рава под
забором, сами растут и сами опохмеляться соображают.
     Вот оттого я не сразу решился откликнуться на призыв братьев привезти к
ним дорогого папу.
     Из Красноярска я должен был по командировке журнала  ехать на  юг края,
папе ж надо было двигаться в северную сторону.  Собрал я его в дорогу, купил
родичам  подарки, дал денег на житье и на обратную  дорогу, просил, молил не
пить в пути, вести себя пристойно в Ярцеве -- брат мой, его сын Коля, болен,
живет скудно.
     -- Пожалуйста, папа, не осложняй и без того нелегкую жизнь человека!
     -- Да чЕ я, маленький чЕ ли? ЧЕ я,  не  понимаю? Все понимал папа. Все,
что ему надо, прекрасно помнил  и знал.  Угораздило  меня погрузить папу  на
теплоход "Композитор  Калинников".  На "Калинникове"  том  главным механиком
работал еще  один  наш  Колька, покойного  дяди  Васи  сын -- "в  натури" по
папиной родове  уродился  гуляка, форсун удалой. Только  отвалил теплоход от
пристани,  от причала,  только  отзвучал  прощальный марш,  как  из  судовой
радиорубки раздался призыв:
     --  Главный механик  Астафьев  Николай Васильевич, вас  просит зайти  в
каюту номер такую-то ваш близкий родственник!
     Механик,  как  я  уже заметил,  нашенской породы, на подъем  и на  ногу
скорый, стриганул на зов, широко отворил  каюту и, заранее дрожа голосом  от
закипающих слез, возгласил:
     -- Да уж не дядя ли Петя?!
     Схватились дядя с  племянником,  обнялись крепко-  накрепко, грудь друг
другу слезьми омочили, тут же сдали билет -- еще не хватало такому  большому
начальнику таких дорогих родственников за деньги возить!  Это пусть писатель
наш  по билету  ездит,  коль у него денег много. Племянник пересадил дядю  в
свою каюту, и загуляли ж  они, запели, заплясали! В  Ярцеве чуть тепленького
поредали сыновьям, невестке и внукам дорогого гостя.  Колька-механик еще и в
рупор с  капитанского мостика кричал: "Дядю не обижать, хорошо  его  питать,
опохмелять! И вопше!..".
     Удивил папа  и Ярцево, большое село,  --  покуролесил вдосталь, денежки
все прокутил, подарки отчего-то не вручил, потерял или пропил, -- кто знает,
обманул сына,  сказав, что на обратную дорогу "тот деляга" -- это, значит, я
-- денег не дал. "Откуль ему набраться на  всех на нас денег-то, ты уж давай
подзайми или  как". Тогда  же,  вдруг вспомнив про дочь Галю, собрался  было
двинуть в  любимое Заполярье,  в  Игарку,  но уже от  долгого оглушительного
пьянства заалел папа, обострился его вечный спутник -- псориаз.
     Кое-как,  с трудом,  с канителью отправили его  из  Ярцева домой. Долго
потом мой брат крутил головой: "Забавный у нас папа!".
     Прибыв  домой, отец  надолго завалился в привычную больницу. Я подумал:
раз папа проявил  такую  решительность и пожелал  увидеть родную дочь  свою,
попрошу-ка я Галю заехать в Вологду.  Свозил ее в Сиблу,  где  папа жалостно
произнес:
     -- На  баушку  на  мою,  на  твою  прабабушку  Анну  походит Галька-то.
Помету-то нашего. Белинькая!



     Папа  часто  нам  писал  из  Астрахани  стаpaтельные  письма,  подробно
повествуя, как и чем он  болен, сколько месяцев пробыл в больнице, как плохо
стало с рыбой на Каспии,  начальство совсем заворовалось, утопило три судна,
одно  прямо  у причала, на Балде -- так зовется  протока, -- и  ничего  ему,
начальству-то, не привлекают ни по какой статье, а  его вот ни за что ни про
что упрятали "за сурову железну решетку".
     Всем дружным семейством поплыли мы от Перми до Астрахани на теплоходе.
     Жил  папа  с  Варварой  Ивановной  в  одноглазой  глиняной  пристройке,
прилепленной  ко  множеству каких-то  пристроек и строений  во дворе. Каютой
звал  свое  обиталище  папа, в  нее входили кровать, стол  да плита  об одну
дырку. Эта  квартира с окошком во двор, видом, но не просторами напоминающая
сибирскую  стайку для скота, принадлежала хозяйке, папа здесь был примак, но
чувствовал себя царем.
