ровели соревнование,  сидя  за  печкой: кто сколько влепит
плевков в  чашу-люстру?  Кандыба  обошел нас с Тишкой -- десять попаданий из
десяти плевков!
     --  Учитесь, пока  я  живой! -- заявил Кандыба. --  Это  вам не  стишки
сочинять!
     С упрятанным в шапку  посланием, довольный  собою, трусил Тишка в ночь,
долго  еще  в  пустынной,  узкой щели  переулка,  освещенного  переменчивыми
сполохами  и  редкими  каплями  фонарей, виделась  крохотная его  фигурка  с
огромной, плоской тенью, слышалось поскрипывание катанок, подшитых кожей.
     Вот и  смешно изломанная тень Тишки запала в тень сараюшек, крутоверхих
сувоев; каменная, морозная тишина поглотила его.
     Мы с  Кандыбой  передернулись,  клацнули зубами:  "У-ух,  блиндар!"  --
взвизгнул он и, хромой-хромой, а так стриганул с мороза в наше логово, что я
и глазом моргнуть не успел.
     Занялись   литературой.   Я   зачитывал  названия   книг,  благодушный,
отдыхающий  от работы по  причине болезни Ндыбакан выбраковывал  литературу,
как сортировщик пиломатериалов на лесобирже.
     --  Герцен. "Былое  и  думы", --  достав  из грязного мешка серенький в
клеточку томик, выкрикнул я.
     -- Пусть конь думает, у  него  голова  большая! --  вельможно  взмахнул
рукой Ндыбакан.  И  новенькая книжка  полетела  в  угол парикмахерской,  где
свалкой лежал по сю пору цирюльный инвентарь.
     -- Тургенев. "Муму".
     -- Это  как собаку утопили? Не треба!  Про людей  сочинять надо.  Собак
приручать да наускивать -- плевое дело! Кость  ей  в зубы  -- и  она  готова
людей заживо грызть...
     "Н-да, все же не худо бы того громилу припутать да в огне изжарить..."
     -- "Козлиная песнь".
     -- Козлиная? Эта книжка интересная.
     -- "Хмельной верблюд".
     -- Эта еще интересней!
     -- "Сотая жена".
     -- Которая?
     -- Сотая!
     -- Такую книжку нельзя пропустить.
     -- "Маруся -- золотые очки".
     --  О-о,  про  Марусю  уж  я  послушаю!  Это  тебе  не  собачка  Му-му!
Ма-ру-у-уся! Х-хых, блиндар!
     -- "Генералы умирают в постели".
     -- Где-где?
     -- В постели.
     -- Вот устроились, волосатики!
     --  "Мать,  благополучно окончившая свои бедствия, или  Опыт терпения и
мужества,  торжествующего  над  коварством,  ненавистью  и злобою.  Повесть,
редкими приключениями наполненная".
     Услышав это название, Ндыбакан долго чесал под шапкой и сраженно махнул
рукой, отступаясь от выбора книг.
     Я долго боролся с собою,  пытаясь определить,  что же все-таки читать в
первую  очередь:  "В   когтях   у  шантажистов",  "Джентльмены  предпочитают
блондинок" или "Человека- невидимку"?  "Невидимка"  переборол всех.  Я читал
эту  книжку  почти всю  ночь, затем  день и вечер, пока  не выгорел  до  дна
керосин в фонаре.
     Книга о человеке-невидимке потрясла Кандыбу.
     --  Вот  это  да-а! -- Кандыба скакал по  парикмахерской, и  тень  его,
высвеченная полыхающей печкой, мятежно  металась по  стенам.  Кабы  друг мой
сердечный  в забывчивости не рухнул в подпол да не принялся бы  крушить  все
кряду и  рвать на себе  рубаху -- в такое  он  неистовство  впал,  --  Эт-то
да-а-а! -- повторял он. -- В магазине чЕ тырнул, в харю кому дал -- и ничего
не видно! Ниче-го!



