го себя от стыдобушки.
     "Может,  и наших из  далекой земли  вернут?"  --  высказывала затаенную
мысль моя мама, которая в доме свекра из стаек  и конюшен не  вылезала, была
бодана, топтана и кусана диким  скотом, от печи не отходила, матюков  полную
котомку  наполучала  от одноглазого  "тятеньки", но вот тосковала по  своим,
жалела Марью из Сисима: "Как она там, на дальней сторонушке с оравой?"
     "Блажен человек,  иже  и скоты  милует, --  корила  ее бабушка Катерина
Петровна,  -- мало  ты  на чужеспинников  ломила? Мало! Надорвалась!  Болесь
добыла! Естество женское повредила..."
     "Об чем  ты, мама? Детишки  ведь  малые уехали невесть куда". И никогда
мама не проходила мимо  дома свекра просто так, поклонится гнезду, в котором
изработала  молодость,  всплакнет:  "Тятенька!  Марья!  Дедушко! Где-ка  вы?
Студено,  поди-ко,  без родимого-то угла?"  Все  это мне  часто рассказывала
бабушка  Катерина Петровна  после  гибели  мамы, рассказывала  всякий  раз с
прибавлением  не  только  слез,  но  и  черт  маминого характера,  привычек,
поступков,  и  облик мамы  с годами все более высветлялся  в памяти бабушки,
оттого  во  мне он свят, и, хотя я  понимаю, что облик  моей  мамы, вторично
рожденный и созданный бабушкиной виной перед рано погибнувшей дочерью и моей
тоской по  маме, едва ли  сходился с обликом простой, работящей  крестьянки,
мама  была  и теперь уж навеки останется для меня  самым  прекрасным,  самым
чистым человеком, даже не человеком, обожествлен- ным образом.
     Папа  пустил мельницу. Как и  в былые времена, начали уединяться на ней
мужики, и, хотя безвылазно находился на ответственном посту Ганька Болтухин,
порядки, укоренившиеся  на  мельнице,  никуда  не сдвинулись. Здесь,  как  и
прежде, пили, тягались на опоясках, дрались и мирились, до смерти заганивали
отныне   "не  своих"  лошадей.  Подпоясавшись  мучным  мешком,  папа  щелкал
ножницами, сыпал прибаутками: "Стригу хоть спереду, хоть сзаду, хоть голову,
хоть чЕ!  Стригу долго, беру дешево: с Гаврила -- в рыло, с Трофима -- мимо,
дурака  -- за пятак, Болтухина --  за так!.."  -- и карнал  тупыми ножницами
земляков.  А  Ганька  Болтухин  слушал "недоброго элемента" да запоминал его
безответственную трепотню.
     На  мельнице  и всегда-то  водилось  много крыс, а  на ту  пору они тут
тучами  объявились,  да  все  какие-то  осатанелые,  визгучие.  Крыс  ловили
капканами,  придумывали  им  прозвища  и "казню", одну  страшнее другой:  то
вместе с капканом окунали в воду, пока  крыса не  захлебывалась, то  жгли на
костре  и  старались  это  делать  так,  чтобы  помучить  зверину  подольше.
Трусоватая, при этом нездоровая злобность охватывала людей. "Гли-ко, гли-ко,
залезо  грызет! Вдарь ее, вдарь!  Разможжи!"  По мельнице  бегало  несколько
страшных  крыс-инвалидов,  они отгрызли  лапы  и  ушли  из  капканов.  Когда
останавливали жернов, слышно делалось: там, наверху, скачут на деревяшках не
то черти, не то домовые, аж кожу на спине коробит, вот как скачут.
