зы!.. Пусть еще хоть раз тронет меня эта самая
мама,  тогда  узнает  она, где ждет ее счастье,  увидит  баржи  и  пароходы,
самолеты и паровозы -- весь транспорт разом!..
     Колька егозился, егозился в узлах, вывалился наружу, трахнулся  лбом  о
бревно, покатился  ногами  кверху  дальше, чуть  в реку не угодил.  Там  его
только   и   видели  быВода   возле   Гремячего   лога   отбойная,   течение
изорванно-дикое. Мачеха  сгребла  Кольку,  задергалась, запричитала,  сунула
присмире- лого ребенка обратно в узлы и принялась  со щеки  на щеку хлестать
меня.  Поскольку я не  чувствовал за  собой  никакой  вины и  считал, что за
кружку мне попало зря, я толкнул мачеху. Не ожидавшая от меня сопротивления,
мачеха  замахала  руками, закачалась  и  ухнула в реку  с головой. Выбившись
наверх,  она  молотила ногами  и  руками,  пробовала кричать  "караул!",  но
захлебывалась водой. И "отдала бы  чалку", но  я спустил  с  козлины потесь,
мачеха цепко поймалась  за нее, потом  за меня,  выбралась из воды,  очумело
огляделась и, поняв,  что  жива,  задергала головой, запричитала. Получилось
так,  будто  гоню  ее на  чужую  сторону,  на верную погибель  я,  клятый  и
переклятый выродок, бандюга, навязавшийся на ее бедную головушку.
     Радый, что все  так благополучно кончилось, я уж ничего ей не говорил в
ответ.
     По верхней  дороге, над речкой  Гремячей,  загрохотала  телега. Лошадь,
упираясь ногами в сыпкий камешник так, что хомут с нее  снимался, спускалась
вниз. к реке. Мачеха закрылась платком, взвыла громче прежнего.
     -- ЧЕ у вас тут опеть?
     Мачеха возвела навет, будто я пытался перетопить все семейство: и ее, и
Кольку --  не дали, видишь ли, злопамятному гробовозу  попрощаться с родимой
бабушкой.  Сегодня,  слава  Богу,  обошлось,  спасли  люди  добрые,   но  за
дальнейшее ручаться нельзя -- утопит, зарежет, подожжет, чего хочешь сделает
с ней  и с  ребенком, потому как характером  весь в  потылицынскую родову, а
родова эта известно какая: молчит, молчит, да как ахнет!..
     Отец прикрикнул на  причитающую  мачеху, мне же показал на Николаевскую
гору.
     --  Видишь  эту гору? -- горестно  сомкнув губы  и  скорбно моргая  уже
захмелелыми   глазами,  поинтересовался  родитель.  Я  кивнул,   вижу,  мол,
отчетливо вижу. -- В  натури  видишь? Там, на горке,  --  белый-белый  домик
естьКраева  тюрьма называется. Твой родимый дом это будет, милый сыночек! --
Отбыв  несколько  месяцев в белом домике  до отправки  на Беломорканал, папа
отчего-то истово желал, чтоб весь  извилистый жизненный путь его  непременно
был повторен детьми.
     По дороге в Игарку без приключений  у нас тоже не обошлось. Папа кутил,
угощая огурцами из кадок дружков, коих он заводил мгновенно и в любом месте.
Я   попеременке   с  мачехой,  когда  пароход  останавливался  брать  дрова,
отправлялся  за кедровыми шишками и  ягодами. На большом Медвежьем  острове,
заслышав  гудок,  который имеет свойство  дугой перегибаться над островами и
откликаться на протоке, я и еще какой-то парнишка ударились бежать в иную от
парохода  сторону.   И  чем  сильнее,  чем  заполошней  ревел  пароход,  тем
стремительней  мы летели  в глубь  острова. Почуяв совсем уж глухую,  темную
тайгу, рванули  мы обратно и были  схвачены матросами. Они на ходу поставили
нам компостеры сапогами в зад, побросали в  шлюпку и устремились к пароходу,
который из-за нас задержался на полчаса, -- папа многие годы корил меня тем,
что  "высадил"  тогда  тридцатку штрафу. Но я  не верил ему уже  ни в чем  и
насчет тридцатки сомневаюсь по ею пору.
