ий,  как  и положено  главе  семейства,  в переднем  углу  густобровый,
насупленный  начальник  станции,  чего-то  черкал  в   откидном  блокноте  с
форменными бланками, строго  поглядывал в ту  сторону, где сидел распекаемый
дежурным нерадивый работник. Когда, наоравшись и наплакавшись, все умолкали,
Порченый прокашливался и подводил итог:
     -- Значит, дежурный по станции товарищ Рыбаков смену проанализировал, в
опшэм  и  целом, так  сказать, картину обрисовал, поработали, надо  сказать,
ничего,  в опшэм и  целом с грузопотоком  справились, хотя  не  обошлось без
накладок и все еще имеются простои, промахи и недостатки...
     Не знаю,  был ли он  талантливым  руководителем,  если бы был, ему  бы,
наверное, дали  станцию  или  должность побольше, но  он  много поработал на
своем веку, поседел на  железной дороге, хорошо знал ее "ндрав" и потому был
человеком терпеливым и добрым, в  отличие от иных старых  железнодорожников,
не  чуждавшихся  спеси  и  чинодральства,  про которых прежде говорили: "Да,
туповат наш брат железнодорожник, зато пуговицы по пузу в два ряда!.."
     Словом, начальник станции, как  и полагалось отцу-  миротворцу, всЕ  на
шумной планерке  успокаивал, вводил  жизнь в берега, отпускал новую смену  с
наказами  сделать  то-то  и  так-то,  кому-то грозил пальцем вдогон, кого-то
поощрял  добродушным  воркованьем,  обещал дополнительные талоны на  кашу  и
просил остаться ту или иную женщину после планерки -- значит,  беда, значит,
похоронная. К этой поре прибывал пригородный поезд,  под названием "Ученик",
который, пятясь задом, тащил паровозик "СУ" -- сучка по-здешнему, и все, кто
жил в городе, торопились уехать домой.
     Мой наставник и бригадир,  Кирила Мефодьевич Зимин, высокий, грузный, с
виду вяловатый  мужик,  умел,  однако,  без разгона,  с места, запрыгивать в
катящийся вагон, на ходу сцеплял и расцеплял пусть и ржавые форкопы, на ходу
же мог  соединить  или разъединить  и  перекрыть  воздушные рукава  и вообще
работал как бы играючи. Во время планерки он садился в угол на пол и тут  же
крепко  засыпал, и на работе, если  случалась хоть маленькая  остановка,  он
тоже мог мгновенно уснуть, хоть в дежурке, хоть  на блок-посту, хоть в будке
стрелочника,  хоть  на угле в тендере  маневрового паровоза -- большой силы,
крепкой  натуры  человек  и  опытный работник.  Даже  крикливый  дежурный не
решался на него орать, потому что Зимин вперед него и лучше знал, как и  что
надо делать.
     Замечу, что работа составителя  лишь  со  стороны  кажется шаляй-валяй,
прыгай,  бегай  да сцепляй.  И  железнодорожный  состав --  это  не  сборище
разномастных вагонов, как попало меж собой соединенных. Нет, железнодорожный
состав  -- продуман-  ное  и  довольно  сложное  сооружение,  в  котором все
рассчитано  по  осям,   тормозам,  тоннажу,  по   техническим   возможностям
локомотива, по длине станционных путей, словом, с  учетом многих технических
условий движения поездов и правил сигнализации железной дороги.
     К  примеру, если  сунуть  двухосный пустой вагон  в  середину  тяжелого
состава -- его может при торможении "выдавить",  ну вот как иногда в очереди
выдавят  человека -- и он окажется наверху, и ему ничего не остается делать,
как "идти по головам". Если  торможение к тому же начнется "под горку" -- не
миновать крушения.
     Кроме всего прочего, составитель обязан распределить по  составу ручные
тормоза  так, чтоб в случае отказа воздушной  магистрали  можно было бы  ими
приостановить   состав.   В   сборных   поездах  одиночные  прицепки-вагоны,
платформы, цистерны ли располагаются с хвоста или с головы состава, чтобы на
станции назначения их  можно  было отцепить, не делая  лишних перекидок, но,
опять  же,  с  учетом  тормозящих средств. Многое я уже  забыл из  того, что
обязан  был помнить  в  ту пору  и  что знал, несмотря на малую грамоту, как
верующий человек -- "Отче наш".
     Если  планерка заканчивалась  до прихода  "Ученика",  Кирила Мефодьевич
Зимин оставлял фонарь  в  тамбуре "моего"  плацкарта и долго, с неподдельным
изумлением смотрел  на картинки,  которые я  вырезал  из  забытых кем-то  на
вокзале цветных  журналов и налепил  на  беленые стены  вагона,  чтобы  жить
веселее.