     "Матушка! Царица небесная!  Совсем  вызверился людСовсем осатанел! И чЕ
только  будет?"  --  крестились старые  люди  на  селе.  Боевая  моя бабушка
Катерина  Петровна  бояться  за меня стала,  на  мельницу к  папе  не велела
ходить, но  я уж привыкать  начал к  развеселой мельничной  жизни, лазил где
попало по мельнице,  глазел на  гулевой народ,  дивовался  веселым выдумкам,
боролся с  ребятами  под  мужицкие  одобрительные похвалы, ловил хариусов на
обманку,  смотрел,  как мужики  галятся над крысами, хотя и жутко  было, все
равно смотрел,  слыша, как  стынет кровь в жилах,  в  спину ровно кто гвозди
вколачивает,  сердце  заходится,  --  но  я  --  мужик,  охотни-  ком  буду,
зверовиком, стало быть, мне никак не полагается расти трусом.
     Зимой  на  мельнице  случилась авария  -- перепившийся  мельник  пал на
посту. Жернов какое-то  время  колотился вхолостую, затем из-под него выжало
клин,  жернов  рухнул на передачи,  те на  колеса  осели --  все  сооружение
хрустнуло  костями  и  замерло.   Шумела  только  вода  под  колесами  и  на
водосливах.
     В прежнее время не раз сотворяли по  пьянке  и безалаберности аварии на
мельнице мой папа и дедушка Павел. Яков Максимович  дрыном их бил, загоняя с
пешнями под колесо, в холодную воду, где  папа и  добыл неизлечимую болезнь.
Он и эту  аварию воспринял без  особого  потрясения. "За неделю наладим,  --
сказал  беспечно  Болтухину, --  отдолбим колесо,  окуем  жернов и с песнями
меленку пустим.  Ведро самогонки  "на  колесо"  --  и  ты  узришь  настоящую
трудовую энтузиазму!"
     Вместо  ведра  самогонки папе, как вредителю,  "выставили" пять  лет  в
приговоре   и  отослали  проявлять  "настоящую   трудовую   энтузиазму"   на
Беломорканал.
     Вернулся  папа  через  два  с  половиной   года  со  значком  "Ударнику
строительства  Беломорско-Балтийского  канала  им.  Сталина",  ввинченным  в
красный  бант. Значок этот  папа выдавал за орден. Держался папа так, словно
бы не из  заключения, не с тяжелой  стройки вернулся, а явился победителем с
войны  --  веселый,  праздничный, гордый,  с  набором  "красивых"  городских
изречений, среди которых чаще других он употреблял: "В натури".
     В первый же вечер влетел в избу закадычный папин друг  и собутыльник --
Шимка  Вершков,  еще  от  дверей  крича: "И где тут Петра? Где  мой  дорогой
трут-товарищ"?  --  на ходу  выжимая трогательно-чистые слезы из радостных и
потрясенных глаз, протягивая руки для объятий.
     Ответной готовности к  объятиям  не последовало. "Чисто", по-городскому
одетый  мой  папа,  с "орденом" на  лацкане  пиджака, строго  сжал  губы  и,
удерживая Вершкова рукой на расстоянии, сурово молвил:
     -- Па-а-агадити, тонарищч Вершков!  Па-а-гади-ити! -- Шимка, совершенно
растерявшись,  опешил,  в   недоумении  пробовал  улыбаться,  по  лицу  его,
попрыгивая,  продолжали часто  катиться светлые,  ребячьи слезы. Значительно
поглядев на застолье, на всю родню и разный народ,  к нам сбежавшийся,  папа
пригвоздил Вершкова, да что там пригвоздил, расшиб, можно сказать, в лепешку
вопросом, глубина, смелость и значимость которого потрясли все наше  село  и
надолго  утвердили  авторитет  моего  родителя  как  человека "мозговитого",
обладающего  способностью  говорить  и  мыслить   "по-начальственному".   --
Абъиснити  мне,  товарищч  Вершков, и  абъиснити в натури,  за  что, -- папа
сделал  паузу, -- за  что и па-ачиму  вы  упрятали  меня  за сурову  теремну
решетку? --  На последних  словах голос папы осекся,  задрожал, и  губы  его
повело в сторону.
