обнаружил, что дядя Миша
сооружает гроб. Я поежился и скорее взялся за  приборку, вспоминая, как  эту
радостную работу охотно исполнял когда-то в домотдыховской мастерской. Какое
удовольствие сметать в кучу чистые стружки, собирать гладкие обрезки, щепки,
кубики  в корзину  и вдыхать, вдыхать  пьянящий запах,  скипидарно щекочущий
ноздри, слышать,  как руки липнут  к смоле, каплями  выступившей из  дерева,
словно бы в  последний раз оплакивающего свою гибель: хоть  в гробу,  хоть в
шкафу иль в табуретке погибнуть -- дереву все больно.
     --  Не  забыл?  --  улыбнулся  дядя  Миша  в разглаженные,  опилками  и
стружками засоренные усы.  -- А  я вот домовину  делаю. Да не себе. Себе еще
успею. Летом, сам знаешь, работы прорва, по  дереву соскучился,  этот товар,
--  похлопал он по почти  уж сшитому  гробу, -- всегда  на мне  был. Кресты,
домовины -- мой досуг, ремесло мое. Много народу вокруг под ними покоится. И
твоя мамка, и Илья Евграфович, и  Митрей...  Э-эх,  хоть  этим памятен буду.
Чего долго не  приходил-то?  Ну не оправдывайся, не оправдывайся. Захотел --
пришел бы,  значит,  не хотел.  А счас  самый раз.  Завтра  заездки смотреть
будем. Неделю стоят.
     Слушая  говорок   дяди  Миши,  видя,  как  он  колдует  над  верстаком,
поколачивает, постругивает, подпиливает, я вспомнил, как бабушка по-за глаза
хвалила Зырянова: "Михайла -- добытчик! Мимо дома копейку не  пронесет!.. --
И с деревенской прямотой лепила ему в глаза: -- Вертухай ты, вертухай. ЧЕ ты
по свету вертишься? Чего и  ково  ишшешь? Копейка завсегда у тебя под ногами
лежит,  нагнись  и  возьми!  Не-эт,  тебе копейки  мало,  тебе  штоб  рубель
стружками  кружился.  Червяк  тебя  точитТочит  ведь,  точит! И  грыжа  тебя
донимат, кровяной  напор в тебе нестойкай  оттого,  что  рыло не крестишь, в
любое время, в любой  день, даже в  пасхальный сочельник скоромное лопашь, и
не  думашь о том, что  за  этот грех земля  тебя не  примет..."  -- "На небо
вознесусь.  Там  мягче!" -- ухмылялся  дядя Миша,  делая вид,  что  все  ему
нипочем,  был  он  и остается  главным  средь людей.  Но  иногда -- понимал,
видать,  что не главнее он  бабушки,  -- запоясывался,  хлопал рукавицей  об
рукавицу: "Ну и родню мне черт послал!.." -- бахал дверью и подолгу у нас не
появлялся. "На руку -- золото человек, сердцем -- чужой и чижолай. Вся  наша
родова -- вертопрахи, если и пошумит, то как лист в лесу, ну, окромя самово,
конешно, об том што говорить? Я токо и могу его вынести. Друга бы давно уж с
утесу вниз головой  --  штоб уж сразу.  А  этот нe нашей  веры, поди-ка? Ох,
Марея, Марея! Я ли ей не говорила, я ль ее не упреждала...".
     Не закончив гроб,  дядя Миша отправился  затоплять  баню. Прытко  бегая
вниз и вверх  по мерзлому яру,  я натаскал воды в баню и, пока она топилась,
успел почистить  в  стайках, отвалил кучи  от  окон, в которые выбрасывается
навоз.
     -- Зима  еще  не  началась,  -- бабушкиным голосом проворчал, -- вы  уж
дерьмом заросли!
     Тетя  Маня  засмеялась,  поняв,   откуда  ветер   дунул,  словоохотливо
объяснила,  что с подсобного хозяйства подобрали мужиков па  войну, сами  же
хворы, не справляются с  хозяйством, и как дорога установится -- ликвидируют
скот, продадут мясо, оставят только корову, ну, может, еще поросенка.