     --  Рубенс,  -- шевеля  губами, трудно выговаривал Зимин. -- Похишшэние
Яфродиты. Рембрат -- Ди-ва-на... Гляди ты, все бабы голые да справные какие!
Не по карточкам кормленные.
     Я растоплял печку, целясь плеснуть  на  сырые дрова  керосину из своего
маневрового фонаря.
     -- А вот у тебя, скажем, пожрать есть чЕ?
     -- Картошек сварю. В одиннадцать хлеб привезут...
     -- До одиннадцати на картошках, после такой-то смены...-- Он выглядывал
в окно  вагона  и торопился. -- Паровоз обернули.  Я поехал. Ты вот чЕ,  как
выспишься, ко мне валяй -- дрова пилить поможешь, баба покормит. Пока!
     Скоро Зимина вернули в  Красноярск, и я начал работать  самостоятельно,
встречал его  редко.  Но  вот  запомнился он  мне  почему-то на  всю  жизнь,
добродушием, хлебосольством ли, ничего не стоящими в сытой мирной жизни и не
имеющими цены  в войну,  умением ли  все делать справно, ко всем  относиться
ровно, без подобострастной улыбки к начальству и без обидного снисхождения к
такому работяге, как я. Он не давал мне лихачить -- прыгать с места в вагон,
сигать на ходу с подножки, работать меж катящихся вагонов. "Поспеешь еще шею
сломать!  --  увещевал Зимин. -- Работа считай  что  саперная. Много  нашего
брата без ног, без рук мыкается. Калеке какая радость в жизни?.."
     Бригада моя состояла из четырех  человек: составитель поездов, сцепщик,
машинист  паровоза  и его помощник,  который по военному времени совмещал  и
должность кочегара. Машинист у меня был хотя и в годах, но на вид моложавый,
и звали его все Павликом. Любил он страстно пожрать и такой матерщинник был,
что всей станцией его  было  не перематерить.  Помощников  его  я не успевал
запоминать -- они часто менялись, уходили на самостоятельную работу, да и не
выдерживали парни и девки крикливого  нрава машиниста, а  главным образом --
его сыпучей матерщины.
     Сцепщик мне  достался  небольшого ростика, какой-то занюханный, драный,
сонный,  с бородавкой на  глазу  и  с  грязно  темнеющими  усами.  Звали его
Кузьмой,  жил он  в  Красноярске,  тамошние  мудрецы знали,  чего  сбыть  на
пригородную станцию, -- "на  тебе, Боже, что  нам негоже";  не  менее мудрые
деятели пригородной  станции,  конечно же,  сунули  Кузьму  самому  молодому
простофиле-бригадиру.
     Моего сцепщика никуда  нельзя было послать одного, он забывал или делал
вид, что забыл, зачем его послали, засыпал на  подножке маневрушки, прятался
от меня на тормозных площадках вагонов,  один раз сонный выпал  с площадки и
чугь не угодил под  вагоны. Кроме  всего прочего,  он никак не мог запомнить
правила сигнализации, путал  "вперед" и "назад". Павлик крыл его на чем свет
стоит, мне  на каждой планерке  всыпали но  первое  число, потому что работы
становилось день ото дня больше и больше, один я с нею не справлялся.
     Но однажды с Кузьмой случился голодный обморок, и мы узнали, что у него
пятеро  детей, все  сыновья, хлеба не  хватает, он давно уж досыта  не едал,
работа  тяжелая,  а  уходить  нельзя --  где  дадут такому  трудяге  хлебную
карточку на восемьсот граммов да еще дополнительные талоны в столовую.
     Присматриваясь к невзрачному, плохо умытому мужичонке, я  дивовался  --
как такой вот хмырь-богатырь сумел замастырить пятерых парней?
     Павлик  тоже  был многосемейный, но  изворотлив,  как дьявол,  не давал
жизни  подмять  себя,  постоянно  соображал и  высматривал,  где  бы  и  чем
поживиться,  чтоб  только  паек  его  оставался  семье.  Как-то  углядел  он
двухосный вагон, который долго не ставили ни  в какой сборный  состав. Вагон
шибко  нам мешал, и  мы  его  то и дело катали с одного  пути  на  другой. И
Павлик, как я ему ни  махал  флажком или фонарем: "Тише!" -- долбал и долбал
этот  вагон,  да еще и паровозишко  при этом ругал, совсем, дескать, дряхлая
машина, либо на  меня  наваливался, что я-де  сперва высплюсь, потом  сигнал
даю.