     Я  запас  побольше керосину,  полную банку  из-под  томата  нацедил  из
движка, банка в полведра, не меньше  --  и сошло.  Сходил за налимами, нашел
пешню,  черпак, крюк  в  старой барже  и  на первом  подпуске,  до  которого
пришлось в поту додалбливаться -- долгонько не был дед Павел на протоке,  --
поднял двух  налимов,  один, килограмма на три,  валялся в сугробе и застыл,
непокорно  изогнув пустое, запавшее пузо, -- зима,  пищи мало, икру отметал.
Другой налимишка еще холостяга, видать,  успокоился и вовсе без боя, выкатив
глазки на умственно-объемный лоб.
     Стуча мерзлыми налимами друг о дружку, я ворвался в нашу обитель, махал
рыбинами над головой друга, приплясывал, орал насчет ухи,  которой он,  рыло
воровское, отродясь не хлебывал!..
     На медяшки,  вытрясенные  из лохматой  гуни  друга,  я купил в  третьем
магазине три картофелины. Пока продавщица отпускала картохи, собрал с полу и
прилавка горстку  мелких луковок. Перец и лавровый  лист  хранились у меня в
спичечном коробке. Когда я растирал  налимий сенек -- печень с луком в банке
из-под  консервов,  чтобы  сдобрить  и  без  того исходящую  ароматами  уху,
Ндыбакан, напряженно наблюдавший за моими действиями, не выдержал.
     -- Умер ты?!
     Хлеба  кусок еще  был у  нас, перемерзлого,  черствого, но с ухою он  в
самый раз. Налимов мы управили обоих -- жоркие парни! Лежали, отяжелелые  от
еды, за печкой. Ндыбакан курил, я рассказывал ему о том, как мороженый налим
оживает  в холодной воде. Друг  мой  сердечный рыгнул сыто и подмигнул почти
ожившим глазом:
     -- А в брюхе?
     -- В брюхе, -- я похлопал себя по вздувшемуся  пузу, -- в брюхе никакая
тварь не оживет и никуда оттудова не убежит. Граница на замке!..
     Кино  с  названием  "Граница  на   замке"  вспомнилось.  Отдыхать,  так
культурно отдыхать: пробрались  мы в лесокомбинатовский клуб через  пожарный
люк, спустились  в  зал задолго до начала сеанса, спрятались под скамейками,
когда кино началось, вылезли оттуда и смотрели фильм под названием "Пышка".


     ***



     Раным-ранехонько я проскользнул на конюшню, постоял, слушая  ее тишину,
наполненную запахом сена, теплого навоза, плотного конского пота. Отфыркивая
сенную труху, кони хрумстели серном и овсом, переступали по скользким плахам
пола, пришлепывали мякотью губ, перекинувши головы  через заборки стойлов  и
как бы беседуя друг с дружкой, родственно глядя  при этом глубокими глазами,
почесываясь  шеями, прижимаясь окуржавелой щекой к  окуржавелой  щеке. Нигде
нет такого обстоятельного,  тихого и  умиротворенного покоя,  как  в жилищах
скота,  особенно  у  лошадей --  я  думаю,  и  уравновешенность,  солидность
крестьян, их уверенность в вечности земного бытия, неизменности уклада жизни
происходили  от  кормящей  их,  работающей  безотказно  бок  о  бок  с  ними
деревенской  животины и  в  первую  голову  --  надежды,  выручки  и  друга,
некорыстного  с виду, неуросливого, доброго  деревенского  коня,  который не
потерял  своего спокойного трудового облика и  верности человеку и в городе,
попавши в  неумелые, порой  в варначьи  руки  людей, не наученных  любить  и
уважать не только скотину, но и самих себя.
     Я  потрепал  гриву одной-другой лошади,  погладил плоские,  вышерканные
хомутом, шеи, постирался в стойлах, выпугнул оттуда стайку воробьев -- ночью
они хоронились  в конюшне от холода, -- нагрузил овса в карман, выпоротый из
старого полушубка и  приспособленный мною под полезный  продукт, от которого
распухли  и потрескались у нас с Кандыбой  языки  и  губы, но что же делать,
есть-то надо, и чем студеней, тем больше.
