вот кон! Тут напарничек  нужон!  -- зазывал зачинщик
кона, ровно  бы ни  к кому не обращаясь, в то  же время всех  будоража своим
боевым кличем.
     Напарничек-подставничек  знает, как себя вести. Он потрется возле кона,
помнется,  поставит  пару  рюх и царапает затылок,  соображает,  ждет,  а ты
переживай: бабочки новенькие,  беленькие, ни разу еще на кон не  ставленные,
не битые, не колотые, вот они, под рубахой,  брюхо надуешь или тряхнешься --
и заговорили, заворочались, телом твоим согретые,  родимые тебе, живые, а на
кон их  выставишь, так  неизвестно, что  с ними будет,  могут  к  тебе и  не
вернуться. Хлестанет оголец-удалец панком, весь кон свалит, никому и ударить
больше не достанется...
     Однако  ж зачем-то они, бабки-то,  существуют?  Вставил их Боженька или
еще кто  скотине  в  ноги,  люди придумали студень варить,  чтоб  эти  бабки
ослобонялись и к парнишкам попадали. Без пользы и умысла до последних времен
никакая кость никому и никуда  не засовывалась. Которая для еды, которая для
сугреву  и  улучшенья  хода, которая и для потехи.  Взять ту же  бабку.  Она
только  с  виду бабка,  но  всмотрись  в  нее --  и  узреешь  лик,  подобный
человеческому. Рюшки  повяжи платочком  --  точь-в-точь  старушки,  панок --
молодец!  У  иного вроде  и  картуз набекрень. В игру идет не всякая  бабка.
Огромной,  сплющенной  конской  бабкой  тешатся  только  распоследние  люди,
недоумки  и  косопузая малышня,  еще ничего в жизни и в игре  не  смыслящая,
капиталу своего не нажившая. Козьи, овечьи и поросячьи бабки  тоже  в кон не
идут --  мелки,  да  и  перепревают они  в  печах,  ими зуб  крепить хорошо,
схрумкать, как сахар -- и вся недолга!
     В  ход и оборот идут бабки только  от коров, нетелей и бычков. Но и тут
не всякая бабка в кон. Есть бабки, при разделе поврежденные топором, у  иной
половина головы отхвачена либо  рыло,  у  которой жопка  отопрела  --  изъян
особенно  серьезный. Есть бабки убогие, косорылые  --  они такими вместе  со
скотиной  уродились.  Словом,  средь  бабок   тоже  бывают   калеки,  уроды,
недоделки, они мало чего и стоят.
     В нашем  селе кости  вывозились на  огороды  и поля --  для  удобрения.
Жирна,  смолиста земля  в наших  местах,  и  ее  надобно  сдабривать  золой,
костями, известкой. Весной бабки, словно солдатики, выскакивали из-под плуга
в борозду.  Нам их собирать запрещалось, может,  кость  от больного, дохлого
скота? Но  мы нарушали запрет, и  никто ни  разу,  помнится, не заразился от
бабок,  не захворал. Должно быть, пройдя "сквозь  землю", бабка очищалась от
всякой скверны. Попадались бабки  еще ничего, но больше -- иссушенные тьмой,
подернутые той мертвой, бескровной  белизной, за которой  наступает тлен. По
таким завезут разок-другой панком -- башка  долой, либо спину проломят, а то
и  в  дым  расшибут.  Дырявые,  увеченные  бабки  отдаются малышам, и  те уж
добивают их, навсегда разлучая с белым светом. Глянешь: лежит одноухая башка
рюхи  либо  напополам перешибленный, чаще вдоль треснутый панок валяется под
заплотом,  и  земля вбирает в себя  сведенную  со  света бабку, опутывает ее
травой, корнями жалицы -- была бабка, играли ею, тешились -- и вот ее нету.
     Итак,  потихоньку,  полегоньку  начиналась  игра.  Всяк  норовил сперва
сунуть в  кон бабку заслуженную, увеченную в битвах, со  сколком на башке, с
трещиной  от  уха  до уха, с выбоиной, которую, поплевав  на  ладонь,  игрок
загодя  замазывал  воском или жиром со щей. Но не один  он такой тут хитрый.