     Приехавший  на  игарскую  присгань встречать  нас  на  подводе  --  так
телеграммой велел папа -- дед Павел вытаращил свой единственный глаз,  и мне
даже показалось --  глаз у  него завращался колесом -- так  поражен был  дед
явлением семейства старшего сына. Когда из двух кадушек выловлено было пяток
раскисших  шкур от желтых  огурцов, плавающих в мутном рассоле, дед и глазом
вращать перестал.  Усы его,  воинственно острые, обвяли, понял  дед,  что мы
явились  не  только без имущества,  но и  без копейки денег  в  его барачную
комнатенку, где и без нас народу было завозно.
     Однако  дед Павел был  человек  разворотливый,  находчивый и быстренько
пристроил  моего папу на  упущенное  "по дурости"  золотое место  продавца в
овощном ларьке. Следом  за папой  и мачеху  сбыл дед, меня  же  подзадержал,
учуяв рыбацкой  страстью подточенную душу и  поняв, что такого  незаменимого
покрученника ему не сыскать во всей Игарке.
     В середине  зимы бабушка из Сисима заставила меня навестить папу,  чтоб
он вовсе не позабыл о родном дите, надеясь потихоньку, что родитель подсобит
мне деньгами, купит чего-нибудь из одежонки, потому что щеголял я в обносках
дядьев.  Папа был  на развязях, оживлен,  боек,  с треском кидал косточки на
счетах,  забавлял  покупателей,  особо  покупательниц,   прибаутками:  "Всем
господам  по сапогам,  нам  по  валенкам!",  "Двадцать по  двадцать --  рупь
двадцать плюс ваша пятерка --  что мы имеем?! В уме?"  За  ухом  папы торчал
голубой   карандаш,   придавая   ему  вид   не   только  деловитый,   но   и
многозначительный. Он не торговал, он царствовал в овощном ларьке. От головы
и усов  его на  все торговое помещение кружило  запахом  одеколона  и водки,
перешибающих запах гниющих овощей и нездешней, назьмом отдающей, земли. Одет
был папа в  синий сатиновый  халат,  распахнутый так, что  видно было  новый
костюм, голубую рубаху. На руке родителя чикали, шевелили стрелками огромные
зимовские часы.
     В больших  старых валенках,  в заплатанной тужурке сельского образца, в
драной   шапке  я  мог  своим  видом  оконфузить,  подвести  перед  публикой
блистательного родителя. Да куда денешься? Свои люди! Как ни был занят папа,
все  же заметил  меня, мимоходом сунул рубль "на  конфетки", велел приходить
потом --  дальше ему  со  мной вращаться было недосуг. Моментально  мы  были
отторгнуты друг от  друга бурным ходом торговли. "Э-эх, все  у меня  не так,
всюду  лишний,  никому не  нужный... В леса  уйти бы,  одному жить, но скоро
морозы  грянут,   а  в   здешних   лесах   и   летом-то   не  больно  сладко
жить-существовать. А! Была --  не  была! Куплю-ка я на рублевку  чего-нибудь
лакомое. Конфеты не стану -- конфеты и пряники я пробовал, хоть и редко".
     Проявив сноровку, купил  я на  весь  целковый  ореховой халвы,  которой
объелся до того, что отбило меня с той поры от нее напрочь.
