гарской зимы и голодухи в Карасине  обыгался, качал
неуклюжую деревянную кроватку  на  дугах  так,  что  она на  волне  бьющимся
кораблем валилась с борта  на  борт, порой малец вываливался из  нее,  бился
головой об пол, орал на весь станок. Не раз мне за него попадало, поскольку,
вернувшись под родительский кров, я снова  был определен на старую должность
-- в няньки -- и одновременно на новую, более ответственную -- в сторожа при
рыбоделе.
     А мне  хотелось  бродить  по  лесам,  удить  и стрелять. Когда не очень
донимали комары, я брал за руки  восставшего почти из  мертвых  братана, вел
его на Енисей,  забрасывал удочки. Колька пулял в воду камни, пускал щепочки
и  добытую  мной  рыбу, восторженно заливаясь, хлопая  в  ладоши, радовался,
если,  отдышавшись, рыбина уплывала восвояси. В моей рыбе никто не нуждался,
поскольку  в  папином  распоряжении был рыбодел,  полный  стерляди,  осетра,
нельмы, муксуна, чира.  Случалось,  папа сдавал  по  пять-шесть бочек  икры,
тоннами  соленую  и живую рыбу.  Пил рыбный начальник  напропалую  и в конце
концов согнан был с кормного места, из начальников угодил на самую захудалую
должность дровяного караульщика и на совсем-совсем нищенскую зарплату.
     Еще когда мы жили в Карасине, я развлекался с малым братиком на берегу,
пел на всю речку "с подтрясом", как артист, заверял папа, учил Кольку бодрым
песням той поры,  также и  матершинным частушкам, которые он усваивал лучше,
чем патриотические песни, -- удался и этот малый в нашу залихватскую породу.
     Петь-то я, значит, пел, но и природу наблюдал.
     ...Часу  во   втором  мертвенно  бледной  заполярной  ночи  от  острова
Тальничного через Енисей тянул одинокий, молчаливый гусь и  садился на нашем
берегу по-за станком Карасино. Я выследил, куда он садился, встрепенулась во
мне охотничья  душа,  стал я клянчить у отца ружье и патроны.  "Ты знаш, что
тако добыть гуся? Да ишшо летошного, гнездового?  Надо масло здесь иметь! --
звонко постучал  себя по голове папа.-- И стрелять, как я стреляю! Р-раз! --
и ваша  не пляшет!"  --  отец  покуражился,  поораторствовал, и,  безнадежно
махнув рукой, разрешил  взять  ружье, но наказывал припас  беречь,  патронов
много не жечь.
     И вот, уторкав Кольку в  старой  лодке,  вытащенной на берег,  сижу я в
кусту тальника, сросшегося  с  ольхою, жду заречного  гуся. Давно  жду. Тишь
накрыла округу. Комары меня едят, как им хочется. Енисей  перестал  блестеть
под солнцем, как бы  в тень отодвинувшись, солнце, зависшее по-за островами,
сморилось, никуда больше не катится, маревом его окутало. Убавляясь в ярости
и размере,  светило задремало,  серым  гусиным  пухом окутавшись. Стоп!  Пух
есть, солнце, пусть  и сонное, есть, но  где же гусь-то?  Не продремал ли  я
его? Только так я подумал и увидел в небе сером точечку. Она возникла там, в
истаивающем, но все еще прозрачном крае неба, вылетела из-за острова,  из-за
солнечного кругляша и, пошарившись в нем, словно малая пчелка в подсолнушке,
молча и величаво потянула над рекой.