Тут все жохи -- и зачинатель кона повелительно вышвыривал бабку с изъяном из
строя -- торопись, подбирай -- шакалье кругом. Глазом не успеешь моргнуть --
умыкнут.
     --  Йи-э-э-эх! Была не  была! --  Вынаю  две пары  рюшек и пару панков.
Такой  я человек рисковый. Кеша  жмется со своим крашеным богачеством, рот у
него от  напряжения открылся, рука  в  кармане  щупает,  перебирает бабочки,
пальцами их гладит.
     -- Ставь!
     Братан жалостно лупит глаза, молит не искушать.
     --   Я  потом,  --  переступает  с  ноги   на  ногу   Кеша.   --   Куда
торопиться-то?..
     Мне легче, когда  не  один  ставлю бабки  и продуюсь  не  один, всей-то
роднЕю храбрей вступать в сраженье.
     -- Иди тогда  с мульками играй, в гнилушкиНе выдержав моего  ехидства и
напора, слабодушный  Кеша, сопя и чуть не плача, долго  шарился в кармане и,
словно живых  птенцов,  нес в  ладонях к концу крашеные  бабки. Парни хоть и
оторвы сплошь, однако на первых порах блюли справедливость -- ставили Кешины
бабки впереди кона и молча постановляли -- бить Кеше первому.
     Кеша отходил от заплота к месту, с которого назначено бить -- там лежал
камень, шапка или поясок, и, отставив левую ногу, защурив левый глаз, взявши
панок указательным  пальцем за раздвоенную головку, большим --  под донышко,
долго, сосредоточенно целился. Лоб у Кеши делался бледным, исходил мокротью,
будто резаная брюква  соком, рот  от  напряжения искривлялся, почти доставая
губой ухо. Публика цепенела. И тут из толпы явственно слышался тутой шепот:
     --  В  огород,  за  заплот, в темну баню  за полок, в жгучу  жалицу  --
крапиву, на осьмининскую гриву! Заговор мой верный, я -- человек скверный...
     Кеша в изнеможении опускал руку:
     -- ЧЕ заколновываете-то?
     Испустив из  грудей  спертый дух, народ немедленно отыскивал колдуна --
они  у нас все наперечет. Из толпы выхвачен Микешка -- сын ворожеи и пьяницы
Тришихи. В мохнатой драной шубейке, надетой на ребристое тело, полы и рукава
подшиты  грязным  мехом   наружу,  нестриженый,   золотухой   обметанный,  в
рассеченной губе клык светится, шеи нету, голова растет прямо из шубы -- чем
не колдун!  И как  ни  стерегись,  как ни  открещивайся,  -- проникает ведь,
затешется в  игру  нечистая  сила! Микешкины  рюхи с кона долой, сам  колдун
получил поджопника и с позором изгнан  подальше от платоновского заплота  --
не озевывай!
     Однако ж зараза есть зараза! Отбежавши на безопасное расстояние, Микеша
продолжал злодействовать, накликал, чтоб не только у Кеши, но и у всех у нас
панок летел бы за заплот, в огород, в баню на полок, в печку на шесток и еще
куда-то... За Микешкой бросались вдогон, чтоб еще суровей наказать, и  мигом
настигали  злодея, потому как  он  кривоног,  да и шубейка, с которой он  не
расставался  ни  зимой,  ни летом, путала ноги, убавляла  резвости. Учинялся
самосуд:  бабки  вытряхивались из-под завшивленной  шубейки  наземь,  колдун
получал добавку и  запевал  на  всю  улицу. На голос  сына,  сшибив  с петли
створку ворот, взбивая грязный, мокрый  снег, в кожаных опорках, выскакивала
Тришиха.  Сама она  била Микешку зверским боем, но  стоило кому его тронуть,
воспламенялась истовой  материнской любовью и защищала  его так рьяно, ровно
хотела  искупить  свою  вину  перед сыном, враз, и уж  никакой меры не знало
тогда  ее  сердце  --  Микешка  под такой момент выманивал у матери  деньги,
сладости,  хотелось -- так и самогонки, да еще и куражился над родительницей
, капризы строил. И ныне  вот ткнулся в брюхо матери лицом, голосу прибавил.