     Ночевали  мы в  квартире богатеньких евреев, живших здесь  же, но не во
дворе, а выше, над двором, в доме с террасой. Хозяин квартиры, Яша,  работал
зуботехником,  Роза, хозяйка, вела дом,  дочь  училась в  музыкальной школе,
собиралась в консерваторию и хорошо играла на рояле. Папа водил с этим тихим
семейством дружбу.
     С рыбой  уже  в ту  пору  было  в  Астрахани  плохо.  Варвара Ивановна,
коренная астраханка и морячка,  где-то  все же  покупала рыбку, говорила, на
причалах, и потчевала нас.  Скудное и тесное жилье, папа, загулявший в честь
нашего  приезда  и  начавший,   как  всегда,   куролесить,  сократили   наше
времяпребывание  в  Астрахани. Через  несколько  дней мы отбыли обратно  и в
каждом ответном  письме просили папу не  хлопотать, не  беспокоиться  насчет
рыбы, ее  в ту  пору в Вологде было больше, чем в  Астрахани,  да  и  сам  я
добычливо  рыбачил.  И  хотя каждое  письмо папы заканчивалось,  как  доклад
Иванушки из  "Конька-Горбунка": "В  общем,  все  благополучно", мы  не очень
этому  верили,  просили  папу  не  пить,  пожалеть свое  здоровье  и Варвару
Ивановну, однако  нет-нет  и получали вопль  из  Астрахани: "Заберите,  ради
Бога, своего отца. Больше не могу!..".
     Однажды Варвара Ивановна в глиняной каморке своей гладила белье, упала,
уронив утюг на живот,  и умерла. Сломалась еще одна русская многострадальная
женщина.  Надо  было забирать папу к  себе. Он  после  длительных и обильных
поминок  залег  в  кожный  диспансер.  Я  подал  ему  телеграмму,  чтобы  он
выписывался из больницы и собирался в дорогу. Папа сей же момент  метнулся с
телеграммой к  главврачу, уже хорошо его знавшему, тот отпустил его с Богом,
и папа, вернувшись в свою "каюту", тут же и загулял.
     Явился я в  узкий, без единого куста, без единой  травинки двор,  среди
которого  плескалась  грязная лужа и за  нею  мерцала  одним  глазом  папина
"фатера", на которую имела виды  и  наконец дождалась своего угла племянница
Варвары Ивановны. В  благодарность  она, видать, поставила папе выпивку  иль
деньжонок  дала.  Вылетел  папа  мне  навстречу в одной  майке, по телу  его
незалечимые, на пятна от банок  похожие  алые кругляши. Папа с объятиями, со
слезами, с расспросами о здоровье внучат, жены, друзей, а сверху доносится:
     -- Возьмите-таки этого старого хулигана! Увезите подальше от нас!
     Папа  кулачишком грозит, кроет сверху  живущих, был,  говорит, там один
честный  человек,  Яша, да  еще  Роза  с дочерью,  но и те  за  море уплыли,
поскольку  дочь  кончила  бесплатную  консерваторию  и теперь  могла выгодно
реализовать  свои  таланты. Сердится  папа  на астраханских  евреев давно  и
непрощающе,  хотя раньше водился с  ними,  лечился у них,  сиживал  в  одной
камере и рассказывал из тюремной совместной жизни много развеселых историй.
     И рассердился-то из-за сущего пустяка.
     Мне очень  сложно с моим  почерком и  быстрописыо  подобрать  перо  для
работы. И вот кто-то на день рождения подарил  мне дорогую  по  тем временам
китайскую ручку с золотым перышком. В руку пала  ручка,  сама писала,  но от
многоупотребления сносился  наборный механизм, серенький корпус потрескался,
лишь  перо  работало  все  так  же  мягко,  неизносимо, и,  перемотав  ручку
изоляционной  лентой, я  макал  ее  в  пузырек,  измазывался  чернилами. как
школьник.  "Давай ручку-то  в Астрахань увезу, -- сказал папа, собираясь  из
Быковки на Каспий,  -- у  меня полно  знакомых мастеров-евреев, сделают  все
чесь чесью". В середине зимы из Астрахани вернулась ко мне  ручка совершенно
растерзанная, и  вместо  золотого перышка  торчало в ней  старое ученическое
перо с обломанной шишечкой.  Должно быть, папа привычно хвастался, что сын у
него писатель,  что ручку  надо сделать первым  сортом, что за  ценой  он не
постоит,  и даже  не  открыл  коробочку после  ремонта. Какая поганая, какая
мелкая насмешка над непутевым стариком!