     Распаренные, чистые после бани, вечеровали  мы за столом.  Дядя Миша  с
тетей Маней распочали и за  мое здоровье да за здоровье Катерины Петровны  и
всей нашей родни, в  первую  голову  за  тех, кто  бедует на войне, быстро и
дружно опорожнили бугылочку.
     -- Ну вы даете!
     -- А  чЕ нам, морякам! День  работам,  ночь гулям! -- Пьяненько махнула
рукой  тетя Маня. -- Горбом заработано! А ну-ко, Миня! -- приказала она дяде
Мише, и тот, засунув руку под кровать, выудил оттуда гармошку, дунул на  нее
-- с гармошки клубом полетела пыль.
     --  Да-а-авненько,  да-а-авненько  я  не  брал  гармозень  в  руки,  --
прилаживая ремень  на  плечо, покачал  головой дядя Миша  и пощупал  пуговки
музыки. Молодецки разгладил усы, широко открыв рот, дядя Миша набрал воздуху
и, как  с обрыва  скатившись,  грянул:  -- Когда  б имел златые горы и реки,
полныя вина-а-а-а...
     Мы с тетей  Маней подхватили, и  пошла содрогаться бакенская избушка от
громкого  и слаженного рева. Дядя Миша,  сидя на кровати в просторном нижнем
белье,  валился  с  гармошкой  то  вправо,  то   влево  или  начинал  тряско
подпрыгивать, подергиваться, тогда рубаха и подштанники как бы отделялись от
него  --  они  оставались на  месте, сам же  человечишко  сенным,  сухопарым
кузнечиком  норовил выпрыгнуть  из них.  Однако  не  сумел. Но  разошелся  в
веселье и во всем белом пошел по избушке вприсядку.  Подштанники ломались  у
него под  коленями,  рубаха  распятьем  качалась по стенам,  и только  руки,
высунутые  из  рукавов,  и голова из  ворота  да усы,  мелькающие  на чем-то
красном,  свидетельствовали, что тут действует -- и лихо действует -- живой,
всамделишный человек. Тетя Маня пыталась порхать  над ним,  но больше порхал
платочек  над  ее  головой да  визг  пронзал  пространства,  били по  жидким
половицам,  топали тяжелые,  больные ноги  с  раздутыми водянистыми  венами,
свитыми в клубки под коленями и  на обвислых икрах.  Но порода брала свое, и
тетя Маня через сбитое дыхание, под нестройный топот все же выдавала:
     --  И-и-ы-ых,  хороши  наши  платки,  каемочки  поуже  бы,  хорошо  мил
прижимат, не хуже бы потуже бы!.. Жми-дави, деревня бли-и-изка-а-а...
     -- Не  ходите, девки, яром,  не давайте кочегарам... -- дорогой муженек
ей в ответ.
     Тетя  Маня  плясала, плясала и,  с маху упав  на кровать, без звука уже
открывала рот, тыкала пальцем на ящичек, висящий в простенке под зеркалом. Я
метнулся   к  ящику,   достал   из   него   флакончик,  плеснув   в   стакан
стародубкой-адонисом пахнущее  зелье, глотнув  которого, тетка моя  полежала
навытяжку, потом села, собрала гребенкой волосы на затылке и сказала:
     -- Вот дураки-то! Ты, Вихтор, не обрашшай на нас внимания. Мы зимой без
людей дичам. И тебя нечистый дух подхватил! -- ткнула  она кулаком дядю Мишу
в лоб. -- Туда же, вприсядку. Ночесь запропадаш...
     Мы вышли с дядей Мишей во двор, полили угол избушки, одновременно глядя
на небо. Половина луны уже отковалась, блестела сквозь серый небесный морок,
звезды на  горных хребтах прорастали, хлопал и взвизгивал  трещинами на реке
лед.  Далеко-далеко,  в  тайге,  в  горах,  прокричал кто-то диким, гаснущим
голосом.  Птица?  Зверь? И  снова все  замерло  в предчувствии долгой  ночи,
надвигающихся   морозов,   бесконечной   и,   как  окажется,   страшной   от
бесконечности зимы  сорок второго  года. Ветка  и  Хнырь  лежали  у  порога,
уткнувшись носами в шерсть, прикрыв себя хвостами.