Тришиха, голопятая, с цигаркой в зубах, сердобольно утешая сына, гладила его
по  голове, просила о чем-то, а  он  вихлялся задом, лягался ногой  и блеял:
"Не-е-е, пушшай бабки отдаду-утНе-е-е, пушшай  не  дражнютца!  Не-е-е-э-э-э,
играть  хочу-у... Не-е-е-э-э,  пушшай лучче  мимо не  ходят... не-е-е-эээ...
не-е-э-э-э... не-е-е-э-э-э..."
     Это Микешка распаляет мать, доводит ее  до накала, подымает в ней смуту
и нечистую жуткую силу.  И  поднял! Тришиха выплюнула цигарку,  наступила на
нее  так, что опорок  вдавился  и остался в  снегу, но, не  замечая холода и
мокроти,  колдунья  двигалась  уже в одном опорке  и, грозя  кулаком, черной
дырою  рта изрыгала  проклятья,  пушила нас гнусаво,  сулясь обучить Микешку
такому наговору, что он всех нас  обчистит или еще хуже устроит  -- напустит
мор на скот, тогда бабок вовсе не будет, а если еще хоть раз Микешку тронут,
хоть  один-разъединственный волос  с  его  головы  падет  и  ее  выведут  из
терпенья, она на все село черную немочь накличет...
     Страсти-то какие! Ребята и сраженье  прекратили, озираться начали, куда
дерануть в случае чего. Поживи вот  в таком селе! Поиграй в  бабки! Попади в
кон! Тришиха  -- она  ботало, спьяну чего не  намелет. Но  душе  неспокойно,
хочется Микешку вернуть,  умаслить, задобрить  Тришиху.  Но у  Тришихи  нога
замерзла, она вернулась за  опорком, и более сил у нее, видать, не  осталось
на громоверженье, она увела своего сыночка в избушку, правда, до самого лаза
вскидываясь и грозя кулаком, но все же ушла с глаз долой.
     -- У-ух! -- выдохнули все  разом. Отпустило! Кеша снова начал целиться,
но уже нет в нем прежней уверенности, сбили его с линии. Целился, целился --
я аж весь извелся -- братан как-никак, хоть и двоюродный.
     Хлобысь! Мимо!
     -- Заколновали дак... -- дрожа губой, Кеша  отходил в сторону, но никто
уж  его не слышал и не замечал. Новый паночек, легонький, без свинца, свалил
две пары лохматых,  неряшливых бабок. Санькины. Домнинский Гришка бил.  Этот
по зернышку клюет да сыт бывает!  Он почти  никогда  не вышибал  кона,  даже
среднего, но на  чердаке у него корзина бабок. Накопит и продает  по копейке
пару.
     Мне, как  всегда в  начале игры, привалил  фарт. Кешиным панком я  сшиб
шесть  передних пар подчистую,  в седьмой паре рюшка  стояла-стояла, взяла и
тоже  упала.  Если  в  паре падает одна  бабка,  забираются  обе. Отыграл  я
несколько Кешиных бабок, закатывался счастливо, возвращая их братану:
     -- Расколновали!