     Чувствовалось, что  енисейские просторы  гусю  родны,  подвластны,  что
зовут  они  его, радуют и томят  прохладными  ночными  далями. Из  комарика,
пчелки,  малой  серой  птахи  превращаясь  в  размашистую, как  бы  из тлена
прошедшего дня народившуюся птицу, шел гусь все так же спокойно, все так  же
величаво, сваливаясь  к  карасинскому  берегу. Коротким  гармонным перебором
поприветствовал  гусь  наш берег, может,  предупредил  кого, сторожко огибая
куст, в  котором я  сидел, может, себя  взбодрил,  и полетел  над прибрежной
полосой так  близко, что я увидел  прижатые к светлому  животу рябиново-алые
лапы,  даже заметил, что одну лапу вроде бы как отогнуло ветром  на сторону.
Широко  размахнутые,  остро  изогнутые  крылья  с  нарядным  окаймлением  из
зубчатого  пера,  походившим на девичье кружево, пронесли надо мной птицу, и
вроде бы  опахнуло мое  лицо воздухом,  вроде  бы даже просвистело над  моей
головой что-то.
     В  утихшем мире сделалось совсем тихо, когда, бесшумно  паря над водой,
птица  пошла на  снижение, на  посадку,  и  гусь, легко тормознув  крыльями,
опустился на мысок в  устье небольшой безымянной речки. Отшумев в половодье,
речка  эта   заснула  среди   кустов,  заилилась,   густо   заросла  травой,
превратилась  в  стоялые  лужи.  Там  в  надежном  крепе  водяного  сора,  в
непролазной шараге росла,  набиралась сил,  обзаводилась  чешуей,  колючками
мелкая рыбешка,  утята ныряли, кулички плясали, и всякая  водяная  и  лесная
тварь, нуждающаяся в изобильной пище, в надежной ухоронке,  чувствовала себя
здесь  как дома. Когда речка кипела и угорело неслась в Енисей, намыла она в
устье  своем бугор.  Енисей  встречными волнами нахлестывал сюда песка, ила,
камней и запечатал  речкин ход,  остановил ее. В этом-то бугорке, в высохшем
песчаном русле рылся гусь,  выбирая чутким расплющенным клювом всякое добро,
за тем и летал сюда каждую ночь.
     Прежде чем  начать  кормиться,  гусь,  вытянув  шею, постоял  недвижно,
вслушиваясь в ночь,  повертел  головой, оглядел  прибрежные  кусты, реку: не
плывет ли  в тени бесшумная лодка  с  охотником, не притаился ли  в утенении
кустов  песчишка линялый  либо другой какой  коварный  зверь?  Переступив на
месте, как  бы  разминая лапы,  коротко, успокоенью гагакнув: "Добро-добро",
гусь пошел вверх по руслу, кланяясь, шевеля наносный сохлый ил.
     Подбираться к птице было далеконько. Сбросив башмаки, чтобы не стучали,
пригнувшись,  побежал под  берегом,  меж летошных побегов тальника,  ольхи и
смородинника. Как и  всякий с детства избегавшийся парнишка,  был  я скор на
ногу, легок  телом  от  не особо обременительного  харча, но гусь все  равно
что-то почуял,  взнял голову  от  водомоины, насторожился, и  тогда  я решил
ползти.  Берег  реки,  как  и  всюду  в Заполярье, был  лестницею.  Ближе  к
подмытому обрыву и лесу, уроненному водой, ступени узкие,  с крутым взъемом,
затем лесенки ниже, травянистой, в камешнике, где сиренево цветет  береговой
лук, пиканник,  кровохлебка, шире, шире ступени, ниже и ниже  уступ, нет уже
ни  бурых камней,  ни  кустов, ни  даже  луку  дикого, одни хвощи  да редкие
травинки.
