рдинат" в Подтесове. -- Так мы  ж там на ремонте, не в
рейсе ж...
     --  А в  Дудинке?  -- наступала тетка  Дуня, понимая, что  дядя  Филипп
наполовину уже сражен и самое время его добивать.
     --  В Дудинке? -- дядя Филипп краснел  до самых  бровей. --  В Дудинке?
Тьфу,  трепло! -- плевался  он и  уходил из  избы, большой, сгорбившийся, ни
чуточки  не  колеблющийся, в  лихо  сдвинутом  на бровь  картузе,  со  своим
загадочным  "кординатом",  который мне казался чем-то вроде золотой капусты,
но  был спрятан где-то в нагрудном кармане, и если его  потеряешь, то уж все
-- не человек ты...
     Тетка  Дуня подробно поведала,  как потерял  "кординат"  в Дудинке дядя
Филипп.  Работал он тогда  первый год на  катере  с  дизельным  пускачом.  И
набрался на берегу до того, что ни тяти, ни мамы сказать  не мог.  А  тут от
причала гонят. Причал понадобился. Шумит начальство порта, штрафом грозится.
Дядя  же Филипп не  только мозгами,  но и пальцем  единым  не владеет.  Чего
только с ним ни делали: и нашатырным спиртом  терли, и водой обливали, и уши
почти напрочь оторвали --  не берет. Тогда  капитан  катера  приказал волочь
механика в машинное отделение и притиснуть его к дизелю.
     Приволокли, притиснули.  Капитан гаркнул: "Филипп, заводи!" Дядя Филипп
раз-раз  -- покрутил  рычажки,  колесики, ручки,  и  дизель  завелся.  Тогда
капитан громче:  "Филипп, переводи на мотор!" И дядя Филипп выполнил команду
точка в точку, не открывая глаз. А когда его отпустили, пал тут же, так и не
проснувшись.
     -- А я что толкую? -- подняла  палец  бабушка, выслушав этот рассказ.--
Золотая голова!
     -- Ой, где же Филипп-то? Уж не к братцу ли  ушел? -- спохватилась тетка
Дуня.  --  Ой,  матушки  мои!  Сойдутся --  не  растащить.  А  та  тетеря-то
недосмотрит...  -- И помчалась тетка Дуня искать дядю  Филиппа, уверенная  в
том, что он без нее ни прожить, ни  обойтись  не  может и  что тетке  Васене
одной с братьями не совладать.



     Но  в  тот последний приезд тетка Дуня не накрывала рюмку дяди Филиппа,
не оговаривала  человека,  не притесняла, только  все взглядывала  на  него,
длинно вздыхала  и  украдкой  плакала.  Дядя  Филипп  держался  разухабисто,
выкрикивал  одну и  ту же фразу из песни: "И  н-на Тии-ихи-им  океани-и свой
зако-ончили по-ход!"
     -- Дунька! Ты кого оплакиваешь? Меня?  Ха-ха! Да я этих самураишек  во!
--  Он зажимал  кулачище так,  будто самураи были муравьями и он их  давил в
горсти.
     Я потихоньку  вылез из застолья и убрел на  улицу, и варенье как-то  не
всласть елось,  потому  что бабушка  не  стерегла его, на  меня  не обращала
внимания.
     Дядя Филипп с теткой Дуней ушли "по родне"  и появились у нас снова дня
через три, усталые, осунувшиеся.  Они отсыпались в широкой и чистой постели.
Бабушка отпаивала дядю  Филиппа огуречным рассолом, отводила душеньку, ругая
его каким-то новым словом -- "некрут".
     -- Ну, чЕ, нагулялся, некрут?  Наколобродил? Дядя Филипп кряхтел тяжко,
горестно морщился.
     -- Когда вы с Левонтием все вино это клятое выжрете? И когда вы, язвило
бы вас, захвораете чем-нибудь, чтоб пить нельзя, чтоб на сторону воротило?..
     -- И так воротит, крестная...
     -- Воротит? Как не поворотит? С ведро выхлестал?
     -- Два наберется.
     -- Два! -- ужаснулась бабушка.  -- А та, пигалица-то, --  напу- стилась
бабушка на тетку Дуню, таящуюся за  спиной дяди Филиппа, --  та кикимора-то,
нет чтоб мужика окоротить, норму ему определить, сама, холера, туда же! Ведь
на  чужу  сторону  человек  уезжат...  Совет  да  беседу  бы  мужу  с  женой
провести...