     --  Ну, все!  Быть морозу! Завтра помоги Бог морды поднять из  воды! --
бодренько воскликнул дядя Миша и  передернулся всем телом так,  что кости  в
нем вроде бы  забренчали,  телогрейка, наброшенная на спину,  спала с одного
плеча, и, стуча галошами, он поскорее стриганул в избушку.
     Я трепал пальцами Ветку по загривку, сверху заиндевелому, но в глуби до
того пушистому, ласковому, что не хотелось из  него и пальцы вынимать. Хнырь
поднялся,  потянулся,  зевнул,  с  таким  сладким  подвывом, что  дядя Миша,
оглянувшись, заругался:
     -- Эк дерет пасть, окаянный! Ты  недолго  тут с имя. Oнe рады-прерады к
человеку прилипнуть.
     Ветка, было  уронившая хвост, как только стукнула дверь  избушки, снова
его закренделила,  просительно пикнула: извини, дескать,  хозяина  за грубое
обращение,  не понимает  он  души  нашей.  Хнырь  повалялся  в  снегу  и, не
отряхнувшись,  грубо, по-мужицки навалился мне на  грудь, преданно  ляпнул в
лицо горячим языком. Я сгреб его в  беремя, завалил, придавил. Ветка, стоная
от  восторга, налетела  сверху, с боков хватала меня  за  одежду,  Хныря  за
шерсть. Хнырь не умел сдерживать чувств, хватко  хапал зубами за что попало,
рычал, бурлил горлом, понарошку сердясь на нас.
     -- Ну,  будет, будет, дурни!  --  успокаивал я собак.  И  они  послушно
унялись,  присели по обе стороны  от меня. Я погладил  их остывающие головы,
они  пытались  уцепить языком  мои ладони.  -- Надурелись, наигрались! Ах вы
дурни, дурни!
     А  сам  все смотрел,  все  слушал, внимая  редкостной  в нынешней  моей
городской  жизни притаенности  природы, все  более светлеющей, торжественной
ночи, в которую  так любят  ворожить сельские  девушки,  гадать, что ждет их
впереди  и  какой  жених  явится  из волшебного ночного свету  -- хорошо  бы
кучерявый, в вышитой рубахе, подпоясанный крашеной опояской. Звезды и месяц,
как бы  примерившись  к месту на  небо,  посветив  земле и людям,  правившим
хозяйские дола, отдалились в вышину, сделались отчужденными в своей неземной
красоте. На них никогда не надоедает смотреть, боязливо дивиться их строгому
свету,  благоговеть  перед  нетленным  величием  гостей  ли,  хозяев вышних,
чувствовать  серьезность  ихней  жизни,  непреодолимость  небесной  тайны  и
ужиматься в  себе  от  малости своей под этим  остывающим  небом,  все  шире
заковывающим себя в жестяные, а ближе к месяцу -- серебряные латы.
     Нет, нет, еще не  хрусткой зимой, не лютыми  морозами веет с  неба. Оно
лишь полнится предчувствием зимы и  морозов. Белка уже выкунела и этой ночью
бегает по снежку, летает с ветки на ветку, то ли играя в тайной тишине ночи,
то ли кормясь. Вот выпугнула из  теплой  ели  рябчика,  и он метнулся в одну
сторону, белка  в  другую, цокнула,  жогнула отрывисто и успокоилась. Рябчик
фуркнул крыльями, нырнул в обогретую ель,  перебираясь пальчиками по  сучку,
залез в гущу хвои, прижался к живому стволу дерева, утянул шею в  сдобренные
пухом перья, угрелся, устроился и дремно смежил глаза, коротая долгую ночь в
сторожком сне.