     Отступая после весеннего половодья,  вливаясь в меженное русло,  Енисей
оплодотворял природу, стелил по берегам намытую бурной водой почву, разносил
по  ней  семя  и успокаивался  чистой, промытой  полосой  песочка, словно  в
горнице,  застеленной  желтыми  половиками,  млел,  нежился,  пошевеливался,
потягивался, вздыхал, дымкой светлого песка шелестя, катался туда и обратно,
вымывал  мелкую   разноцветную  гальку;  прибрежная  кормная  полоса  кипела
сплошною тучкою  пугливых мальков,  которые пригоршнями взлетали над  водой,
чего-то испугавшись, возле берега мелководье искрило, светилось, расходилось
кружками,   и  шептало,   умиротворенно  шептало   отштормившее,  бородатое,
морщинистое  лицо  Енисея, будто он,  батенька,  никого и не  губил никогда,
только жаловал да привечал.
     Я решил  ползти под  укрытием средней ступени, не самой высокой, но все
же способной укрыть человека, если  он постарается ползти, совсем ужавшись в
землю,  почти  сделавшись землею. Над  ступенькой этой  густо  росли  хвощи,
цветом схожие с моими волосами, хитро все я продумал, даже кепку снял, чтобы
гусь,  глядя на мои волосья, верил,  что  это никакая не голова человечья, а
хвощи  пошевеливаются  от легкого дуновения с реки. Комары  грозовым облаком
ворочались, клубились надо мною, ели меня дружно, безнаказанно, потому как я
даже и отмахнуться  от них не мог. Чем далее в ночь,  в безветрии, в волглый
морок, тем более налетало этой заразы,  но мне было уже не до комаров, не до
боли и крови своей, от которой липла рубаха к  спине и шее.  Не встревожился
бы  гусь  от пирующего комара.  Марал  вон,  зверина,  лишь чутьем  и  бегом
спасающийся, замечает и загустевшего над человеком комара.
     Я приближался к гусю.
     Он вальяжно,  враскачку вышел  из водомоины, щипал  желтенько  цветущую
узорчатую  травку, зовущуюся  гусятником,  которой сочно  заросли  бугристые
полянки по-над высохшей речкой. Гусь кормился, но бдительности не терял, все
время  вскидывал  голову, смотрел,  слушал,  и смотрел-то все в одну и ту же
сторону, в  мою! Стало быть, не надо и  вовсе головы поднимать, пугать птицу
алчным человечьим взглядом. Улетит гусь -- значит, жить ему, не улетит -- на
верный уж выстрел подлезу, и тогда, как молвит мой папа, "ваша не пляшет".
     Подлез!
     Приподнял голову,  раздвинул  носом хвощи -- вот он, голубчик, вот  он,
красавец  ненаглядный, стоит, смотрит,  глаз круглый видно, в  глазу ядрышко
золотое  сверкает,  значит,  солнце  просыпается,  из  пуху  из  гусиного-то
распеленывается. С солнцем  гусь кормиться перестанет, улетит.  Но еще будут
туманы наутренние.  Если  туман  поползет  густой,  островной  гость тоже не
останется  на нашем берегу, подастся к себе домой.  Возьми его там, достань.
Хитер, зараза!
     Я разговариваю сам с собой, пережидая, когда  уймется мое  сердце.  Мне
кажется, птице слышно даже, как оно бухает. Но нет,  не слышит, не чует меня
гусь, опустил голову, стрижет вкусную травку, аж слышно, как причмокивает от
сладости и удовольствия зеленью сочащимся клювом: га-гак, га-гак.
     Не тревожа  и  песчинки, без шороха просовываю ружье  в  хвощи. Чтоб не
щелкнуло, курок  я давно уже взвел, вытер  глаз, которым  целить, от пота  о
плечо,  долго-долго,  напряженно  целюсь в бок гуся,  чтобы не промахнуться,
чтоб  уж  наверняка,  в  крылатый,  не  одним,  а  двумя иль  тремя  резными
кружевцами украшенный бок, да еще и сине-зелеными перышками подкрашенный.