     Скоро   овощной  ларек   закрылся   --   овощи  ли  все  проданы  были,
проторговался  ли папа -- не знаю.  На  неопределенное время пути наши вовсе
разошлись,  мы потеряли  друг дружку из виду. Как-то дядьки-гулеваны занесли
слух, что  папа мой  пристроился работать в парикмахерскую  горкомхоза, и  я
заключил,  что  дела родителя совсем плохи --  стричь  он  мог  деревенский,
неразборчивый люд  под какую-то  самолично  изобретенную "польку-бокс", брил
лишь самого себя, да и то по нервности характера  резался, резать же себя --
одно дело,  и совсем другое -- пластать клиентов,  пусть даже  клиенты те ко
всему привычные, все невзгоды перетерпевшие игарские жители-заполярники.







     Виктор  Астафьев.   Собрание  сочинений  в  пятнадцати  томах.  Том  4.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.



        "Карасиная погибель"


     Как и у  всякого нормального  человека, у меня  было два  дедушки. Если
природе  и  судьбе угодно  было выбрать  мне в деды  двух совершенно  разных
людей, сделав меня тонкой прокладкой  между льдом  и пламенем, -- они с этой
задачей справились и сотворили даже некоторый перебор.
     Крупному,  молчаливому  человеку, земному  в  деяниях  и помыслах, Илье
Евграфовичу  противостоял чернявый,  вспыльчивый,  легкий  на  ногу,  руку и
мысль,  одноглазый  дед Павел. Он  умел здорово  плясать, маленько  играл на
гармошке. Войдя  в раж, дед хряпал гармошку об пол, сбрасывал обутки и такие
ли  выделывал колена, вращая при  этом единственным  глазом,  потешно шевеля
усами   и  поддавая   самому   себе  жару  припевками:   "Эх   раз!  По  два
разРасподначивать горазд!  Кабы чарочку винца, два  ушата пивца,  на закуску
пирожку,  на  потеху  деу-у-ушку-у-у!"  Выстанывая   слово   "деушку",   дед
воспламеня- юще  сверкал глазом и  пер на какую-нибудь  молодку, вбивая ее в
конфуз  и  панику. Дед Павел  был еще  лютым  картежником  и  жарился  не  в
заезженного подкидного дурака, не в черви-козыри иль мещанского "кинга", а в
"очко" и какого-то "стоса". Что за игра такая -- "стос" -- не знаю, но слово
это  пронзило  память  и пугает  меня по  сей день.  До  жуткого  содрогания
доводили  не только меня,  малого  человека,  повергали  в  ужас  и взрослое
население дедовы заклятья, творимые во время картежной игры:  "Черви, жлуди,
вини, бубны! Шинь, пень, шиварган! Шилды-булды, пачики-чикалды! Бух!"
     Занимался дед Павел рыбалкой и  охотой,  без особого,  правда,  успеха.
Менял лошадей,  собак и засорил завезенными  из города чудищами  благородную
породу охотничьих  лаек  в нашем и окрестных селах. Хлебопашеством, землей и
каким-либо устойчивым делом дед  Павел не занимался  и  о  постоянном  труде
понятия не имел. Сшибал  подряды на заготовку дров и дегтя, перегон плотов и
валку  леса, выжиг  извести, пиление  теса и даже  мрамора; ходил  в  извоз,
устремлялся  к молотильному делу,  но  после  того,  как  порушил  несколько
молотилок и не смог их наладить, стал крениться к коммерции.
     Сесть, задуматься, взяться за ум, как старомодно выражалась моя бабушка
Катерина  Петровна, деду Павлу  было попросту недосуг -- жены не держались в
его дому, сламывались от  бурности жизни, валились под напором пылкой натуры
деда,  оставляя  малых  сирот.  Дошло  до того,  что в  ближней местности не
находилось  больше  отчаянной  девки или бабы,  которая  пожелала  бы  войти
хозяйкой  в  дом  деда.  И  тогда  дед задумал и  осуществил дерзкую  по тем
временам операцию: нарядился в хромовые сапоги, надвинул  картуз на незрячий
глаз, прихватил гармошку, деньжонок  и двинул в глухие верх-енисейские края.
