставала  рука", чем-то вроде
"милкиных ворот", перед  которыми,  "топнув копытами, конь, остановися!".  А
как это -- остановися, когда идет война и Родина ждет!
     Освоиться  со  "спецификой"  успел лишь  я,  да  и то  не  очень.  Мишу
Володькина  и  Петю  Железкина,  не  успевших  "стать  на  броню",   тут  же
мобилизовали  и  отправили  в  формирующуюся отдельную  сибирскую стрелковую
бригаду. Зачем,  спрашивается, учили полгода, кормили и маяли ребят? Остался
я  в  просторном  вагоне  один, и  завертела  меня  работа,  так  я  уставал
попервости, что  ни  разу не побывал во второй половине вагона, куда  битком
набили мобилизованных  из деревень "на прорыв желдортранспорта" девок, и они
порой оживленно,  можно подумать, с целью, повизгивали  и  молотили в  стену
кулаками так, что из переборки выпадывали оконтуженные клопы.
     Ох, не зря на транспорте говорится: "Бог создал любовь и дружбу, а черт
-- железнодорожную службу!"  И поныне, едучи поездом, стою  я у окна и гляжу
на тусклые  огоньки  маленьких  станций,  и как увижу  дремлющую  на  отшибе
маневрушку, встрепенусь, провожая ее взглядом в дальше, глубже погружавшуюся
тьму  набегающих лесов,  перелесков,  снегозащитных щитов и ельников. Десять
станционных путей! Кому и какое дело до них? Один или девять?  Главное, чтоб
поезда  шли.  Маневрушку гоняли  с  первого  пути, если  встречный, то и  со
второго  -- стало  быть,  из  девяти два  долой.  А так как полыхала война и
встречные да  поперечные ошалело мчались день  и ночь туда-сюда, то  пускали
нас работать на главные пути лишь на самом утре, когда все на земле замирало
и  транспорт  тоже дышал  устало,  заторможенно.  Девятый  путь  со  ржавыми
рельсами был забит "больными" вагонами, заблудившимся порожняком. На третьем
и четвертом пути от входной до выходной стрелки, вытянувшись,  ждали череду,
чтоб  рвать  в назначенные дали,  "срочные", "спец", "литерные", "особые"  и
всякие  другие  поезда,  названия  которых  поначалу   пугали   меня   своей
многозначительностью. В середке станции часто торчала беда и порча нервов --
балластная  вертушка  с  до зарезу нужным  грузом -- ко всем  эвакуированным
заводам  "срочно",  "экстренно",  "по особо важному приказу"  прокладывались
ветки, без балласта им ни жить, ни дышать.
     И  выходило:  два-три  пути  в твоем распоряжении, товарищ  составитель
поездов или "товарищ  бригадир". Как назовут меня, бывало, "товарищ", да еще
"бригадир" -- я и покраснею, чувствую, какой я еще зеленый, неумелый, как не
соответствую высокому  и  важному  званию, как подвожу  станцию,  транспорт,
фронт.
     Еще была в нашем распоряжении  ветка в балластный  карьер, где работали
злые,  перекипелые  в горе  женщины  и  рвал  ручки круглосуточно  рычащего,
содрогающегося от дряхлости экскаватора пожилой, животом мающийся машинист.
     "Использовать  вспомогательные мощности!" -- призывал  Порченый, вот  и
вертишься, бывало,  по-за  станцией, "используешь", а по первому пути мчат и
мчат  составы, высекая из рельсов искры  -- на Запад, новые или  латаные,  с
поющими, пиликающими на  гармошках солдатами; на Восток  -- одышливо,  будто
все время  в гору, битые,  издырявленные, сборные составы; реденько мелькнет
белыми  занавесками   санитарный;   тяжело   пробухает  по   стыкам  рельсов
"спецпоезд"  с тяжелым  оборудованием из  какого-нибудь еще одного  большого
города, сданного врагу.
     Станет  поезд,  отдаст  машинист,  чаще  помощник,  жезл  дежурному  по
станции, и  тут же оба они ткнутся лицами в грязные,  протертые подлокотники
окошек,  охваченные  тревожной  дремой, опустится  убито кочегар  у  горячей
топки,  и  коробит  ему  жаром грязное лицо.  Не  курит, не  говорит, спит с
открытыми  глазами кочегар,  и машинист  не  убирает с реверса руку,  так  и
отдыхает в "боевом положении".
     Поезд облепляли неуклюжие,  в стеженые  грязные брюки одетые, крикливые
бабы  не  бабы, девки не  девки, смазчицы,  осмотрщицы  вагонов,  матерились
громко, бегали прытко, а толку...
     Выйдет с жезлом в руке  дежурный по станции,  товарищ Рыбаков, постоит,
глядя  на  убитого  усталым  сном машиниста, на облепивших  состав "тружениц
тыла", вздохнет и виновато скажет: "Поехали, механик!"
     "Поехали так поехали!" -- отзовется  машинист, зевнет,  протрет ладонью
глаза и,  коротко взревев, ФЭДЭ или ЭМКА  буксанет на месте,  "кинув" состав
взад, и,  дождавшись  обратного толчка,  который катится  от  хвоста, бренча
буферами,  словно  щелкая гнилые орехи, тихо, почти невидно  шевельнется, и,
кажется,  не состав  поплыл, а наш желтый вокзальчик, по углам, наличникам и
дверям крашенный для фасона коричневым  суриком; дежурный по станции  поплыл
со  свернутым  желтым  флажком;  девчонки, бабы  с  длинными  молотками,  со
смазочными "чайниками" в руках, а за  горой уже  ревет, просится  на станцию
другой состав, не менее важный и еще более срочный.
     Вагонный парк к этой поре уже шибко пострадал от войны, вагоны пожгли и
побили  немцы, взамен их насобирали старые, со  сплошь заржавелой, немазаной
сцепкой,  худыми  воздушными рукавами,  расхлябанной  тормозной системой,  с
буферами, которые звякали по-боевому громко, но так и норовили вывалиться на
ногу или расплющить тебя. А уж борта платформ, стенки старых вагонов -- дыра
на дыре. Но попробуй на маневрах  просыпать груз: уголь,  руду, цемент, соль
или чего еще -- тебе так просыплют!..


     ***



     На первых послесменных планерках меня еще "не  замечали", и дежурный по
станции точил до дыр оператора, стрелочников, составителей поездов, весовщиц
и всех, кто подвернется под  руку. Те отбрехивались как могли, женщины часто
ударялись  в  громкий  плач,  мне  казалось,  на   станции  обретается  куча
бездельников и разгильдяев  -- никто  из  них не умеет и не хочет  работать,
только то они и делают, что изо всех сил подводят Родину. Солидно помалкивал
сидящ