     "Ну,  Господи, благослови!" --  облизав  губы, соленые от пота и крови,
молвил  я и давнул на собачку, так опять  же папа называет  курок, и еще  до
дыма, до  гула  выстрела  увидел, как  огнем снесло  перед моим лицом полосу
русых хвощей и разбрызгало с  дальних травинок росу. Выстрела я отчего-то не
услышал, только ощутил  толчок в  плечо от сильного заряда и увидел в черном
ворохе  дыма  оседающую  в  траву,  бьющую  нарядным крылом  крупную  птицу,
рвущуюся  в небо. Крик, напоминающий  звук все  той же родной, но уже надвое
разорванной старой  гармони, крик  отчаянья,  прощальный крик  оглушал берег
дохлой безымянной речки, заманившей, прикормившей дальнего гуся.
     Крича: "Есть! Есть!" -- я подбежал к гусю, схватил его.  Он еще пытался
бить меня целым крылом, поднимал голову, еще  глаз  его  с гаснущим ядрышком
света глядел  на меня с ужасом и упреком. Я прижимал тугую,  горячую птицу к
груди, зарывался носом в холодное перо. Гусь зазевал судорожно, предсмертно,
шевеля  в  клюве  окровенелую травку,  с  которой реже и  реже  капало, пока
наконец не  выдулась в две  дыхательные дырки на клюве пузыристая пена. Клюв
беспомощно открылся,  черная от  крови  выпала травинка,  что-то клекнуло  в
горле птицы, она уронила голову, и  с клюва  длинно потекла жидко окрашенная
слюна. В разнятых  перьях шарились  комары, вязли в  красном мокре,  пытаясь
улететь. Под  моими пальцами тише и реже стучало, все глубже утопая в птичье
перо, вольное и сильное  сердце, скребло мне в брюхо лапами, дрожало у моего
подбородка изнемогшее крыло.
     Не жалость,  нет, восторг добытчика  сотрясал меня,  мое  сердце  рвало
счастьем, меня  звало  прыгать,  кричать:  "ВотЯ  сам! Сам добыл гуся!.." --
наверно, и кричал и прыгал, потому  что  надо мной кружили  чайки  и  орали,
ворохами взмывали утки с насиженной поймы речки и, панически клохча, неслись
куда-то, ударяясь в навислые кусты.



     -- Вот, смотри!..
     Папа сонно глянул на меня,  подержал в руках  птицу, взвесил,  заметил,
видимо,  еще во время весенней  охоты  перебитую,  криво сросшуюся  лапу  --
отчего и отстал гусь от стаи, отчего и жил бобылем, кормился в одиночку.
     -- В  натури гусь.  Из тюрьмы лытал,  -- небрежно сказал  папа,  так  и
сказал презрительно, по-блатному, -- не "летал", а "лытал". Заметив по моему
лицу, что ляпнул не ко времени остроту,  миролюбиво зевнул  и добавил: -- На
пороход завтре продам, рубаху тебе куплю.
     Я бережно,  как это делают настоящие охотники, заложил голову птице под
крыло,  унес ее  в  кладовку, убрал в  ларь,  закрыл  железную  накладку,  и
подумав,  просунул  в петлю накладки палочки,  чтоб  ни собаки, ни кошки, ни
какая другая тварь не добралась до моей добычи.
     Усталый, в кровь объеденный  комарами, но счастливый, полез я на чердак
спать,  сладко  думая,  какой я  удачливый, какую папа купит мне  рубаху  на
вырученные за мою добычу  деньги. Если хорошо, с умом и выгодой продаст папа
гуся, может, и на  штаны сойдется. Сапоги он мне сулится сшить давным-давно,
сапоги я заработал на рыбоделе еще до приезда Кольки и  мачехи, днем пластая
рыбу,  ночью  сторожа  рыбный склад. Папа мне уже показывал кожаный  фартук,
выданный  в  качестве  спецовки на  рыбодел. Из фартука выкроятся  переда  и
голенища, оставался сущий пустяк -- достать подошвы и  найти сапожника, папа
сапожника знает  в станке  Полое, пьяница, конечно, как и все  сапожники, но
зато  первого  класса сапожник, вот  время подходящее  наступит,  сплавает в
Полой папа, закажет сапоги, тогда совсем все хорошо будет.