Там  он,  как  выяснилось  после,  показал  размах, удивил музыкой,  веселым
нравом,  аккуратностью  в  одежде  и  намеками  на  "богачество"   несколько
верховских деревень,  населенных скромным крестьянским людом. И  в небольшом
сельце с  прелестно-детским названием  Сисим высватал  выросшую  в сиротстве
молодую красавицу  Марию Егоровну,  представив-  шись  невесте председателем
потребиловки, и, подтверждая на  практике  свои коммерческие склонности, для
начала наполовину обсчитал ее в детях.
     Великие муки принявшая за мужа, за детей, им нажитых, Мария Егоровна --
бабушка из Сисима -- впоследствии с улыбкой рассказывала о том, как  прибыла
супружеская чета с верховьев в Овсянку и как по  мере  приближения к родному
берегу смирел и заискивающе-ласковым делался бравый жених.
     -- Пристал наш плЕт. --  Бабушка из Сисима прирожденно  меняла  звуки в
иных  словах,  и они  у  нее получались неповторимо-музыкальными,  какими-то
детскими, что ли. Меня, к примеру, она звала так, как никто не звал и не мог
звать  -- Вихторь.  -- Пристал плЕт,  а оне,  ребятишки-то,  как высыпали на
берег!.. Большие  и маленькие, в штанах и  без  штанов.  Гляжу, горбатенький
один вертится,  трещит.  Спрашиваю,  чьи это  ребятишки-то?  --  "Наши",  --
повинился Паиль,  -- Ну, наши так наши...  -- Поплакала я да и потянула воз,
Богом мне опреде- ленный.
     Дед   Павел   мечту   осуществил-таки,   заделался    председа-   телем
потребиловки. Пережив почти полное угасание, торговое дело в конце двадцатых
годов начало  обретать по-сибирски небывалый размах и не могло  не захватить
такого  делового   человека,  как  мой  дед.  Гулянки  в  доме  деда  ширше,
многолюдней, размашистей пошли,  зачастили в Овсянку из города  специалисты,
да все знатные, все  по торговой части  и по юриспруденции. Скачки, тяжба на
опоясках, пальба из ружей,  песни  и пляски  до упаду. Бабушка  из  Сисима и
глазом моргнуть не  успела,  как  образовалось  у  нее собственное  дите  --
Костька.
     К той поре, как двинуть по своей доброй воле нашей доблестной семейке в
Заполярье за  фартом и  мне  "открыть" своего второго деда, все  у него  уже
образовалось: Вася  и  Ваня  работали на  лесобирже, Костька  --  родной сын
бабушки из Сисима -- ходил в школу, дед рыбачил либо играл в карты в бараках
вербованных сезонников, "сяма" служила домработни- цей у доктора Питиримова.
Вся  остальная семья  спала, впаянная  мертвыми телами в непробудную  вечную
мерзлоту.
     Прибыв в  Игарку,  отец и  мачеха "забыли" меня в семье деда  Павла.  В
барачной  комнатенке  ютились  пятеро,  но, хочешь  не  хочешь, пришлось  им
потесниться и выделить пространство  шестому -- я  спал под столом. "Дитятко
не рожено,  не хожено, папой с мамой брошено",  -- похохатывал дед. Поначалу
был   он   ласков   со   мной,   жалел,   даже    баловал   сахарком    либо
конфеткой-подушечкой,  потому  что  выдержать  долго  его  никто  не  мог  и
напарника на рыбалке у него не было.
     -- Ладно, Витька, не радуйся, нашедши, не плачь, потеряв,  да еще таких
родителей, мать их перемать! -- ободрял он меня. -- Вот наступит ход рыбе, и
мы с тобой двинем на реку...