     У ворот конюшни торчала из забоев, осыпанных сенным крошевом, небольшая
клетушка-сторожка. На ней ворошились воробьшки, спархивали во двор, к теплым
конским котыхам, крошили их. Я скользнул мимо сторожки за  угол и лоб в  лоб
столкнулся с  маленьким старичком в круглой, саморуком шитой шапке, с кругло
стриженной бородкой, с круглой  луковкой  носа, и  когда старичок заговорил,
мне и голос его показался кругленьким:
     -- Здоров живем, доброй  молодец! -- звякнув железными удилами уздечки,
сказал он, поглядывая на мое оттопыренное пальтишко.
     "Сейчас  врежет  по  башке  уздой!"  -- подумал я и отступил в сторону.
Тропинка от сторожки только что прогребена, я увяз в рыхлом намете.
     -- Да ты не бойся, не бойся меня.
     -- Я и не боюсь.
     -- Давненько, примечаю,  пасешься на  конюшне, давненько! Зачем овес-то
таскаешь?
     -- Известно зачем. Есть.
     -- И-ы-ы-ысь! Ты чЕ, конь или курица?
     Я  хотел  отшить  деда, но пришлось сдержаться --  не до  капризу, надо
как-то  выпутываться.  Глазом я намечал, как  и  где ловчее  утечь с конного
двора.  Но в этот час  на  конном  дворе толпилось много народу. Коновозчики
запрягали лошадей  в  сани  с  ящиками-коробками --  для  вывозки  опилок  с
лесозаводов,  в  сани без  ящиков --  на  этих  доставляли отходы --  обрезь
кирпичному заводу  и на  мощение  дорог.  "Не проскочить,  ой,  кажется,  не
проскочить! Переймут!"
     -- А  ну-кось!  -- прихватив за рукав пальтишка,  дед  несильно, однако
настойчиво поволок меня в сторожку.
     "Все! Засыпался!"
     В сторожке, пахнущей подгорелой  глиной, лошадиными потниками и мышами,
дед  сунул мне мятый  котелок  с недоеденной  драченой, деревянную треснутую
ложку,  дал кусок хлеба, круглой луковицей будто печатью пристукнув  по нему
сверху.
     Я не стал отпираться от еды. Угощал дед без болтовни, попреков и надежд
на благодарную слезу.  Он даже хмуро и как бы недовольно угощал, и я к  нему
проникся хотя  и неполным, хотя  и  скрытым, но все же доверием, кроме того,
надеялся во  время еды обмозговать, как смотаться отсюда либо сигнал Кандыбе
подать,  чтобы  отрывался  он из нашего  убежища.  Однако дедок разумненький
попался, не оставлял времени  на соображения,  донимал расспросами,  что, да
как,  да откуда,  да  зачем.  Я пробовал  нести околесицу,  с поселка,  мол,
нефтебазы,  родители пригорели на керосинчике  и сейчас находятся  в домике,
который зовется: "Я тебя вижу, ты меня нет".
     --  Полно, полно плести лапти-то! Я сам их  мастер плесть! -- остановил
меня  старичок. -- Вы по суседству  с  осени  жили,  в парикмахерской. После
примолкли. Тебя бросили, что ли?
     Я уткнулся взглядом в котелок, против воли часто заморгал.
     -- Навроде. -- Мне  бы на том и кончить, да  повело  меня  на  беседу в
тепле и уюте сторожки, при старичонке, тоже по-домашнему уютном. Он  слушал,
слушал и вперился в меня глазками:
     -- Пошто в приют не идешь?
     -- Да так... боюсь...
     -- Эко, эко, боится! А тройку-магазинишко шшипать, тиятр пужать налетом
и поджогом?..
     -- Поджог?! Ты чЕ? Поджог -- это не мы...
     -- Э-э, дак ты ишшо и не один! Шайка у вас?