     Бабушка моя заутиралась концом платка,  дядя Ваня, шумно и сочувственно
засопев носом, налил в  папину рюмку водки. Но  папа ее решительно отставил,
сплеснув при этом на скатерть. И, все так же сурово хмурясь, настойчиво ждал
ответа.  Застолье  молчало.  Народ весь пугливо замер, лишь бабушка Катерина
Петровна, вытирая слезы, качала головой, и по выражению ее лица, по горести,
совсем уж  безутешной,  полуприкрытой  снисходительной  улыбкой, можно  было
догадаться:  она до  тонкостей  постигла  всю  невеселую комедию, кураж,  за
которым ничего больше не последует, кроме стыда, ерничества и неловкости.
     -- Нн-н-не-ет, вы не молчити, вы атвичайти, товарищч Вершков! А потом я
ишче спрошу вас о жене моей, Лидии Ильиничне!..
     -- Да чего  уж там! -- махнула бабушка рукой.  -- Кто старое помянет...
Лидиньку  не  воротить.  Акульша-то,  огонек  лампадный,  тоже  погасла,  --
пояснила  она  отцу,  --  обнимитесь  уж!  Выпейте!  Друзья  всешки,  хоть и
придурковатые.  Жены-то вот,  жены-то ваши  где-ка? Жен-то каких ухайдакали,
разбо-ойники!  -- как бы  отпустив что-то в себе, разрыдалась бабушка, и все
за столом начали плакать.
     -- К-ка-ак? И Акульша? Кума моя?.. В натури?..
     Шимка Вершков глядел на папу, не  в состоянии что-либо  вымолвить, лицо
его сплошь захлестнуло слезами, лишь кивком головы он подтверждал: да, и его
горе не  обошло,  не  миновало.  Сгреблись в беремя два друга, два непутевых
мужика, одинакового ростика, ухватками и характером, даже лицами схожие, что
родные братья, сгреблись, рыдают. И я,  обхватив их ноги,  рыдаю  почему-то,
закатилось бабье, мужики  потылицын- скими носищами  воздух втягивают,  аж в
лампе свет полощется. Из-за косяка двери середней выглядывают Васька, Люба и
Вовка  --  дети  Шимки Вершкова,  всюду  за  ним  ягнятами  таскающиеся,  и,
показывая  на  них пальцем, Шимка пытается  и не может  выговорить: "Сиро...
сиро..."  --  но  все  угадывают,  чего  он желает  объяснить моему отцу,  и
помогают:
     -- Сироты! Тоже сироты, как наш Витька.  Он-то хоть оди-ин...  А тут...
троЕ-о-о-о...
     Слезами облегченные, горем примиренные,  все  рассажи- ваются  за стол,
напичкивают детей вообще, сирот в особенности, городскими гостинцами. Где-то
в какой-то час или день вспыхивают короткие перепалки; папа все еще пытается
припереть друга к стенке серьезными вопросами:
     --  И  еще  я  должен  сообщить,  товарищч  Вершков,  надвигается  пора
новопорядка.  --  Напустив  на  лицо  умственность,   вертя  в  руке  рюмку,
многозначительно говорил папа.
     -- Какого ишшо порядку? Уж такой порядок навели -- дальше некуда!
     -- А такого,  -- свернув  голову, как птица, набок и  все  не утрачивая
умственное выражение на лице, продолжал папа.  -- Разум, уложение,  быт!  --
Папа  обвел  всех  победоносным  взглядом  и,  видя,  что  вверг  публику  в
потрясение, назидательно поднял палец: -- Разум, уложение, быт.
     Папу  робко  просили объяснить всю  эту мудрость.  Потомив народ,  папа
объяснил,  показывая  при  этом на потолок, что в одном месте самый умный  и
са-амый бальшой человек пишет самую ба-альшую книгу, где всем будут  указаны
главные  законы жизни, в том законе -- главные статьи: разум, уложение, быт.