     Белка снова пошла махать с дерева на дерево, легкая, веселая, устали не
знающая,  и снова нарвалась на лесного обитателя. Жутко загромыхав крыльями,
из осинников метнулся жировавший там в сумерках  на последнем, редком листе,
беспечно  придремнувший глухарь.  Черным  снарядом  пробивал  он голые кроны
деревьев, и они взрывались красными искрами остатнего листа. Глухарь укрылся
в  расщелине  гор  и  долго  ворочался  в  глуби  захламленного  горельника,
устраиваясь в падежной засидке; белка же до того перепугалась,  что упала  с
дерева и стриганула из лесу в поле, на одиноко темнеющее дерево.
     И глухарем ли сшибленный, током ли струи из горного распадка, все более
остро пронзающего ночь, тайгу и пространство до самого  Енисея, подхватило и
занесло  во двор выветренный листок.  Он черенком воткнулся в  рыхлый снег и
засветился  живым,  чугь теплящимся огоньком лампадки  в  этой настороженной
зимней  ночи, полной затаенной жизни, негаснущей тревоги,  до боли  щемящего
чувства  надвигающейся беды или беспредельного страдания, от которого нет ни
защиты, ни спасения.
     Да, ведь война идет, война. И где-то на этой земле, чисто прибранной на
зиму, за этими угрюмо  темнеющими горами,  под  этим  вот отчужденным  небом
лежат в снегу, ждут утра и боя живые люди,  фронтовые  бойцы. Как им, должно
быть, студено, одиноко и страшно в эту ночь.
     Мы поднялись  с  дядей Мишей поздно. Дрыхли бы еще, но Хнырь  обнаружил
белку за огородом на голой лиственнице,  на том  одиноком дереве, которое по
какому-то никому не ведомому приговору остается возле человеческого жилья от
отступившего  леса,  и  об него пробуют  топоры,  всякое  железо и  каменья,
привязывают к нему  скотину, подпилят его зачем-то, а то  и  подпалят снизу,
навесят на  нижние ветви литовки,  скобы,  вышедшие из дела,  вобьют  ржавые
гвозди в ствол,  прислонят  старую железную  ось либо грабли, да и позабудут
навсегда о них. Но дерево, напрягшись силами и соками, наморщив грубой корой
свой темный лоб, упрямо живет и даже украдчиво цветет, приветит и пригреет в
обнажившихся  корнях полянку земляники, веточку костяники бережет  до  самых
морозов,  укрывает  опадающей  хвоей  тоже   отбившиеся  от  стаи  робкие  и
разноцветные сыроежки.
     Эта  лиственка была еще кое-где в пушке рыженькой хвои, цветом схожей с
тети Маниными волосами, и  в гуще веток, в скопище  мелких шишек, сжавшись в
комочек, прятала  себя белка. Под  деревом сидючи, вроде как  по обязанности
гавкал Хнырь, и лай его постепенно пробился к нам сквозь сон.
     -- Окаянный!  --  зевнул  и заругался  дядя  Миша, не вылезая,  однако,
из-под одеяла.
     Я бросил полушубок, под которым спал па полу, и выглянул в окно.
     -- Хлопну белку!
     -- Да ну  ее.  --  Дядя Миша  сел  в постели  и  потянулся. --  Молодой
кобелишка, зевастый,  никакого потом покою не даст. С  вечера будет загонять
белку на дерево.
     -- Он часа уже два бухает, -- подала голос из-за занавески от печи тетя
Маня. -- А  вы,  мужики,  здоровы  же спа-ать! 0-е-е-е-о! С  такими  воинами
защитить державу... Защитишь...
     Я занырнул обратно под  полушубок  -- понежиться. Дядя  Миша, глядя  на
меня, тоже вальнулся  на постеленку  и притаился  в ней. Полежал, подремал и
давай  рассказывать,  как  белковал однажды зимой. Выскочил налегке  в  горы
обстрелять "свои  угодья", добыл десяток белок,  хотел уж домой ладиться, да
собаки  соболя  стронули  с  засидки  и погнали,  и  погнали  по распадку. В
горельник  загнали.  А там, в  трущобной  шараге,  не  только соболек,  рота
дезертиров скроется -- не сыщешь.