     Едва  утащил я со двора разгневанного  родителя, прося извинения за его
"нескромное поведение", -- наша это домашняя поговорка такая, доставшаяся от
папы и до сих пор бытующая в семье. Куролесит, куролесит папа, приходит пора
ему  уезжать, расцелуется со всеми, постоит,  помнется  у  порога и  молвит,
пуская слезу: "Маня,  Витя, Ерина, Андрюша, Толя,  Секлета! Простите меня за
мое нескромное поведение...". И нас в слезу вобьет. "Да чего уж там, поезжай
с Богом, ждем будущим летом".
     В Астрахани, где зима короткая, в теплом климате, в  солнечной стороне,
у папы было лучше со здоровьем. Но года и вино  брали свое, псориаз все чаще
и чаще валил его на больничную койку.
     Утащил я,  значит, папу со двора в глиняную клетушку, там у него гость,
квадратный  мужик   с  квадратным  лицом,  с  руками  квадратными,  с  носом
квадратным,  со лбом квадратным,  под  названием Евланя,  Евлампий,  значит.
Сидит Евланя, заняв пол-фатеры,  перед ним на столе несколько бутылок, и все
недопитые.  Кусок  раскрошенного  хлеба,  сморщенный  помидор,  селедка,  от
которой  остались одна голова да молоки,  по клеенке размазанные. В клетушке
духотища, мухи,  постель  смята,  пол грязный. На оконце, вмазанном в глину,
свяла, осыпала  листья герань,  и  похожие на окурки  стерженьки ее высохли.
Придя из  больницы,  папа  не  прибрался, некогда было. "Чего это ты  совсем
распустился!"  -- хотел я прикрикнуть на родителя, но всякие  слова были тут
бесполезны.  Папа  налил мне, себе  и Евлане в  стаканы, провозгласил тост в
честь прибытия дорогого сына и вдруг взъелся ни с того ни с  сего на  своего
"лучшего  друга",  как он  представил  Евланю  мне. Сжав  бойцовские  губы и
кулачишко, папа замахивался, целя Евлане  в глаз,  и  сквозь  стиснутый  рот
грозился:
     -- Я те счас как забубеню, так ты и якорь бросишь!..
     Евланя,  жизнь  свою  промантуливший грузчиком  в  астраханском  порту,
испуганно загораживался ручищами и с почти натуральной жалостью умолял:
     -- Ой, Петка, не надо! Не надо, дорогой! Зашибешь, тебе-то чЕ, а у меня
дети, внучата, жана...
     Евлаша   вышел  на  пенсию,  гулял,   развлекался,  озоровал   себе   в
удовольствие. Все это папа называл точно и емко --  "тиятр", хотя никогда он
в  театре не бывал, но по  любому  поводу: о ссоре семейной,  о потасовке на
барже  иль  на пристани, даже о том,  как  учаливается  судно под  названием
"Урал" к сылвенским  берегам, -- качал головой, уютно  посмеиваясь, говорил:
"Ну тиятр!". В  Быковке,  счастливо избегнув укусов растревоженных соседских
пчел на пути к колодцу, папа кричал мне, глядя на народ,  в панике мечущийся
по улице:  "Ты  погляди, погляди,  какой там тиятр!" --  и тут  же,  замахав
руками над головой, бросался в избу, думая, что его преследует пчела. Комары
папу  не ели  --  из-за  мазей на теле, он  уверял:  из-за проспиртованности
организма; пчелы же, наоборот, люто его преследовали.
     В  Вологде мы раза два  или три  брали  папу  в театр, в том число и па
премьеру  спектакля по  моей пьесе. Папа к  любому выходу на  люди готовился
тщательно: надевал выходной  костюм и новую рубаху.  Выбор рубах  у него был
такой, какого он прежде не знавал: отходила мода на нейлон, и все мои дети и
друзья  дарили  папе  блескучие  рубахи  на  день  рождения.  "Ну  как?"  --
спрашивали мы папу  после спектакля.  "Ничего,-- помедлив, отвечал  папа, --
помешшение  хороше,  артисты  молоды,  артиски  красивы...". В подтексте,  в
скепсисе, глубоко упрятанном,  папа давал понять: он  и учалить  теплоход, и
пилу  развести, и сыграть в театре, и сочинить мог бы получше, да зачем же у
людей  кусок  хлеба  отбирать... Папа  до  самой  смерти  был  в совершенной
уверенности, что  по охоте, по  обработке рыбы,  также и по грамоте мало ему
равных людей на свете, потому  как ходил он когда-то в первых грамотеях села
Овсянка и  уверенность  эту, также удовольствие от своего превосходства  над
остальным людом не хотел утрачивать.