Согласно  этой книге  --  уже полностью веря  в говоримое, вещал папа  -- на
каждых воротах, на каждой двери будет сделан глазок, как "у камары", и особо
уполномоченный день и ночь станет ходить от дома к дому и  глядеть в глазок:
торжествует  ли  разум в данном дворе, каково уложение, то исть порядок, нет
ли  разложения  и  бесхозяйственности.   Снова,  свернув  голову  по-птичьи,
многозначительно щурясь, папа напирал с новой силой на Вершкова:
     -- И что тогда вы будете  делать, товарищч Вершков,  с вашим  уложением
быта?
     Народ, возбуждаясь, говорил, что Вершкова да Болтухина никакими книгами
да  законами  не  запугаешь, они сами же  и сделаются особо уполномоченными,
всех совсем разорят и все пропьют.
     Народ, однако, интересуется, откуда ему, Петьке-то, про книгу сделалось
известно?
     Папа строго поджимал губы, с усмешкою обводил  взглядом публику. "Да вы
что! -- говорил весь  его вид, -- это ж тайна, глубокая тайна",  -- и, сойдя
на шепот, приказывал:
     -- Ни  з-звука! Он там все слышит и все  знает! А книга закон установит
для всех и для товарищча Вершкова тоже.
     Вершкова уже голой рукой не возьмешь, он уже "при памяти и на коне"! Он
заявляет,  что  той порой,  когда отца увозили, в  деревне его не  было,  на
лесозаготовки мобилизовали,  а то б он  разве  допустил?.. Да  он  бы суд со
всеми его законами разогнал! Болтухина наганом прикончил и тюрьму по кирпичу
разобрал,  несмотря  что  она  в  городе и под  вооруженной  охраной.  А что
касается книги, то на всех книг не напасешься -- раз! Уложения всякие  таким
людям, как они с Петрой, -- не указ -- они были и до гроба останутся  самыми
верными друзьями -- два!
     Снова целованье, слезы,  разговоры, песни и пляски. И  все пытается, но
никак не может выбрать времени Вершков рассказать, как долго болела и умерла
Акульша -- его жена. Да и что  ему рассказывать-то? Про  то,  как он доконал
ее,  надсадил,  сломал  ей жизнь?  Катерина  Петровна  лучше них  все и всем
расскажет и добавит в заключение, глядя на друзей, все так же горестно качая
головой:  "А может,  восподь-то  смилостивился  над  жэнщинами-страдалицами,
избавил их  от кровопивцев? Токо вот дети-то, дети сколь мук примут с такими
отцами?"
     Один  только раз сходил  папа на могилу мамы  и  сделал  там сообщение:
узнавши  о гибели  дорогой жены, хотел  он разбежаться  и  разбить  голову о
каменную стену тюрьмы.  Но отчего не разбежался и не  разбил  -- пояснять не
имел времени.  Он начал активно  свататься, искать "ответственную" работу. И
скоро  исполнил и  то и  другое.  В  лесозаготовительном  поселке Лиственном
заделался завхозом; в  соседней деревне Бирюсе отхватил  мне "маму", от роду
которой было  восемнадцать годиков. Смазлива на лицо --  докатились слухи до
Овсянки,  но нравом  дурна, чуть ли не психопаточна. "Царица небесная! Да чЕ
же это деется? На  кого  же он Лидию-то променял, страмина этакий! И чЕ же с
Витькой-то теперь будет?!" -- кляла отца и плакала бабушка.
     Папа  повез меня  в поселок Лиственный  --  на  смотрины.  Катанчошки и
одежонка  на мне были худы, морозы тогда сухие  в наших  местах стояли,  без
слякотей зима обходилась, на реке, как  определено было природой, лед стоял,
зимник  в  торосах  пробит.  Меж  скал  каленый  хиус  тянул,  и  где-то  за
Усть-Маной, возле речки Минжуль, я до того застыл, что мне уж никакую  "нову
маму"  видеть не хотелось, я  сначала тихонько заскулил,  потом завыл на всю
реку.