     --  Двое нас, --  заметался мой умишко, думаю, чего  не надо, говорю не
то, что следует.
     --  Двое  -- уж  шайка.  Ну. лады, --  старичок задумчиво  пошарился  в
бороде. -- Лады. На вот горбылек, ташши другу-то. Докуль держаться затеяли?
     -- До весны.
     -- До пароходов, стало быть? Потом чЕ?
     -- Потом! Потом по этому месту долотом! Больно ты хитер, дедушко!
     -- Хитер не хитер, оннако разумею: скоко кобылке ни прыгать, а в стойле
быть! Ешли покрученник  твой али кореш, как там у вас, одет тако же, как ты,
карачун  вам. -- Дедок картох из-под нар выкатил, в карманы мои  засунул. --
Сдавайтесь  в  полон.  Не  резон   держать  оборону.  Ешли,  упаси  Господь,
перезимуете,  подадитесь на  магистраль -- хто  вас  там  ждет? Хто вам чего
припас? Снова воровать? Опеть шаромыжничать?
     -- Утомил ты меня, дедушко. Отпускай, ешли...
     --  Ишь эть, ишь какой! Утомил я  его!  Пропадай, коль людских  слов не
понимаешь. Поймаю в кормушке -- уздой опояшу!
     -- Боевой дедушко-то! Солдатом, видать, сражался в японскую, может, еще
в турецкую  войну. -- С  шутками- прибаутками рассказывал я свое приключение
Кандыбе,  но он, веселый человек,  не смеялся. Картошки  надвое разрезал, на
печь положил, горбушку разломил и тоже на горячую  печь пристроил -- Кандыба
любил подгорелый хлеб, только что из печи вынутого хлеба, печенюшек, калачей
не едал сроду, но первобытная душа его требовала жареного, на огне паленого.
     --  Кранты нам! -- поднял Друг Кандыба на  меня полинявшее  от  синяков
лицо. -- Заложит нас боевой  солдат. Знаю я  их,  этих старичков и старушек!
Спят и видят, кого бы пожалеть. Из жалости и заложит...
     -- Н-не-е, -- сердитый он, занятой!  -- говорил я и чувствовал: слабеет
во мне уверенность. -- Он турков насквозь штыком порол, -- придумывал.
     По-телячьи обхватывая  все еще не зажившими губами отмякшую на горячем,
кисло запахшую горбушку, Кандыба пробубнил заткнутым ртом:
     -- Сам-то ты турок! Трепло! Покурить надыбал?
     --  Есть, малость есть. Привел бычка на  веревочке, -- тараторил я, тем
хоть довольный, что ублажу друга сердечного, неловкость, глядишь, и минет. Я
и читать поскорее принялся. Древнее сочинение: "Дафнис и Хлоя". Ндыбакан, не
дослушав, решительно забраковал книжку.
     -- Липа все это! -- заявил он. --  Чтоб парень с  девкой по лесу  столь
время толклись и все  без толку!  Тут или парень лопух, или уж девка жох, не
дается, имея цель Дафниса-дурака довести до того, чтоб он на ей женился.
     Я спорить с Ндыбаканом не стал. Виноват  кругом. В прошлые дни я спорил
с  ним, он меня слушал снисходительно, как неразумного дитятю, и, утомленный
вконец, отмахивался.
     -- Доведут тебя эти книжки! Доведу-ут!..
     Спал Кандыба в ту ночь неспокойно,  во сне метался, взмыкивал: "Ы-ы-ы!"
В глухой час вдруг подхватился, вскочил, торнулся об угол печки,  заругался,
щупая лицо:
     -- Добавку добыл! Мало моей харе!..
     Утро было  иль  день --  в нашей  хмарной обители  не разберешь,  когда
послышался в  сенках резкий  скрип на обмерзших, водой  облитых половицах. Я
замер в самом себе, заставляя думать, что шум и скрип мне снятся.  На  двери
ни крючков, ни засовов.  Я  поймался  взглядом за белый и  толсто очерченный
притвор. Примерзлую дверь задергало, затрясло, рвануло.