     Псориаз  -- кожный лишай -- съедал папу  заживо. Ему нельзя было жить в
Заполярье, есть что  попало и когда  попало, нервничать  и пить  водку,  тем
более какое-либо подкрашенное  зелье.  Но он втянулся в свою жизнь, ненавидя
ее,  проклиная,  голосом  раненого  кричал  по  утрам,  не в силах разогнуть
суставы -- кожа трескалась в  локтях,  под коленями, под лопатками и в паху,
белье  присыхало  к   сплошь   пораженному  телу,  из-под   серых  пластушин
выдавливалась темная нездоровая кровь: "За-астре-лю-усь, к е...й матери!".
     Но был  он непобедимый  жизнелюб; измазав пяток банок вазелина на кожу,
отмякал, отходил,  не пил какое-то время -- болезнь, струпьями сходя с кожи,
отступала, и  он  забывал  о  недавно  перенесенных  страданиях.  Папа снова
начинал глядеть вдаль, за реку, и придумывать, как ему смыться из дому, чего
еще продать,  променять на выпивку. Желания  и страсти  всегда были выше его
воли,  неспокойность, егозливость характера губили его  жизнь. И кабы только
его!
     К слову сказать, папа  был уверен, что болезнь он добыл в юности, когда
помогал деду Якову на мельнице, постигая хитрое и сложное дело мельника. Еще
в   молодости,  размачивая   новопомольную  муку,   начал  он   попивать   с
помольщиками,  как это  делалось  на  всех  российских  мельницах,  прогоняя
колесо.  В рот не берущий зелья дед Яков лупил внука нещадно за  губительную
привычку, загоняя  его  в холодную  воду -- "ковать колесо".  "Там,  там, на
родной меленке,  набродил я эту кожу",-- заверял папа. Но  я встречал людей,
страдающих этой неотвязной болезнью, точнее ее назвать наказанием Господним,
которые  мельницу  и  в  глаза не видели и в холодной  воде  не бродили.  За
излечение жуткой болезни под названием нездешним, чужим в каком-то заморском
городе,  вроде  бы  Стокгольме, сообщил  папа,  лежит миллион  награды, один
американский богатей всю жизнь маялся кожей и перед смертью сказал: "Кто эту
болезнь  излечит --  тому и отдайте миллион".  До  сего  дня,  заверял папа,
премия не востребована.
     И  вот  забыто губительное  Заполярье, разбросаны  дети  по  свету,  не
отлетела еще душа, не выветрился еще дух  хозяйки  из жалкого  человеческого
прибежища, по габаритам точно именуемого  каютой, а папа  уже представляет с
забулдыгой  дружком "тиятр". Уяснив,  что игра эта, незатейливый  пьяненький
кураж закончатся не скоро, я  сказал  отцу, чтоб кончал пить, собирался бы в
дорогу, и подался устраиваться в гостиницу.  "А  чЕ те здесь-то  не живется?
Фатера в полном нашем распоряжении...".
     С  уличного  автомата я  позвонил  давнему  моему знакомому,  ныне  уже
покойному писателю Юрию Селенскому, тот связался с местным Союзом писателей,
и  меня пообещали  устроить, если я  выступлю в  каком-то техникуме вместе с
хорошим поэтом и славным мужиком  Михаилом Лукониным, прибывшим  на открытие
памятника своему  отцу, боровшемуся в Нижнем Поволжье  за советскую власть и
еще за что-то.
     Юра предложил нам  сходить в  ресторан "Поплавок"  и отведать настоящей
ухи  из  осетровой  головы. Попали мы в довольно  замызганную,  к  бетонному
берегу прислоненную, в натуральном говне  плавающую забегаловку, громко, как
и  все наши кормильно-поильные дыры, именуемую рестораном, и с удовольствием
узнали, что  уха  из осетрины здесь в самом деле производится. Сидим,  ждем,
напряженные,  не до конца верящие, что в наши дни среди такой  вот воды  еще
можно  поймать  осетра и  предложить  из  него уху своим  соотечественникам.
Луконин по  случаю торжеств в буржуйский костюм  кремового цвета  нарядился.
Юра при галстуке,  я разодет в только что приобретенный женою не где-нибудь,
а в самой Вологде французский костюм  цвета привядшего сена, в белую рубаху,
в новые носки,  туфли. Был  я тогда еще при фигуре, в годах  нестарых, сижу,
сам  собою и астраханскими женщинами любуюсь, ногой, обтянутой узкой туфлей,
подрагиваю,  новости столичные слушаю, поскольку  Луконин  был  писательским
начальником, то новостей знал много,  и были  они одна другой занимательней,
не  то  что ныне -- быть, не быть Союзу  писателей? Жить,  не жить на  свете
русским  писателям? Уезжать, не уезжать  всем за границу на прокорм? Да ведь
не возьмут  всех-то, стары  больно, и  писать  умеем  только по соцреализму,
будто по портняжному лекалу  выкройки делая. Но  зачем, скажите на  милость,
соцреализм и соцреалисты нужны  буржуям? У них своих дармоедов девать некуда
и всяких реализмов дополна, реалисты там  попронырливей наших,  и  литфонда,
который можно всю жизнь доить, как казенную корову, тоже нету.