     Обматерив меня  для порядку,  коня погнали в плохо  накатанный отворот.
Сани бухали полозьями о  льдины,  строгались отводинами  о зубья торосов, мы
долго  пересекали Енисей, затем еще  дольше  поднимались  по  мало  торенной
дороге в  гору. Со всех  сторон обступила нас и  сомкнулась над дугой лошади
тайга. Глухая, белая, с  кое-где обнажившимися камнями дорога виляла, нехотя
открывая нам желобок, усыпанный хвоей, семенами шишек и реденько  чернеющими
конскими катышами. Колокольчик под  дугой побрякивал негромко, мерзло, вещая
о людском непокое и движении, поскрипывали стылыми завертками сани, ударяясь
на  разворотах отводинами о  близко стоящие дерева.  Высоко уже в горах, где
каменных  останцев было больше,  чем  деревьев,  с черной лиственницы снялся
глухарь,  дуром метнулся в  серую смесь  леса, хлестко ударяясь  крыльями  о
мерзлые ветви. Лошадь, с испугу сбившая шаг, наладилась снова на мерный ход,
клубок дороги все разматывался по  лесу,  белая ниточка ее  все кружилась  и
кружилась, уводя нас к небу.
     Но  вот в гущине тайги,  меж голых стволов, раз-другой мелькнула  живая
искорка огня и надолго пропала. Мне попритчилось, что едем мы "не туда", что
увел, закружил нас лесной хитрый соседушко. Однако вскоре лошадь  облегченно
фыркнула, наддала  ходу  и  даже рысцой  затрусила  с горки;  под  полозьями
скрежетнул камень,  брякнуло  чем-то о подворотню, и  мы  вкатились в старый
двор с гостеприимно  распахнугыми резными воротами, возле которых, прихватив
у  горла толстовязаную  шаль, стояла женщина,  приветливо, однако без улыбки
нам кланяясь.
     Эта  женщина и отхаживала  меня, засунув мои ноги в  лохань со  снегом.
Боясь громко орать в тихой, беленькой,  пахнущей  травами, пихтой, лампадным
маслом и свежей известкой  избушке, я ронял  слезы на половики, в лохань, на
горячую  железную  печку,  и  женщина шепотом,  но настойчиво  просила  меня
отворачиваться,  чтоб  на печку слезы  не  ронять  -- "глазоньки  испекутся,
красной болестью покроются". Подслеповатая, не умеющая громко разговаривать,
какая-то вся пушистая,  она не руками, тоже пушистыми лапками касалась меня,
гладила, мазала, и то место, которое она гладила, переставало болеть. Жгучую
резь в руках отпускало, теплое успокоение окутывало меня.
     Женщина  дала мне долбленную из дерева  кружку  душистого чая. Я тут же
вспомнил  дедову  кружку  на заимке,  и зачастили  капельки  из  моих  глаз.
Женщина,  как бы догадавшись, чего  я  вспомнил,  провела  ладонью  по  моей
голове, выдохнула: "Дитятко" -- и  дала  мне меду на блюдечке да еще  ржаной
пряник, похожий на  плоскую,  растрескавшуюся  дощечку.  Я выпил чай,  мед с
блюдца вылизал, пряник утянул в рукав рубахи. Женщина обняла меня  и, словно
больного,  осторожно  провела  в  боковушку,   опустила  на  широкую  лавку,
застеленную войлоком и подушкой в бледненькой латаной наволочке. Побросав на
меня  крестики двумя соединенными  пальцами, ровно бы  не ртом,  выветренным
листом  прошелестела:  "Положи,  Господь,  камешком,  подыми  перышком!"  --
задернула ситцевую занавеску в проеме и неслышно удалилась.