     Отпоив дядю  Филиппа  рассолом,  бабушка  послала  его  в  баню,  потом
опохмелила,  угощала стряпней.  Полный мешок набила  печенюшками,  калачами,
шаньгами,  со  слезами  провожала  супругов  к  лодке,  на  берегу  крестила
новобранца при всем народе, и он смиренно стоял под благословением, большой,
сконфуженный, покорный.
     Дядя Левонтий, непроспавшийся, с початой бутылкой в кармане, гремел:
     -- Филипка, держи кординат! Круши врагов на море  и на суше! -- и лез к
брату обниматься.
     -- Да сокрушит, сокрушит! Не подавай  только ему больше,  -- остепеняла
Левонтия тетка Дуня.
     Дядю  Филиппа и тетку  Дуню выплавили на проходящий мимо села  пароход.
Пароход сбавил  пар, взял супругов на  борт. Дядя  Левонтий плакал, бежал по
берегу следом за пароходом, повторяя слова, которые забыл сказать:
     -- Филипка! Филиппушка! Братан!..
     Высыпавший  на  берег  деревенский люд почтительно говорил  меж  собою:
"Шишка Филипп-то наш! Гляди, пароход застопорили. Выплыви бы кто из нас, так
хоть заорись -- не возьмет. Такой  человек и в армии не  затеряется. Его и в
армии чином не обнесут..."
     После я узнал -- дядя  Филипп оттого так рано  нынче был в гостях,  что
разразился  "дальневосточный   конфликт"  и   его   "нибилизовали"   крушить
"самураев". Приходило нам от него несколько обстоятельных писем с пожеланием
всем  родным  здоровья,  а  друзьям  приветы  с Дальнего  Востока, затем  из
Финляндии.
     Погиб дядя  Филипп в  сорок втором под  Москвой,  где командовал  ротой
сибирских  лыжников.  Тетку  Дуню  я как-то встретил на Красноярском  речном
вокзале. Стоял в очереди за  билетом  на пароход, ко  мне кинулась маленькая
старушонка, распихивая народ, и поцеловала шершавыми, точно груздок, губами.
     -- Я гляжу  со щеки-то -- вылитая  тетенька Катя!.. Слезы  катились  по
усохшему лицу тетки Дуни, вся она сделалась,  как птичка,  совсем махонькая,
носик у нее заострился.
     --  В Скиту живу,  голубь, в  Скиту, --  рассказывала она  о  себе.  --
По-нонешнему-то  в  Дивном  горске.  Ну,  это приезжие  так, а мы,  здешние,
по-старому...  Сошлась  с одним  ссыльным  уж  лет  десять  как.  Электриком
состоит. -- Она скорбно смолкла и отвернулась. -- Жить надо.  Не дождалась я
Филиппушку с позиций. Помнишь ли ты его?
     Я сказал, что  помню.  Тетка Дуня пальцем убрала со щеки  слезу  и  уже
буднично продолжала:
     -- Крутонравный,  покойничек, был, и пообидит, бывало, меня,  а вот дня
не проходит,  чтоб не вспомнила  я об нем. --  Она еще  помолчала,  глаза ее
остановились  на каком-то  далеком  воспоминании. -- Нонешний  хозяин  слова
вкось не  скажет,  не то чтоб пальцем тронуть. А Филипп  все  одно с  ума не
идет.  Так уж,  видно,  до гробовой  доски  и  носить  мне  тоску-кручину  в
сердце...
     Я еще раз  вспомнил  войну, еще раз  подивился  вековечной  загадке  --
женской душе,  еще раз восхитился великим и святым чувством, имя которому --
любовь, и решил помянуть дядю Филиппа.
     На  пристани купил  бутылку пятидесятиградусной водки  -- другой тут не
было. Водку  эту речники именовали  тучей. Пить одному мне не  хотелось,  и,
когда погрузились в пароход, я зазвал в каюту проходившего мимо матроса.
     --  Выпейте, пожалуйста,  со мной, -- предложил я  и  кивнул на налитый
стакан. Матрос быстро взглянул на меня: не пьяный ли?
     -- За что выпить?
     -- За дядю Филиппа. До войны он механиком плавал на этом пароходе.
     Матрос покрутил стакан в руке.