     Неуклюже ступающая,  изрядно поддатая  баба в ржаво-оплесканной куртке,
которая еще в первой пятилетке была белой, разносила уху в щедро наполненных
тарелках, из  которых торчали аппетитные осетровые  хрящи. Принесла Луконину
-- ничего. Юре принесла --  тоже ничего. Но  как пошла ко мне, тревожно  мне
сделалось:  совсем  развезло  бабу,  едва  ковыляет, вцепившись  в  тарелку,
погрузив оба больших  пальца в горячее варево.  Нарывают, видно,  пальцы-то,
врачи велели их в теплом держать. "Ой, кабы не  облила она меня!" -- подумал
я,  и  только  так подумал, баба хлесь мне  уху па брюки, на французские-то.
Угодила  точь-в-точь ниже живота...  Я вскочил,  петухом закукарекал,  брюки
горячие  оттягиваю, чтобы спасти  что еще  от войны осталось,  а  баба  мне:
"Расселся тута, как хер на именинах!..".
     Идем в  гостиницу, уху не похлебавши.  Молчим, потрясенные достижениями
советского  сервиса,  я газетой "Правдой"  ошпаренный перед прикрыл,  ребята
даже  и  не  острят. Перед-то  ладно,  может,  еще и  заживет до  свадьбы до
серебряной, но вот как без штанов жить и папу домой везти?
     По  большому  блату,  активно и  широко развитому в  городе  Астрахани,
велеречивый Юра Селенский и неотразимо обаятельный поэт Луконин устроили мои
штаны в сверхсрочную чистку за сверхвознаграждение. Луконин жил в люксе, там
у него  затеивался прием  в  честь героического  отца. Весь вечер  вместе  с
многочисленными гостями  просидел  я при галстуке, во  французском  пиджаке,
прикрывшись бархатной  скатертью с кистями. Меня норовили вытащить на танцы,
я говорил, что  танцевать не умею, что было  сущей правдой, и вообще как мог
отбивался  от  дружных  гулеванов.  С  горя и  досады  хорошо  наклюкавшись,
печалился я  о прошлом, о героической жизни нашего семейства, зимогорившего,
где  и медведи бурые уже не  живут, потому как не всякий даже самый лохматый
зверь там выдерживает...
     Например,  между  исчезнувшими  ныне  станками   Карасино  и   Полой  в
дровозаготовительном бараке, строенном на  скорую  руку и на большую артель.
Папа время от  времени выезжал из барака то на охоту, то за боеприпасами, то
за вазелином, необходимым ему ежедневно, бросив в  тайге на произвол  судьбы
молодую  жену  на сносях с  двумя детьми,  из  которых  я, старший,  добывал
удочкой рыбу  и кормил  мачеху  и Кольку до тех  пор,  пока кормилец и глава
семейства не вспоминал наконец о нас.
     До  дровозаготовительного пункта -- темного и сырого барака, рубленного
на  одну зиму,  потому  как полусухой тонкомерный  лес здесь будет подчистую
выпластан на  пароходные  дрова  и другой зимой  заготовки  пойдут  в другом
месте, --  жили  мы в станке Карасино,  где папа  начальствовал на засольном
рыбном пункте. После длительной разлуки да  и от хорошей возбудительной пищи
мигом он сотворил новое брюхо потерявшей  бдительность мачехе. Всего  же  он
пятерых детей  произвел на  свет, не  считая меня, шестого.  Слава Богу,  ни
одному из нас не передалась страшная папина  болезнь -- псориаз, но вот тоже
неизлечимый  недуг, или тяжкий  российский  порок, --  алкогольное замыкание
прошло  через  голову. Одного брата  уже смыло хмельной  волной и  унесло  в
могилу,  младшая, самая  красивая и  боевая  дочь  папы, изображая  из  себя
альпинистку,  упала с приенисейских скал; Коля умер от рака. Осталось нас на
свете  трое:  Галя,  Володя  и  я.  Иногда младшие  советуются  со  старшим,
слушаются его, иногда -- нет, живем-то далеко друг от друга и жизнью разной.
     Колька после лютой и