     Но  вскоре,  опрокинув целиком кон,  я  вошел в азарт, впал в жадность,
забыв мудрое правило:  первому  кону не верь,  первому выигрышу  не радуйся,
перестал  отдавать  Кеше его бабки. За то он  не давал мне больше бить своим
панком. Я  дерзко и опрометчиво послал  его  вместе с  панком подальше, и со
своим, мол,  не пропаду,  и  своим уж  вон  сколько  выбил народу  из  игры,
подчистую вытряс  Саньку. Да и  чего вытрясать-то? У него  и бабок-то велось
четыре  пары. Игроки, которые  еще  живы, осатанели, готовы  перекусить меня
пополам,  некоторые подхалимничают, бабки подбирают и хранят,  чтоб потом  я
уделил им пару-другую либо милостиво дал  ударить по  кону. А бабок, бабок у
меня! Карманы  трещат,  под  рубахой грохочет,  будто  на  мельнице!  Хоть и
говорят,  что  в игре,  как в бане, все равны, да все  это ерунда на постном
масле. Хитрован  --  домнинский Гришка, и тот, выиграв  десяток бабок, домой
подался, заявивши, что у них гости приехали, пироги пекли и велено  ему быть
дома.
     Что мне  Гришка?! Я братана  своего  не  пощадил, ободрал как липку. Он
стоит  и глаза  на меня лупит, не  понимая,  что произошло,  как и когда это
дорогой его братец  -- сиротинка горемычная -- в  этакую беспощадную зверину
успел обратиться?
     А мне все нипочем! Я в окошко кирпичом! И обедать не пойду! Коли биться
до конца -- без ужина дюжить стану, и пусть мне бабушка наподдает -- до ночи
рубиться буду,  да хоть и до утра! Всех в  прах поразнесу! Нет  мне пределу!
Круши гробовозов! У-ух, какой я человек!
     Ставлю  почти  целый кон  из одних панков. Где-то  там,  в конце  кона,
поредевший отряд игроков с содроганием в сердце лепил  парочку-другую рюшек.
Считай  --  дело  безнадежное. У меня  десяток  ударов.  Я хлещу,  хлещу  да
загребаю бабки. Меня посещает  удаль, а вместе с нею небрежность, зазнайство
--  вечные  спутники  слепой удачи. И,  не  понимая  еще, какая темная  сила
подкарауливает  меня,  хряпнул  по  кону почти  наудалую,  не  целясь  --  и
промазал. Кто-то из игроков снял кон -- экая беда. Я их, этих конов, сколько
могу выставить?! Не перечесть!
     Еще кон просвистел.  Еще. Засосало повыше брюха, шевельнулась тревога в
груди:  в  первый  и  последний  раз  посетила  горячую  мою  голову  мысль:
отколоться от игры. уйти, ибо опять же есть заповедь:  люби -- не влюбляйся,
пей -- не напивайся,  играй -- не отыгрывайся. Да где там?! Занесло  игрока,
заело:  что я,  домнинский  крохобор?  Пеночник?  Трус? Умру, но  отыграюсь!
Отчаяние,  злость  слепят   человека,  трясут,  лихорадят  руки,  даже  глаз
дергается.  Изредка  я еще  попадал в кон, отыгрывал пяток-другой  бабок, но
раздражение уже делало свое дело -- все неуверенней рука, все легче у меня в
карманах.  Я начал  ругаться,  спорить,  толкнул  кого-то из малых, будто он
мешал бить,  будто бы шептал  мне  под руку.  Малый  оказался из задиристого
верехтинского рода, и Илюха Сохатый, мой одногодок, крупный, носатый парень,
заступаясь за племяша, посулился  созвать старшего братана Ваньку и дать мне
"пару".
     -- Мне? Пару? Да я!..
     Р-раз! Мимо! Панка своего на кон. Совсем это распоследнее дело. К своей
бите  почтительность  должна  быть. Продуйся  дотла,  но главный  "струмент"
береги! Проиграть его -- все равно что последнюю рубаху с тела пропить...
     Протетерил и панка. Хоть кулаком бей.  Да и ставить на кон, кроме души,
нечего. Поставил бы, да не берут -- цены душа  никакой  не имеет. Бросился к
Кеше, просить взаймы бабок, десять штук. Шесть! Хоть пару!
     --  Не нам! --  уперся  Кеша. --  Ини домой,  весь  вон  трясесся, ишшо
ронимец хватит...