     Скоро, однако, все объяснилось. Павлик так разогнал свою "овечку" и так
резнул ее буферами  в буфера вагона,  что оттуда раздался  вопль,  открылась
дверь,  на  землю соскочил заспанный, лохматый человек и заорал на меня: "За
все ответишь, враг!" Павлик ухмылялся и подмигивал мне. Человек шумел, шумел
и сказал:
     -- Ведро яиц и полчайника сгущенки, но чтоб сегодня втиснули в состав!
     Человек этот сопровождал  вагон с продуктами, был  уже  бит, стрелян  и
обираем  в  пуги.  Но  и  Павлик  духом  не  поослаб,  на  легкий  посул  не
откликнулся.
     -- Два ведра яиц, чайник сгущенки! Ставим сквозняком до Боготола, а там
пособляй тебе Бог...
     По сию пору, если яйцо хоть чуть-чуть залежалое -- воротит меня от него
-- так мы тогда намолотились переболтанных, припахивающих яиц.
     Любила   наша  славная  бригада  ездить  в  балластный  карьер  --  там
экскаватор подкопался под совхозные  поля, и поначалу  машинист  выбирал  из
загруженных платформ  проросшие  картофелины,  с  конца июля  --  и  молодой
картофель;  осенью  начали  попадаться в ковш  экскаватора  вместе с гравием
турнепс, свекла, морковь. В топках экскаватора и нашей маневрушки, на крюком
изогнутых  ломах все время клокотало какое-нибудь  варево, в ведерном медном
чайнике  кипяченая вода, запаренная то травою, то ветками малинника, одичало
растущего по-за огородами и на пустырях.
     Но однажды Павлик узрел воробьев в спутанных бухтах проволоки, нагретой
за  день,  открыл  клапаны, продул  котел,  паром сшиб  столько  пташек, что
нагребли  их  почти  полное ведро, навздевали на  железные  прутья  и  стали
обжигать  в притушенном котле,  и  я  поцапался с  Павликом,  а  цапаться  с
машинистом -- последнее дело -- он в бригаде важнее составителя.
     Мы вытянули  порожняк с оборонного завода,  и поскольку на станции была
теснотища, я решил на заводской стрелке подобрать  вагоны,  чтобы на станции
поставить  их в  поезд  без  возни.  Порожняка  было не так  много  --  пара
полувагонов, четырехосная платформа, штук семь крытых вагонов -- "пульманов"
--  заводу  много  приходило  сухого,  ценного  химиката.   Перешучиваясь  с
заводской стрелочницей, известной мне по нашему училищу, я быстро разбросал,
затем собрал вместе порожняк и повелел Кузьме оставаться в середине состава,
который стоял на только что уложенных рельсах новой ветки.
     -- Магистраль соединять не будешь? -- спросил меня машинист.
     -- Не-э, -- откликнулся я, шагая по гребню насыпанного гравия, -- ветку
продолжали тянуть дальше, и  мы  каждую  смену подавали  сюда из  карьера по
две-три вертушки сыпкого материала.
     --  Дело  хозяйское,  --  буркнул  Павлик,  ревнул  гудком "овечки"  и,
пробуксовывая, тронул порожняк.
     Тормозную  воздушную  магистраль  полагается соединять и  приключать  к
паровозу,  даже  если  ты  тянешь  пяток  вагонов,  а тут  их  вон  сколько.
Нарушение.  Я  стоял  на  куче  балласта,  поджидая  платформу  с  тормозной
площадкой. Постукивая о новенькие, свежерыжеющие рельсы, платформа  кособоко
приближалась ко мне, чуть  опав на ослабевшие  передние рессоры  -- флажок у
меня за голенищем сапога, грудь  нараспашку, сейчас  вспрыгну на  платформу,
сяду, ножки свешу, сверну  цигарку, покурю всласть, отдыхая и блаженствуя до
самой станции.
     Глаз уцепил скобу  с  отвинченной гайкой -- схватись -- и загремишь под
колеса.  "Ах,  сучки  осмотрщицы!  Куда  только  глядят?" --  отмечая  чужое
нарушение,  ругнулся  я и приподнял ногу,  чтоб вскочить на другую подножку,
ползущую на уровне с горкой балласта. "Стоять на осыпях, на песке, балласте,
куче извести,  асбеста, тем более  прыгать с них категорически запрещается!"