     Лафа  моя детдомовская  кончилась.  Пожил  я на  всем бесплатном,  поел
бесплатные  харчи,  поносил  бесплатную  одежку всю-то  зимушку. И довольно!
Хватит  государство  обирать!  Раз  родители  объявились,  пусть  платят  за
содержание в  интернате, одевают,  обувают  своего ребенка. Государству есть
кого кормить и содержать, оно большое, и народу в нем много живет, тем более
государство  не обязано  содержать такого неслуха, варнака,  у  которого нет
никакого порядка ни в поведении, ни в учебе. По половине  предметов сплошные
отличные оценки, по другой половине сплошные очень плохие оценки. Без всякой
середины!  Этот  всем надоевший ученик только разлагает здоровый  коллектив,
дурно влияет на детей и явно метит в бродяги иль в преступный мир.
     Поскольку папа в интернат, объединенный с детдомом, за меня не платил и
платить  не  собирался,  то  мне  там  из  сердобольности  отдавали  обноски
детдомовцев. Явился я под родительский кров в ветхой рубахе, в драных штанах
и ботинках,  которые  просили  каши.  Только  кепка на  мне  была  новенькая
рябенького, птичьего цвета. Кепку ту я выменял на горсть урючных косточек  и
за жошку у одного плахинского паревана. Очень я гордился этой ценной вещью и
берег ее, но вот одежонку разбил до того, что мачеха уж и не знала, с какого
боку ее чинить. Обновы, которые сулил мне папа, были бы совсем не лишние.
     Проснувшись среди дня, первым делом забежал  я в кладовку посмотреть на
моего  гуся, но его  в  ларе уже  не  было. Мачеха крикнула из избы: пристал
пароход  и отец унес мою добычу продавать. Что-то заныло во мне от нехороших
предчувствий.
     Пароход прогудел и  отчалил.  Папа домой  не возвращался.  Ждет,  когда
магазин  откроют,  чтоб  рубаху мне  купить...  -- со  слабой  уже  верой  в
справедливое  дело  утешал  я  себя. Не  было папы до  обеда  и после обеда.
Вернулась мачеха и, отводя глаза, сказала мне, совсем упавшему духом:
     --  Не  жди.  Продал и  пропил  он твоего  гуся... -- Потрясла головой,
отвернулась и добавила: -- Да еще и глаз сулится нам обоим выбить. В натури.
     Мне  казалось, давно, еще в раннем детстве, я выплакал  все слезы, но в
ту  ночь  на карасинском  чердаке, забитом  комарами,  зарывшись  в  дряхлую
постеленку,  я  так горько плакал  и  так  еще  оказалось  много  слез,  что
обессилили они меня, просветлили  и тяжко успокоили. Я решил уплыть  от отца
своего и больше никогда  к нему не возвращаться, навсегда вычеркнуть его  из
своей жизни. Ах, мальчишка,  мальчишка, наивный  человек!  Жизнь  посильнее,
поизворотливей  твоих твердых рвений и намерений.  Жить да быть  тебе  еще с
отцом, никуда вам друг от друга не деться -- так судьбой и Богом велено.
     Летней, сенокосной порой папа отбыл из барака в  сторону станка Полой с
попутчиками, братьями  Губиными, дровозаготовителями из соседнего, верстах в
пяти  ниже по течению Енисея расположенного дровяного табора.  День, другой,
третий  --  нету  родителя.  Рыбой питаемся,  она уже приелась, горчит,  как
трава.  Колька выплевывает рыбу, орет,  хлеба просит. Мачеха  сказала, слава
Богу, перстун лодку не забрал, велела мне плыть, искать  родимого кормильца.