     -- Ы-ых, рас...  --  Я назвал  Кешу  распаскудным  словом.  --  Погоди,
погоди, попросишь чего-нибудь...
     По  правде  сказать,  ничего он  у меня  не попросит,  и давать ему мне
ничего не приходилось, потому как живет он при родителях и все у  него есть.
Но сколько раз  вступался  я  за братана, когда его били  или пытались бить.
Шишек сколь из-за него наполучал! Дрова пилить помогал, на  сплавном  пикете
ночами  с  ним дежурил,  чтоб  одному ему  не  страшно  было;  снег во дворе
разгребал, назем из стайки вычищал. Сегодня вот, сейчас, сколько я ему бабок
отыграл!.. пока не раздухарился, пока в горячку не вошел?
     --  Чехотошная  ты харя!  --  плюнул  я в ноги братану  и, поверженный,
поплелся  от  кона в  сторону. Стоял на земле, холодной, сырой,  неприютной,
легкий,  опростанный,  будто  сердце  из меня вынули  и  вместе  с  ним  все
остальное,  что  было  в  середке. Хотелось  зареветь  или  подраться. Я  уж
помаленьку натыриваться стал на ребятню, но Санька левонтьевский, не умеющий
помнить зла, Санька, которого я выбил из игры. всегда ревниво относившийся к
нашим с Кешей отношениям,  чутко в них улавливал разлад, прислонился ко мне,
сыро выдохнул в ухо:
     -- Идем на расхватуху!
     Расхватуха  -- считай что грабеж  средь  бела  дня. Люди ведут  честную
игру, ставят бабки на кон, старательно бьют, переживают,  изнашивают сердца,
все  идет хоть и в горячке, в спорах, порой с  потасовками, но удача зависит
от меткости, уменья,  сноровки  -- за  каждый промах выставляй пару бабок --
кон  иной   раз   солдатской  колонной   марширует   от  стены   до  дороги,
перехлестывает  ее,  выпрыгивает на  бугорок, шатнется  по склону, отодвинет
место, с которого били, притиснет битоков к огородам.  Случалось, едет мужик
на  телеге и, если мужик  он путевый, не шарпачня, никогда кона не переедет,
обогнет его, лошадь в прошлогоднюю дурнину загонит, изматерится весь, но  --
таков древний закон -- игры не нарушит. Часто случалось: натянет вожжи, коня
остановит,  глазеть  начнет,  а там и в игру  встрянет,  советом  пособляет,
показывать  возьмется, какие он в ранешное время коны вышибал! -- увлечется,
забудет,  куда и  ехал. Застигнутый  в игре  женой либо  тещей,  спохватится
мужик, утрет фуражкой пот со лба, нахлобучит ее  на глаза и, ругнувшись безо
всякого зла, погонит  лошадь за речку, все  оглядываясь, все вытягивая  шею,
все еще пребывая неостывшим сердцем в игре и в той счастливой поре,  которую
возможно достать близкой  памятью, ведь не  запекло еще и выбоины, сделанные
его битой на платоновском заплоте.
     До ста и  до двухсот штук  случалось  в кону бабок! Волосы  дыбом -- во
какая  игра!  И  вот жук  какой-нибудь,  вроде Саньки, дождавшись несогласья
средь игроков, шумной перебранки, вдруг бросал разбойный клич:
     -- Хвата-а-а-аай! -- и валился брюхом на кон.
     Часто налетчика  схватывали  и  били в  кровь, но  еще чаще продувшийся
народ  подхватывала жажда хапнуть чужое,  получалась  куча мала, раздавались
вопли:  "Я те  дам!  Я  те  дам!  А-пусти-и-и-и-и-и-и!", "Не  тронь!", "Зубы
выбью!.." -- Парнишки кусались, царапались, били по  зубам, по рукам, пинком
в живот, в пах. Под  шумок, не то сама  собой, не то чьей-то вражеской рукой
выдергивалась  из-под  штанов  рубаха богатого  человека  -- по земле широко
раскатывались  бабки. Хозяин рушился,  сгребая  под себя свое добро, защищая
его  горячим  телом.  Но  верткие   бабки  выкатывались,  сыпались,   и  кто
посноровистей и ловчей из  ребят чесал  уже по  заулкам, нервно похохатывая,
иной  пакостник еще  и дразнился, травил честной народ, показывая захапанные
бабки.