-- вспомню  я  минутой  позже  наставления по технике  безопасности. Пока  я
стоял, опора  хоть и ненадежная, но все  же была на две ноги, но поднял одну
ногу,  и  вторая  сильнее  давнула  гравий,  он  стронулся,  потек,  камешки
защелкали  о рельсы  и шпалы --  я  вскрикнуть не успел, как  забарахтался в
потоке гравия, гребя его  под  себя руками, но меня  сносило на рельсы,  под
платформу,   колесо  которой  надвигалось   неумолимо.   Вдруг   стиснулись,
заскрипели вагоны, из-под колеса платформы порхнул дымок,  но колесо, хоть и
с  визгом,  дымясь, искря, продолжало  катиться.  Я  уже  не барахтался,  а,
подобрав под себя ноги, парализованно наблюдал, как оно приближалось, давило
в  порошок камешки на  рельсе, успел еще зацепить взглядом тормозные колодки
-- они болтались безработно -- тормозная воздушная магистраль разъединена.
     Прошло  много,  очень  много времени.  Вечность  пронеслась  надо мной!
Платформа  дрогнула,  звякнула  железным   скелетом,  с  ее  щелястого  пола
сыпанулась  пыль,  произошло  какое-то  непосильное напряжение  -- и  колесо
ладонях в двух от моих колен замерло, перестало крутиться.
     Мне говорили потом, что я не сразу выскочил из-под платформы, решили --
зарезало.  Первый, кого я увидел, был Павлик. Он молча  бежал от паровоза  с
чайником в руке. Подскочив, он сперва сунул мне рожок чайника в рот, но я не
мог сделать ни единого глотка. Тогда ото всей-то душеньки Павлик отвесил мне
пинка  под зад  и снова  сунул горелый  носок чайника в  рот.  Я поперхнулся
водой, протолкнул  в себя  первый глоток  и жадно,  звучно,  как конь, начал
пить, затем  отлип от чайника и загоготал, глядя на собравшихся путейцев, на
Павлика, на Кузьму.
     -- Эй, ты! ЧЕ хохочешь-то?
     -- Видать, того он...
     Павлик заматерился, подпрыгнул, принялся хлестать меня со щеки на щеку:
"Сосунок! Сосунок! Жись-то одна! Жись-то одна!.."
     Не раз  и не два  отсечет потом рукавицы  на моих руках при сцепке  "на
ухо" -- это когда фаркоп -- винтовую  сцепку набрасываешь на специально  для
того  сделанное  на  автосцепке  приспособление,  формой  и   и  самом  деле
напоминающее  свиное ухо. На той же самой  заводской ветке, поскользнувшись,
попаду я снова под вагоны  и, вытянувшись в струнку меж рельсов, пропущу над
собой несколько  платформ, покажется мне, что простучит надо мной бесконечно
длинный  поезд,  однако  сильнее  того  страху,  того  остолбенения, которые
пережил я под кособокой платформой, не испытывал вплоть до фронта.


     ***


     Работая в ночную смену, я послал Кузьму на хвостовую платформу вертушки
и  велел  глядеть  "в  оба" --  ветка  в карьере не  ограждена,  связана  на
живульку, ее все время передвигают к экскаватору, и когда спускаешь вертушку
в карьер -- испережи- ваешься.
     Надвигалось  утро,  на  экскаваторе  погасили свет и  спали. Мы  его  в
потемках  миновали.  Чувствуя что-то недоброе,  я помахал  фонарем  сбоку --
"тише,  тише".  Машинист  давнул  тормоз,  пшикнула,   напряглась  воздушная
магистраль, скрипнули,  заискрили колодки,  прижимаясь  к бандажу  колес.  Я
собрался попросить  паровоз гуднуть  экскаватору,  чтобы  нам  тоже свистком
откликнулись  из темноты, но в это время впереди  послышался удар,  вертушка
грохнула, сыпанулся и  защелкал о  рельсы недобранный при разгрузке балласт.
Меня  толкнуло  так,  что,  не  схватись за  поручни, а  ехал  я  в середине
вертушки, на тормозной платформе, то и  свалился  бы. Я  прыгнул в  темноту,
угодил  в горку балласта, упал на колени,  разбил стекло фонаря. От паровоза
бежали. Выхватив  фонарь у помощника машиниста, я крикнул, чтоб завернули на
платформах  ручные  тормоза,  и   помчался  в  хвост   вертушки,   с  ужасом
представляя, как увижу под колесами  растерзанное тело  сцепщика, --  уснул,
сбросило, измяло, порезало на куски...
     Без  фуражки,  с  разбитым  вдребезги  фонарем,  заплетаясь  в  длинном
спецодежном плаще,  Кузьма спешил на огонек  моего фонаря, ударился в  меня,
остановился, что-то  шлепая  губами,  и я, обрадованный тем,  что он жив, не
сразу разобрал: "Ой, чЕ будет? Ой, чЕ будет?.."