     --  Не  помню.  --  Он  еще  посидел,  еще  повертел  стакан  в  руке и
стеснительно повторил: -- Нет, не помню.
     "Где уж тебе помнить.  Ты до  войны-то небось еще  босиком по берегу за
пароходами гонялся".
     Матрос выпил полстакана, закусил кусочком колбасы и поднялся:
     -- Извините, больше не могу. Скоро вахтить.
     Он ушел. Пароход  "Спартак"  --  единственный пассажир-  ский  пароход,
уцелевший  из  "стариков",  --  развернулся  и  суетливо  зашлепал  плицами,
оставляя позади город, шумы его, дымы его и мосты.
     Народу на пароходе реденько. Все  ездят нынче на новеньких быстроходных
кораблях. Это  я решил потешить  свою  блажь.  "Спартак"  миновал  пригород,
свистнул  тоненько на Лалетинском шивере и пошел меж бакенов. Его старинный,
переливчатый и  музыкальный  гудок так ни разу  за  рейс  и не  оказал себя.
Гудеть полным гудком запрещено.
     И  что-то  еще откололось и ушло  из  моей жизни  вместе с этим гудком.
Поговаривали, что и сам  "Спартак" дохаживает последние навигации, скоро его
пустят на дрова либо приспособят под какое-нибудь полезное заведение.
     Побухивали внизу подо мной колеса  парохода, подрагивало стекло в раме,
покачивалась  и  брякала  подвешенная  над  головой  люстра, старинная  еще,
пузырем.  Весь пароход  поскрипывал,  позвякивал и тяжело,  словно  конь  па
подъеме, дышал. На  столе дребезжал, ударяясь о бутылку, стакан. Была водка,
было  время,  были деньги,  были люди кругом,  но  не с  кем выпить  за дядю
Филиппа -- судового механика, не с кем.







     Виктор  Астафьев.  Собрание  сочинений  в   пятнадцати  томах.  Том  4.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.



        "Бурундук на кресте"


     Папа мой, деревенский красавчик,  маленько гармонист,  маленько плясун,
маленько охотник, маленько рыбак, маленько парикмахер и не маленько хвастун,
был  старшим сыном в семье  своего отца, Павла Яковлевича.  Восемнадцати лет
его женили на Лидии  Ильиничне Потылицыной, девушке  доброй,  домовитой,  из
большой семьи, которая держалась  своим трудом на земле, жила землею, и, как
говорила с гордостью бабушка моя Катерина Петровна: "Придурков  и ветрогонов
у нас в семье отродясь не водилось".
     Зато придурков, захребетников, всякого малого  и большого народу  кишмя
кишело в доме маминого свекра, где жили по присловью: ни к чему в доме соха,
была бы балалайка! Здесь позарез нужен был работник, его и нашли.
     О жизни  мамы в семье деда Павла  я ведаю по чужим словам,  зато хорошо
знаю  своего  папу  и  потому могу  себе  отчетливо представить  долю  мамы.
Гулевой,  ветреный,  к устойчивому труду  мало склонный, папа мой был еще  и
люто ревнив --  стоило  ему попасть с мамой в компанию,  как  он  принимался
шиньгать ее, щипать до  синяков, чтоб она "не заглядывалась на других", и до
того довел молодую женщину, что сгребла  она его однажды в беремя и потащила
в  Енисей.  Уж  на  мостках   папу  отобрали.  "И  здря,  здря!  --  уверяла
впоследствии бабушка. -- Его, супостата, утопить следовало, а самой бы свету
не лишаться..."
     Быстро надорвалась  мама  в семье  своего  мужа, и как бы  сложилась ее
жизнь дальше -- неведомо, но уже накатывали на деревню крутые перемены.