     В ту пору дед сторожил овощехранилища. Было дело, торговал он овощами в
ларьке, но,  войдя  в размах  коммерции,  где-то  просчитался,  скорее всего
проиграл  выручку  в  карты,  едва  ноги унес  из прокуратуры, заняв денег у
доктора Питиримова  на покрытие недостачи, и почел  для себя более спокойным
занятием не  продавать,  а сторожить овощи, "само  же золото место" передать
подвернувшемуся к моменту старшему сыну.
     Спустя  рукава, наплевательски, можно сказать,  относился дед  Павел  к
обязанностям  сторожа,  сдается мне, он  презирал  свою должность.  Захватив
казенный  дробовик, дед Павел ускользал от овощехранилища  в известный  лишь
ему барак с неусыпно мерцающим окном, нюхом картежника чуя за ним соратников
по азартному ремеслу. Не знаю, выиграл  ли  он чего, но бит бывал. Частенько
разымал дед Павел платок на глазу, зашторивал им верх лица. Усы, всегда лихо
закрученные, -- "не беда, что редка борода, абы ус кольцом!" -- у  него иной
раз  были какие-то  усталые, измочаленные. И  не раз  я слыхивал  от деда со
вздохом произносимое: "Не  за то мать сына била, что играл,  а  за  то,  что
отыгрывался".
     Пагубу свою --  картежную  страсть  -- дед  Павел таил всеми доступными
средствами, но  все-таки  доводилось  мне  видеть  его в игре, и до  полного
потрясения  поражало  меня   дивное  преображение   человека.  Вперед  всего
замечались дедовы усы, и не просто усы --  крылья сокола, да что там сокола,
самого   орла  крылья!  На  суховатом,  изветренном  лице,   заканчивавшемся
несоразмерно  крупным,  властным подбородком,  парили те  крылья в  ветровой
выси, то загибаясь одним концом, то рассекая встречные вихри другим. Опадали
оба крыла к углам рта, как бы в полном изнеможении, дед принимался их жевать
-- конец полету, крах жизни, судьба разбита.
     Но мысль работала напряженно, мысль не угасала, она искала хода, билась
в  глухой тьме  о коробку черепа  и  с  муками  выпрастывалась  из  заперти.
Вздрогнуло, затрепетало, выровнялось, начало подниматься в выси и само собой
заостряться  одно, затем  другое  крыло,  ощупью  пока,  словно  бы  обретая
уверенность,  усы  подрагивали,  шевелились,  трепетали  кончиками  и  снова
взмывали, кружились и летели в гибельно-сладкую стихию страстей.  Над усами,
на  затвердевшем,  то  бледнеющем  от  напряжения,  то  вспыхивающем  жаркой
радостью  лице  совсем отдельной сосредоточенной жизнью  жил глаз деда, чуть
притуманенный  хмелем  вдохновения.  На миг,  на краткое  мгновение покидала
бесстрастность лицо деда; воинственной, беспощадной сталью взблескивал глаз,
и сразу  вспоминались  кинжалы, сабли и вообще все смертельное,  острое.  Но
мгновения  эти и  остались  мгновениями,  дед  не давал воли своим страстям,
гасил роковые силы,  способные разорвать его и все вокруг на части, оттого и
глаз,  в  иное время бешеный, вертящийся колесом,  теплился  за  прищуренной
ресницей  вкрадчивым огоньком:  иди,  иди, ротозей,  на тот  огонек,  на  ту
приветную щелочку в оконном ставне, ошморгают тебя,  обдерут -- и жаловаться
некуда, поскольку  сам  пришел,  сам  фарта  жаждал,  сам  башку  под  топор
подставил...
     Конечно же,  как и всякий заядлый картежник,  дед сыпал  во время  игры
каламбурами, присказками, издавал вопли, стоны, замирал в стойке перед явной
добычей и  тут  же хватался за  голову, рвал  волосья, бросал  карты на пол,
топтал их, выключался из игры, опускал голову, решая вопрос жизни и смерти.