     За мной шевельнулся Кандыба, сунул руку в изголовье, но топор остался у
притвора печки. Всегда мы спали,  вооруженные до зубов: топор, ножик, кирпич
в головах, но тут, как нарочно, никакого оружия для обороны нет под руками.
     Схлынул клуб  пара, ударившись  о широкую  раму, взметнулся  к потолку,
развеялся, и возле дверей обнаружились  два человека, оба в полушубках, один
в черном,  другой в белом.  Белый полушубок, поперек  и накосо,  через плечо
пересекала полоса, на шапке, тоже белой, сверкнула искра. "Мент!"
     -- Вот туто-ка они и зимогорят, -- услышал  я сыпучий, круглый говорок:
-- Магазинишко шшипают,  на тиятр  панику  наводят: то  дровишки  увезут, то
карасину  сольют,  в  нашем  лесокомбинатском  клубе  скатерть  президиумную
свистнули, на портянки!  Это чЕ тако? Бильбатеку  обобрал кто? Конечно, оне,
зимогоры! Бильбатекаршу ударило, аж из  кону  выпала,  в больницу при смерти
увезли... Так и  есть!  Книжки-то эвон  они где! На  полу  да под столом! --
Старичок живо бегал по  нашему просторному жилищу, подбирал  книжки, ухнул в
подземелье,  где  были вывернуты половицы. -- Спаси  и помилуй,  Господи! --
взревел дедок. -- Полом топят. Оне и конный двор спалят!..
     Милиционер  подал  деду руку, выдернул  его наверх.  Опрятный  старикан
начал охлапываться. "Башку б тебе своротить, иуда!"
     -- Вынайтесь на свет, орлы! Вынайтесь, вынайтесь! -- услышал я команду.
     Нехотя мы полезли с Кандыбой из-за печки, почесывались, зевали. Кандыба
приседания стал делать,  потешно взлягивая  хромой ногой.  Для  сугрева  или
издевается? Старичок меж тем поднял  фонарь,  болтал им  и,  услышав всплеск
керосина,  засветил  его. Желтушный кружок расползался по нашему лежбищу, не
достигнув  потолка  и  дальней  стены.  Означались  порубленные,  истюканные
половицы  возле печи, щепье,  натоптанная пыль и грязь,  серая  изморозь  по
щелям.
     Милиционер  пристально  оглядел  нас,  мы  его.   Это  был   тот  самый
милиционер, что приходил в школу. Из-за слабого ли света или из-за полной уж
моей запущенности он не узнал меня.
     Дед балаболил, шарясь  по избушке,  складывая книги на стол, возмущался
тем,  что такие дорогие книжки  мы, изверги и бесы, разбросали будто рухлядь
какую малоценную.
     -- Да заткнись ты, шал-лавый! -- не выдержал Кандыба.
     -- Xтo шалавый? Хто шалавый? -- шатнулся к нам дедок.
     -- Ты  шалавый! Ты гнида  легавая!.. -- по-уркагански, грозно  прошипел
сквозь  зубы Кандыба, не  отступая  перед  дедком, наоборот, даже  молодецки
напирая на него грудью.
     -- Э-э! -- встал меж них  милиционер. --  Без драки у  меня! Ишь, бойцы
какие!  -- рассмеялся он. Я тоже хохотнул  --  больно уж потешны бойцы,  оба
ростику одинакового, оба кулачишки сжали.  У  Кандыбы  высверкивало в штаны,
выдранные  собакой, через  кое-как  зашитую  тужурку или бабью  кофту --  не
узнать -- на  спине  тоже что-то белело. Милиционер собрал книжки в мешок, в
тот самый, в котором я их принес, попросил деда сдать их в библиотеку,  сам,
закуривши папироску, показал нам рукой на дверь -- потопали, дескать.
     На улице непогодно, но не так уж заносно было, как в прошлые дни. Дедок
прилаживал на нарту мешок с книгами. Проходя мимо него, Кандыба врезал дедку
по спине как бы шутливо,  но дедок  от неожиданности  сунулся в  снег лицом.