     Когда-то  на Большой  Слизневке  мой  прадед, Яков Максимович, скулемал
мельницу  и вскормил ею много всякого люду, который от крестьянства ушел и к
пролетарьям не  пришел.  Межеумки, драчуны,  гуляки  и  бездельники,  они, к
несчастью, не успели  пропить мельницу прадеда  --  началось раскулачивание,
поначалу ничего такого  особенного не сулившее,  --  ну, отобрали  мельницу,
хрен с ней --  не караулить!  Коней  отобрали?  Так  и кони-то  в  хозяйстве
держались по присловью: узда  наборна,  лошадь задорна.  Серый, как  собака,
грыз  напропалую всех, ходил только под  вьюками по тайге,  на  пашне  или в
обозе его отродясь никто не видел, он и в стойло-то к себе одного моего папу
пускал, и то лишь пьяного. Савраска был знаменит тем, что вышибал ворота и в
щепье  разносил  сани  и кошевки.  Другие  лошади  тоже  норовистые,  дикие,
выменянные  у цыган и  заезжих людей.  И  коровы фокусные. Про  одну из них,
Чалуху, разговор ходил, будто способна  она надоить сразу три ведра  молока.
Барственно- осанистая,  гладкая, холеная Чалуха от стада  держалась наврозь,
гонялась за пастухом,  норовя его забодать, доить  себя вовсе  не дозволяла,
зато сена съедала  на раз  по копне! И все  хозяйство деда Павла  вроде этой
коровы: броское,  дурное, надсадное, на выщелк, значит, на показуху только и
годное.
     После раскулачивания кто-то из трепачей  пустил слух, дед Павел  и папа
мой  по пьянке безголово  его подтвердили: на  родной  усадьбе,  в одном  из
лиственничных столбов спрятано  золото, в каком столбе  -- они знают, да  не
скажут.
     Деревенский алчный  и горластый люд дружно ширкал пилами выветренные до
железной крепости столбы, колол их взятыми с известкового завода клиньями, и
получился у них самый что ни на есть горячий, увы, напрасный труд.
     Не заполучивши фартового золота, горлопаны стали требовать доведения до
победного  конца раскулачивания,  ускорить высылку "скрытой контры". Прадед,
Яков Максимович, впал в детство,  дни и ночи  играл с прабабкой в подкидного
дурака, дрался  с нею  из-за  карт,  до ветру ее  не  пускал  по  припоздало
возникшей  ревности. Из-за многих  годов  и малоумия ни с какой стороны он к
высылке  не годился, однако и его "вписали". Видевши свет всю жизнь воистину
белым,  в муке, прадед,  как дитя,  радовался переменам  жизни.  И когда  на
пересыльный пункт пришло  известие о  том, что прабабушка Анна,  из-за хвори
отставшая  от своих,  в  "Бозе" почила и похоронена на сельском погосте  без
соборования и отпева, прадед нисколько не горевал.
     -- Так и надо! Так и надо! -- почти с  ликованием кричал  он. --  ЧЕ же
это экое?  В карты сыграть не с кем!  -- Дичая, прадед переходил на  злобную
скабрезность.
     -- Опомнись-ка, опомнись! --  остепеняла прадеда жена моего деда Павла,
Мария  Егоровна, или бабушка из Сисима,  как  я ее  звал. Но Яков Максимович
никого не слушал, был возбужден, подвижен,  когда семью погрузили на пароход
и, загудев тревожно и длинно, он отваливал от Красноярского причала, прадед,
петушком прыгая, выкрикивал:  "Ура! Ура! В страну  далекую, восеонскую! Тама
кисельны берега! Речки сытовы! -- и  запел торжественно,  стараясь потрафить
провожающим: --  Он,  при  лужку,  при лужку-у-у-у... И-эх...  забыл!  И-эх!
Забы-ыл!.."
     -- Што забыл-то?
     --  Не  знаю. Чего-то  забыл.  Вспомнил!  Ура!  Ура!  Вспомнил!.. А при
знакомом по-о-о-оли-и-и... -- Вдруг Яков  Максимович пустился в пляс: -- Эх,
карасук, карасук, посади меня на  сук. На суку буду  сидеть  да  на  милочку
глядеть... -- попробовал пойти вприсядку, но свалился набок, и, поднимая его
с  палубы,  горя от стыда  и  страха, бабушка  из  Сисима  трясла старого за
шиворот:
     -- Чего буровишь-то? Буровишь-то чего? Гос-споди!