     Какое-то время достигал  меня говор мужиков  -- папы и конюха с поселка
Лиственного, слышался приветливый и  все такой же тихий голос хозяйки, редко
и деликатно вступавшей  в  беседу, но  все плотнее  затягивалась  надо  мной
цветная занавеска, глаза и слух прикрывало пеленою крепкого детского сна.
     Лишь назавтра в пути  узнал я,  что ночевали мы в "страшном" Знаменском
скиту, где  живут  староверы,  раскольники и  всякий другой уединенный  люд,
вызывающий  почтительный трепет в округе и жуть в сердцах падких на суеверия
овсянских гробовозов.


     С "новой мамой" мы попервости ладили и даже песни пели дуэтом. Но после
того, как  папу с  "ответственной  работы" согнали и залез он  в  тайгу,  на
промысел  пушнины,  зажала семью нужда,  начались  у нас с  "мамой" раздоры,
постепенно переросшие в схватки.
     Раз  я  бросился  на  мачеху  с  ножом,  и  она  носила твердое в  себе
убеждение, что я в не столь отдаленный срок  вырежу всю семеюшку и подамся в
бега.
     Несмотря  на  бездомовье  и  материальную  неустроенность,  пылкие  мои
родители  быстренько  произвели  на свет ребеночка  и, вернувшись из  тайги,
поселились было жить в Овсянке  у бабушки, но она их скоро помела из  своего
дома. Папу моего бабушка терпеть не могла, называла трепачишкой, винила его,
и не без  оснований,  в смерти  мамы, хотя известно:  смерть причину найдет.
Мачеху  же Катерина Петровна "не приняла", запрезирала, называя подергушкой,
растрепой,  кляла за то, что та долго  любит спать, срамила за алябушник  --
непропеченный хлеб, за легкомысленный характер, бросивший ее на  чужое дитя,
когда и сама она, по заключению бабушки, "разуменьем еще не шибко богата".
     Новой  нашей  "фатерой" оказалась сплавщицкая  будка, стоявшая  в устье
Фокинской речки. Она была сооружена для пикетчиков и, пока не начался сплав,
пустовала. Здесь, в этой будке, полутемной,  готовой  вот-вот  свалиться  во
вздувшийся  Енисей  с  подмытого  яра,  я снова  захворал длинной  и  нудной
болезнью -- малярией и  чуть  было не бросил  я  тогда "чалку", по выражению
удалых енисейских речников.
     Бабушку ко мне родители не подпускали и  "на  дух", проявляя "прынц" --
умственное это слово  папа тоже привез  с  Беломорканала вместе с "орденом",
который потерял по пьянке.
     Бабушка  еще  по  ранней весне  повязала  мою  голову  венцом  с  тремя
молитвами, я  относил тот венец три дня, и она увела меня  в лес, там сожгла
бумагу  под осиной, которую повязала  лоскутом  от  моей рубахи, пепел же от
сожженного бумажного венца растворила в пузырьке со святой водою, велела мне
его выпить и кланялась осине, внушала  ей  взять мою  трясуху, поскольку  ей
суждено вечно  трястись,  а "ребенку" это дело ни к чему.  Но ни  пепел трех
молитв, ни осина  не помогли. Тогда бабушка стала учить меня  заклятьям  "от
лихорадки", и так они были  жутки,  что  я по сю  пору  не могу иные забыть;
повторял я их не по  три раза,  а по  триста  раз на дню, однако без бабушки
никакого  мне  облегчения  от  болезни  не  было,  вместо  бабушки  являлись
костоломные  старцы, зверье оскаленное, черти,  дьявольщина всякая, колотили
меня, молотили, жарили, шарили, по постели  волочили, все жилки и корешки во
мне перетряхивали. Между приступами болезни, в весну,  в половодье, все чаще
повторяющимися, я мог  бы  сбежать  к  бабушке,  но  на моем  попечении  был
маленький ребенок, керкающий  в  люльке, да и.  мачеха зорко  меня стерегла.
Охотно и к кому  угодно сбывали меня  родители на пр