     Но  упадок  сил,  полное  разбитие  души  и  тела происходило  недолго.
Одна-другая реплика,  хохоток,  присказка достигали слуха деда, он озирался,
будто после обморока, цеплял глазом огонь лампы, замечал колоду карт, ловкое
мелькание  рук  в застолье, шлепанье  карт о столешницу;  глаз  его  начинал
моргать,  шевелиться,  усы  восстанавливались  во  всей  силе и  красоте, и,
гаркнув  что-то  лихое,  словно  бы мчась на тройке под  гору, он бросался к
столу, на ходу выная из-за голенища бродней последние,  на табак оставленные
рубли. "Золотые, налитые, эх, конечки огневые,  мчите во  дьяволы врата!  --
швырял он рублишки на  стол. -- Сдай, кормовой, еще по одной!  Не блефуй, не
мухлюй! Черти сжарят на том свете!  Карта-мать! Карта-сладь! Жись-копейка, с
фартом  --  рупь! Перебор, как забор, на ем  не только  кустюм,  подштанники
оставишь!..  Ах,  милаха! Ах, деваха! Дама с  усами да  еще дама  с бородой!
Знать  Феклу по  рылу мокру!  Лучше  бы  удавились  иль  моей  жене явились!
Говорено  же,  говорено: не  называй  котят  мышами --  кошка слопает.  Все!
Последний раз в жизни ставлю!  Бахилы! Новые бахилы  на кон!  Себе,  не вам,
перебор не дам..."
     Бывало  и  это. Ох, бывало! Являлся  дед  домой  босиком  и подвергался
такому  посрамлению, что, казалось, не только в карты, он в  лапту играть не
решится.  Бабушка из Сисима, которой дед был всем обязан и виноват перед нею
на веки вечные, умела, как и всякая русская баба, обратить потраченную ею во
благо семьи доброту на  угнетение супруга, повторяла, что грешное его тело и
душу съело, что "сельце" ее уже почернело все, срам и стыд она терпит такой,
что хоть от доктора Питиримова из  домработниц уходи,  что молодость и жизнь
ее загубил, а какой пример подает сыновьям и внуку?
     Ну  и  всякое такое.  Чтобы поменьше  торчать  на глазах  "сямой",  дед
подавался "к себе", пропадал с весны до осени на реке, сам себе он там царь,
бог и вообще вольный человек.
     Бабушку из Сисима дед уважал, наверное,  даже и  любил -- самую  лучшую
рыбу не  съест  -- домой отвезет,  ягод насобирает, орешков набьет, копейку,
где-либо  добытую,  за  рыбу  вырученную, мимо дома не пронесет, утаит самую
разве малость -- на винцо да на картишки. Бабушка из Сисима, конечно же, все
это знала, да какая ж она была бы жена, если б не кособочилась, не позволяла
себе кураж, не давала  острастки мужу.  Вот и побрасывала, покидывала всякую
там  утварь,  шипела  гусихой, когда дед, ластясь,  пытался подвалиться  под
бочок  в  самый сок и тело вошедшей жинке. Но год от года  бабушка из Сисима
все больше и больше подавляла деда, и, непривычно  в себя ужавшийся, он лишь
покашливал, пожимал плечами и  вопросительно  вздымал усы:  где и чего опять
напрокудил?  В  том, что он чего-то  напрокудил, сделал  неладно,  дед и  не
сомневался, вот отгадать бы только, где, когда, и вовремя смыться.
     С  детства,  еще  с церковноприходской  школы, это началось. Однажды  с
приятелем  вместо школы свернули на  Енисей,  там  ледостав начался, рыба от
шуги  подваливала  к  берегу,  пряталась  под  светлые  забереги.  Принялись
покрученники  глушить рыбу чекмарем -- дубина это такая с наростом на конце.
Взрыхлив муть,  раскид