     -- Десять лет штрафной, -- пробубнил подошедший дежурный экскаваторщик.
     Мы  свалили две платформы  с  "подвижного" тупика: одна лежала на боку,
другая сошла с рельсов, и пара колес врезалась в гравий, другой парой как бы
на последнем  издыхании удерживалась  на нуги.  Мы все  осмотрели  и  начали
ругаться. Моя бригада  материла бригаду экскаваторщика за то, что на  машине
не  светилась  сигнальная лампочка. Экскаваторщики крыли нас за незаделанный
тупик,  затем  все вместе мы  крыли  Кузьму.  Он  все так  же  без  фуражки,
косматый, мятый, дрожмя дрожал и не защищался. Кто-то нашел  фуражку,  сунул
ее козырем на лицо Кузьмы.
     Паровозным  домкратом, ломами мы  подняли  и  вкатили  на  рельсы  одну
платформу,  пододвинули  экскаватор,   опрокинули   на   колеса  и   вторую,
подсоединили ее к вертушке. Экскаватор густо задымил, зарычал, забренчал  --
пытаясь  спасти нас, экскаваторщики  спешно бросали на платформы вертушки по
ковшу-друтому балласта  -- авось не  заметят. Но  вот совсем  рассвело, и мы
поняли: аварию не "замазать" -- у одной  платформы лопнула  рессора, погнуло
тормозные  рычаги,   оборвались  воздушные  связи,  да  и  вторая  платформа
изуродована, побита.
     На планерке я доложил о случившемся и заявил, что всю вину беру на себя
-- был на хвосте, недосмотрел.
     -- А сцепщик где был?
     -- На середней платформе.
     -- А где ему быть полагается?
     -- Дак то ж в работе, да еще ночью?..
     Кузьма сидел в углу все в том же плаще глиняного цвета, утянув голову в
горбом  взнявшийся  брезент,  и,  что было самое  возмутительное,  продолжал
дремать, лишь  иногда  встряхивался, приподнимал голову, утирал мокро с губ.
"У-у,  запердыш  несчастный!  Наплодил ребятишек, я их спасай! Меня  вот кто
спасет?" Обессиленный тяжелой, лихорадочной  работой, ночным страхом, плел я
чего-то совсем уж несусветное и скоро был изобличен целиком и полностью. "Да
будь  что  будет,  дальше фронта  не  сошлют, больше  смерти не  присудят...
Ребятишки-то, ребятишки-то у хмыря этого -- богатыря -- по детдомам мыкаться
пойдут. Вот горе-то..."
     Велено было писать объяснительную, я сказал, что  не могу. "Как  это не
можешь?" -- начал было начальник станции, но, видя, что я едва стою на ногах
и ничего соображать не могу, отослал поспать, после чего честно и объективно
все  изложить.  Я  побрел  из  комнаты  дежурного.  Впереди меня,  продолжая
подремывать па ходу,  тащился  Кузьма. Полы  его плаща волочились по порогу,
мели  окурки, и мне хотелось пнуть своего помощника  что  есть силы,  да вот
силы-то и не было.


     ***



     Немало, видать, попыхтел Порченый, много с кем переговорил и  поспорил,
может, кого и умаслил,  чтоб "в опшэм и целом" дело обошлось без  трибунала.
Меня лишили  премиальных и дополнительного  талона и еще поставили "на вид",
Кузьму  было  решение понизить  в  должности -- но  ниже некуда, разве что в
"помазки", к девкам, так я и продолжал маяться с ним. Теперь уж чего хотели,
то  с нами  и делали! Работали  мы по  двенадцать  часов, через  сутки, один
выходной  в неделю,  война  не  война,  вынь  да положь  -- труд составителя
требует   много   сил,   сообразительности,   ловкости,   чуть   притупилась
осторожность,  сдали силенки  --  и  ты кандидат в  покойники  либо в вечные
инвалиды.
     Мои  выходные  "испеклись".  Я  все  кого-то  подменял, меня  постоянно
просили  провожать  вертушку на  завод  вместо кондуктора  либо какой-нибудь
приблудный сборный  составишко  до  Красноярска. У всех  семьи, дети,  беды,
горе, годы, болезни.  У меня  ничего этого нет, и  виноват я,  выслуживаться
надо, вот и вертелся волчком и  довертелся-таки до беды,  которую не сразу и
почувствовал.
     Проводив вагоны на Злобинский комбинат, я припозднился и смену принимал
с ходу -- как ездил теплым  сентябрьским днем в сатиновой рубахе-косоворотке
по  ветерку, с  форсом,  так в рубахе  и  в  ночь работать  вступил, надеясь
вырваться с ма