     Увлекшись,  в  азарт вошли  и  собаки,  и  охотник, ну  и затемняли.  А
ночевать в  здешней тайге,  в накаленном стужею камне? Это только  в книжках
интересно  да  в  россказнях Ивана Ильича  Потылицына.  На самом же  деле...
Хорошо, дров  много и  топор с собой  смекнул  захватить,  а  то  взопрелому
человеку и пропасть -- раз плюнуть.
     Всю  ночь  возле огня  вертелся в обнимку  с собаками  -- они  охотника
греют,  он их.  Утром снова  в  погоню.  Соболишку  надо  бы в  чистую тайгу
выгнать,  но он ушлый, не  идет  из логов. Еще денек побегали, белок  начали
есть и шипицу с кустов. Лишь на третий  день  загнали в  дуплистую  валежину
соболька, охотник забил деревянными пробками с той и с другой стороны  дупло
--  собаки соболя слышат,  гнилое  дерево  зубами рвут, аж  щепки  крошатся.
Охотнику  помочь бы им,  отверстие  прорубить, но он ни рукой,  ни ногой  --
уходился, ухряпался.
     Ветка с  Хнырем  все  же  прогрызли дерево, и оттуда, из  дупла, черным
дымком выбросило соболя, собаки цап его и давай пластать.  Охотник, где силы
взялись, пал меж собак,  отбирает зверька -- изорвут  шкурку. Ветка  окриком
очуралась, отскочила. Хнырь до того озверел, что цапнул охотника за руку  да
и прокусил ее до кости.
     Идут домой,  плетутся -- охотник впереди едва  лыжи передвигает, собаки
сзади, опустив хвосты и головы. "Что  же ты, сукин  сын, себе позволяешь? --
ругается охотник.  --  Столяра без  руки оставить -- все одно что жениха без
нужного предмета, ремесло потеряешь, хлеба на старости лет лишишься..."
     Дома новая напасть  -- нету хозяйки! Убежала дорогая Маня в деревню и в
поселок народ созывать:  муж в тайге потерялся. С народом при помощи горючки
разобрались, что и как. Но рука долго болела. Хнырь на глаза не показывался,
не ел, не пил, ребра наружу у него  вылезли, пока свою  ошибку не осознал. С
тех пор не кусается, но и дядю Мишу в тайгу не шибко манит.
     А белки, соболька и колонка развелось много.  К огороду козы  подходят.
Осенью маралы за баней трубят.
     -- Когда люди друг дружку бьют -- им не до  зверя лесного... По  морозу
приходи, постреляем,  -- пригласил дядя Миша. -- Я один-то не шибко  ходок в
тайгу, кашляю так, что зверье разбегается.
     Тетя  Маня  уже управилась  по  хозяйству,  пекла блины --  они с жирно
утихающим  шипением растекались на сковороде. По  избушке вкусно расползался
смрад  сытного коровьего масла, подгорелого  жидкого теста. Отсветы от жарко
полыхающих в печи углей шевелились за занавеской и  красно выплавляли фигуру
стряпухи.
     --  Проспали все царство  небесное! -- добродушно поносила нас от  печи
тетя Маня. -- Вот дак рыбаки! -- И сама себе подпела: -- Рыбаки ловили рыбу,
а поймали ра-а-ака-а-а.
     Тетя  Маня  и  опохмелиться успела, догадался  я.  Не сделалась  бы  от
уединенности эта парочка  пьяницами -- пьяниц в нашей деревне да  и  в родне
нашей и без них хватает.
     -- Как ты, Миня, храпел, штоб тебя лешаки взяли!
     -- А ты? -- взъерошился дядя Миша и  передразнил ее на манер поросенка,
морща нос: -- Хур-хур, хур-рры-ы-ы-ы...
     -- Полно врать-то! Вихтор, скажи, кто храпел? Как на суду.