Мачехе страшно было  оставаться в тайге одной, помня, что по  берегам Енисея
идут  беглые арестанты из Норильска, да что  же делать-то,  голод неволит. И
кроме того,  никто ведь наш  дровяной склад не освобождал от дел и служб. На
обрывистом   берегу   было   сложено  тысяч  пятнадцать   кубометров   дров,
заготовленных  зимою.  Приставали  пароходы,  загружались дровами, топливом,
выписывали  квитанции,  накладные  и  всякие  бумаги,  в  которых  надлежало
расписываться  о сдаче  продукции  дровяному начальнику,  и  он это  делал с
большой охотой, расписывался-то, важно вынося на  берег папку с  бумагами  и
карандаш  за ухом.  Меня  и  мачеху  начальник записал  в списки  работников
дровосклада, в  наши обязанности входило  спускать с крутояра по деревянному
лотку к воде поленья дров, но мачехе, ходившей  последние сроки, уже было не
под  силу  делать эту  довольно тяжелую работу,  я  же  был  склонен  больше
стрелять и удить, затянуть песню на весь Енисей с подтрясом, а не заниматься
хлопотным  делом. Поленья,  катясь  по лотку, часто в нем  застревали, доски
катка, сколоченные уголком,  сваливались с козлин,  и надо было бегать снизу
вверх,  сверху вниз ликвидировать  технические  прорухи. К приходу  парохода
надлежало стаскать от табора кубометров двести-триста, а табор с каждым днем
отдалялся в глубь  смятой,  иссеченной тайги,  потому как  поленницы,  будто
стены  храма, разбирались, исчезали, сгорая в утробах пароходных  ненасытных
котлов, и к осени здесь не должно было остаться ни единого полена.
     Приставали к нашему табору чаще всего буксирные трудяги, сопровождающие
вниз по  Енисею огромные матки-плоты до Игарки, и вот, пристав и не найдя на
берегу приготовленного для себя топлива, пароходные капитаны и  матросы сами
выполняли  назначенную  нам работу, по лотку  спуская  дрова,  или, ругаясь,
уходили  к  другим  дровяным   складам,  или  составляли  акт  на  дровяного
начальника,   не  выполняющего  свои  прямые  обязанности,  неизвестно  куда
исчезнувшего,  к пароходу  на  зов  гудка  не являвшегося.  Словом, папе,  а
значит, и нашей семье, грозила новая беда -- потерять и это таежное  рабочее
место, и ту жалкую зарплату, что отец получал как руководитель, те рублишки,
что выплачивались нам с мачехой за подхватный труд на вверенном ему объекте.
     И   вот   мачеха  оставалась  при  ответственной   должности  выполнять
обязанности  дровяного  начальника,  а  я,  штатный  грузовой трудяга, впряг
собаку  под названием  Полюс в  бечевку  и начал  правиться вверх по Енисею,
зорко  высматривая  на  его  просторах  лодку  с  непосредственным  дровяным
начальником, но нигде его не  видно было, ни на водах, ни на суше. Начальник
снова загудел, кинув свой объект и забыв про ответственность. Переплыв через
реку  на  лодке  в  станок  Полой, ходил  я  от  избы  к  избе, вслушиваясь,
внюхиваясь,  как  хорошо  натасканная  собака  лайка,  старался  взять  след
родителя.  И  взял!  В  новом  дощатом  доме,  в  развеселой  компании  лихо
отплясывал мой родитель, пятками  об пол стучал, пальцами прищелкивал, ахал,
охал,  посказульки  озорные  выдавал.  Лицо его было вдохновенно,  несколько
отстраненно и  серьезно  -- все  видели, на  какой высокой волне  волнующего
искусства  пребывает  он,  в  какие  недосягаемые  выси захватило и  занесло
редкостно  талантливого человека. Некрасовского  толка и  могущества  братья
Губины  с соседнего участка, не способные ни к  какому  искусству, только  в
ладоши хлопали да з