     "Погоди! Погоди, падина! -- кричали вслед ему. -- Припомним мы тебе!.."
     Деревенская жизнь вся на виду,  никуда не  скроешься. И когда шарапники
являлись с захапанными бабками, их  не принимали в игру,  всячески поносили.
Отторгнутые от честной игры,  налетчики организовывали свой  кон, но там  уж
добра  не  жди  --  рвачи  играли  рвачески,  брали не мастерством, нахрапом
больше. Кто-нибудь из совестливых малых, захваченный  волной разбоя, минутой
слепой стихии, долго такой жизни и бесчестья не выдерживал, приносил бабки к
"чистому" кону, покаянно их вытряхивал.
     -- Вот... -- маялся, переступая с ноги на ногу. -- Все до единой...
     Ему ни слова, ни взгляда.
     -- Хоть пересчитайте!..
     Тяжела, сурова мужицкая справедливость -- наказав мошенника презрением,
усовестив словами,  порой  и до слезы  доводя, со  скрипом  и  недовольством
стойкие игроки наконец-то разрешали:
     -- Ладно, ставь! Но штабы...
     И не было счастливей  и  честней тогда человека, чем недавний шарапник.
Перед всем  миром  виноватый,  он всячески  выслуживался, истово  следил  за
порядком и справедливостью в игре, с особой бдительностью за мелким  ворьем,
которое  пяткой  откатывало  выбитую бабку  либо,  меж пальцев  ее  зажимая,
отхрамывало  в сторону,  якобы занозу вынуть из  подошвы.  В  запал сражения
вошедший боец не всегда и заметит, что его обирают, на ходу, можно  сказать,
подметки рвут...
     Один раз Санька-злодей забрал в расхватухе  почти  все  Кешины бабки, и
тот  с  ревом  явился к  нам  --  игра  шла на  нижнем  конце села. Бабушка,
сострадая  ограбленному внуку, сыскала где-то пяток заросших пылью рюшек,  и
мы  их  катали  на деревянном настиле двора, ведя скучный и  невзаправдашний
счет выигранным бабкам. Зазвенела щеколда, растворились ворота. Почесываясь,
кособочась, жуя ком серы, в наш двор протиснулся ухмыляющийся Санька.
     Мы  с братаном его  не  замечали. Наблюдая за нашей вялой игрой, Санька
презрительно  цыркал слюной,  норовя  попасть  в  рюшек. Мы  не  удостаивали
вниманием разбойника,  а  это для  Саньки острее  ножа. Он ожег нас красными
глазами, тряхнул рубахой -- под нею зазвякали бабки.
     -- Сыграм?
     -- На воровано не льстимся. Чеши отседова!
     -- ЧЕ-о?
     -- Чеши, чеши по гладенькой дорожке на одной ножке!..
     Кеша -- откуда что взялось! -- еще складнее добавил:
     -- На легком катере к енреной матере!..
     Назревала драка.  Союзно с братаном мы навтыкали  бы Саньке, потому что
накалились, нас испепеляла злость, придавая сил. Но  задраться не  успели, в
окно выглянула бабушка и навалилась на Саньку:
     --  Эт-то  что  жа ты,  каторжанец,  делаш? Чем же ты  промышляш?  -- и
сокрушенно качала головой: -- Не-ет, не будет  из тебя пути! Ежели ты с эких
пор людей  обираш, на чужо заришься, шлепать  тебе сибирским етапом, вшиветь
по тюрьмам да по острогам...
     Натиска  бабушки  Санька   долго  не  выдерживал,  он  еще   почесался,
поухмылялся, ужимочки построил,  но потом понуро опустил голову, зачертил по
настилу, острым, что  лезвие т