Выцарапался весь белый, отплевывался, обирал снег с бороды и усов.
     -- Будь здоров! -- сказал  ему Кандыба. -- Пускай твоя бабка кажин день
по свечке ставит, чтоб ты нам в узком переулке не попался!..
     -- Да  вы чЕ, робятишки! -- загородившись  мешком, начал  оправдываться
дедок. -- Я ж  как лучше хотел. Жалеючи... В приюте  столовать вас легулярно
станут, оденут, обуют...
     --  Жалеючи! -- поднимая кошачий  воротник  и так ловко втягивая себя в
лопотину, что на морозе остался лишь подбитый глаз, фыркнул Кандыба.
     Милиционер шагал сзади нас с Кандыбой, понуро бредущих в неизвестность.
Переновой опоясало улицы и переулки. В  дырявые мои валенки  набилось снегу,
ноги  стыли, портянки, сделанные  из скатерти,  вылезли в  протертые задники
катанок,  красными  языками лизали  сзади меня  улицу.  "Дедок-то  глазастый
какой, змеина! Узрел!.."
     Я  оглянулся. Вдавленная  по  самую  крышу  в  кудревато завитые навои,
утопала наша избушка в сугробе.  По  узкой щелке, протоптанной нами в улицу,
дедок тащил  нарты. Он  поднял волосатое лицо,  не  шевелясь, какое-то время
глядел нам вслед и снова задергал веревку,  попер нарту с книжками по рыхлым
снежным заметам.
     На улицах малолюдно, отовсюду вытекали на дорогу, сливаясь с нею синими
ручьями,  узкие тропинки.  Исток  их во дворах домов, низко севших в  снега,
окна до середины зашиты "фартуками" с опилом. В верхних  звенышках обмерзших
стекол  тускнел  и  днем  не  гаснущий  свет.  Скукотища-то какая!  Пустота!
Неприютность! Не  глядели  бы глаза на этот захороненный в  снегу городишко.
Чего мы в нем ждали? Какую весну? В нем никогда  не будет весны!  Успокоится
он под сугробами,  заснет,  и свет в домах постепенно выгорит, остынут печи,
выветрится  жилой  дух  из  квартир,   даже   собаки,  реденько,  без  охоты
взбрехивающие по дворам, умолкнут...
     Но  ближе  к  центру   города,  к  милиции  ближе,  ходил  народ,  шуму
прибавлялось,  народ, как ему здесь положено  в  глухую зиму, толсто одетый,
укутанный,  не ходил, а бегал, торопясь попасть под крышу, в тепло.  Есть  и
нараспашку которые  -- грудь пола, дыра гола -- удалые парни,  приблатненные
игарские  драчуны, среди  них и детдомовцы  --  приметные  человеки, цыркают
слюной сквозь зубы, меряют всех сощуренным глазом, мальцам школьникам дорогу
загораживают,  задираются,  с  которых и выкуп берут за свободную ходьбу  по
городу серебрушками, куревом или каким другим провиантом.
     Хозяйственные парни  собак  в нарты позапрягали, воду на них  возят или
просто  катаются  --  для  удовольствия. Детдомовцы  да разная уличная шпана
норовили упасть на нарты.
     Словом, жизнь идет своим ходом, не глядя на зиму и ночь.
     И  работа  идет. С  протоки доносится лязг и  скрежет  лесотаски, гулко
бьются  друг  о  дружку  мерзлые бревна;  над  лесозаводами труба,  закрытая
искрогасителем, дымком опилочным курится, внизу  котельная парит: за дощатым
заплотом биржи квакают рожками  лесовозы; по улицам нет-нет да и проковыляет
машина, западая в выбоины задом,  ползет по суметам еле-еле,  зато гудит  во
всю ивановскую;  самолет  с  лыжами  под брюхом  над городишком  пролопотал,
юркнул за  дома,  натужно рявкнул и  смолк  в снегу. Почту достав