     Я выскочил из-под полушубка, натянул штаны и, махнув на стряпуху рукой,
пошел умываться.  Чем-то  все-таки  тетя Маня  и  дядя  Миша  подходили друг
дружке, и Бог -- или черт, по заверению бабушки, -- свел их не зря.


     Щетинку  кольев  и обрубыши еловых веток было заметно еще издали. Почти
половина манского шивера была перехвачена заездком. Три морды пробно, сказал
дядя  Миша,  стояли  в  окнах  искусно сотворенного  заплота.  Ловушка, ныне
считающаяся  браконьерской, возникла, видать, еще  на заре человечества. Как
только человек  обзавелся умом,  тут же и мысль ему  первая в голову пришла:
загородить  реку.  Так  он с тех  пор  и  загораживает  реки,  землю,  себя.
Ловушка-заплот, ныне по  всему  свету распространенная в том  или ином виде,
тоже в древности придумана  была -- видел  ее подобия почти во  всех музеях.
Сплетается  из прутьев  корзина,  продолговатая,  с  квадратным или  круглым
входом  и  заткнутым или завязанным выходом. В нашей  местности она  зовется
мордой.  Ловушка  покороче,  попузатей   уже  именуется  корчажкой.  Подобие
морды-корчажки  --  верша, плетенная из ниток  и с крыльями.  Ныне  мордашки
делаются из самого доступного материала -- легкой алюминиевой проволоки.
     В сибирском заездке  -- основной снасти для добычи рыбы на горных реках
зимою -- вместо крыльев ставился заборчик из ветвей и кольев. Рыбе обойти бы
заборчик  слева или справа,  толкнуться, наконец, сквозь ветви. Так нет, она
обязательно ищет дырку и лезет  в нее, дырка же ведет в тюрьму из прутьев --
сиди там, бейся  в тесноте и в темноте, пока не  околеешь или рыбак  тебя не
вытащит на лед.
     "Тихая"  эта  рыбалка  вредна тем,  что  заломы,  по-сибирски  заездки,
ставятся,  как  правило, в  период  хода  рыбы,  то есть  икромета, и  рыба,
влекомая инстинктом вверх по течению, миновать их никак не может. Примитивно
и  жестоко. Но и весь промысел человека, добыча  им пропитания  и одежды, от
веку стоит  на  крови  и муках  неразумных  животных, птиц и рыб. И одна  из
причин жестокосердия  человеческого  проистекает отсюда  -- от  убийства, от
сдирания шкур и поедания "братьев меньших".
     Ну,  это  я  сейчас,  на  старости лет,  так "плавно"  рассуждаю, желая
оправдаться  задним  числом за смертные мучения и кровь  тех,  кого  за свою
жизнь убил и съел, расшаркиваюсь  перед  теми, кто питается "святым  духом",
хотя  лично, "в натуре", таковых ни в Стране Советов, ни В  буржуйском стане
не встречал.



     После крепкого сна в  теплой  бакенской избушке и жирных блинов  я лихо
лупил пешней лед, раздалбливая уже толсто обмерзшие окна. Азарт добытчика  и
молодецкая  удаль не  давали  мне остановиться, передохнуть.  Дядя Миша, как
всегда, ладно и складно ахал:
     --  Хак!  Хак!  Бей  по  льду!  Бей  по льду!  Добывай себе еду.  --  И
притопывал ногой,  точно взводный  на плацу, который сам не марширует, но от
строевого зуда ногами сучит.
     Я  сперва его  ругал за то, что не закрыл окошки, не присыпал их снегом
или хотя бы  шакшой  -- ледяным крошевом, -- меньше  бы промерзло. Но  скоро
запыхался, и на слова, да еще ругательные, духу у меня не хватало. Я сбросил
на лед  телогрейку, шапку. Раздолбив все три лунки и вычистив из них лопатой
шакшу, я упал на брюхо, начал пить громко, как конь, екая селезенкой.
     -- Пропадешь ведь,  -- с грус