     При выселении собралась на берегу  вся деревня,  вой стоял над Енисеем,
выселенцам несли кто яичко, кто калач, кто  сахару  кусок, кто  платок,  кто
рукавицы. Из правленцев на  берегу оказался лишь дядя Федоран  и  принял  на
свою голову все матюки, проклятья и угрозы. И не только принял, но, севши на
камень, разулся  и бросил  кожаные бродни  федотовскому  косолапому парню --
этот  отправлялся в ссылку  совсем босиком. Явился на берег пьяный  Митроха,
взобрался на камень, выкрикивал какие-то напутственные лозунги. "Да уйди ты,
уйди  с глаз!  -- увещевал  Митроху дядя  Федоран. -- Разорвут  ведь!" Потом
махнул  рукой и  ушел  с  берега.  Митроху  тычками  угнала с  берега  жена,
увещевая: "Свернут башку-то,  свернут,  ногу последнюю отломят, и  правильно
сделают. Да ведь страдать имя за такого обормота..."
     Яков Максимович скончался в Игарке  от цинги в первую же зиму. В ошкуре
штанов, которые  он  упорно  не снимал  со дня высылки,  были  обнаружены  и
выпороты  три  золотых  царских  рубля,  завернутых в  клок литой  церковной
бумаги. На клочке химическим карандашом были нацарапаны едва уже  различимые
каракули: "Пашка! Ети деньги мне на похороны! Не проигрывай их, стервец!"
     Бабушка  из  Сисима,  измученная  семьей, больным и одичавшим стариком,
напуганная грозными приказами насчет ответственности за утаивание горячего и
холодного оружия,  также ценных бумаг, жемчугов, алмазов, рубинов  и  прочих
драгоценностей, отнесла три золотых рубля в комендатуру.
     Яков Максимович был похоронен в казенной могиле на так полюбившийся ему
казенный счет, и могила его первой же весной потерялась в лесотундре.
     Бывший когда-то гордым, форсистым и гулевым, папа  мой, оставшийся не у
дел и без жилья, просил  сельсовет выделить  ему  хотя  бы  кухню с печкой в
отчем доме, потому что  флигель -- зимовье, в котором мы прежде обитали, был
раскатан на салики, на них смекалистые  гробовозы охотно плавали с торгом  в
город. Отгородить кухню с печкой  сельсовет  не разрешил, заверяя,  что, как
только утвердится артель, дом будет починен и  в него переселится  правление
колхоза имени  знаменитого  в  Манском краю партизанского командира товарища
Щетинкина.
     Тетка Татьяна, Ганька  Болтухин, Шимка Вершков,  Митроха, стуча  себя в
грудь кулаком, говорили речи. Наивысшего  взлета  в этом деле достигла тетка
Татьяна. Каждую речь она заканчивала срывающимся выкриком:
     "Сольем наш  ентузиазм с волнующим  акияном  мирового пролетариата!"  И
люди,  которые послабже сердцем, плакали, слушая тетку Татьяну. Даже бабушка
моя, Катерина  Петровна, робела от умных слов невестки и  стала навеличивать
ее  --   Татьяна   Ванна,   хотя  по   заглазью  продолжала  срамить  ее  за
бездомовность,  необиходность, но уж только  при закрытых ставнях  позволяла
себе разоряться бабушка.
     Хмурился, помалкивал Федоран Фокин, мужик искони здешний, еще  молодой,
он  понимал,  что  словами,  даже самыми  громкими, самыми умными,  народ  и
обобществленную скотину  не прокормишь.  В  артели же все  шло  на растатур:
пашни  зарастали, мельница  с зимы стояла, сена  поставлено  с  гулькин нос.
Тревожно за село,  за людей.  Кое-кого да  кое-что правленцы похозяйственней
спасли, отстояли -- ретивые горланы рвались не только поскорее  выдворить из
села  богатеев, но и порушить до основания все кулацкое -- молотилки, жнейки
и всякий прочий крестьянский инвентарь.
     Терпеливо и  долго  вразумлял  умный  мужик вошедших в  раж  говорунов,
призывая пахать землю под зябь,  расковыривать межи в горах -- на покатах да
по склонам увалов  заплатами расклеенных пашен, и в первую голову -- пустить
мельницу. Искони кормившиеся с мельницы, овсянские жители ручных жерновов не
знали, толочь зерно в ступах ленились, парили его в чугунах и ели целиком.
     С такого харча много  не наработаешь. Ребятишки стали маяться животами.
Тут кто-то  и вспомнил про  моего папу -- он один на селе умел управляться с
мельницей  --  битьем  и  пряником  заманив  вертлявого  старшего  внука  на
мельницу,  дед Яков  научил его своему ремеслу.  Поскольку  мельница была на
селе вроде клуба, где  круглый год шла неутихающая гулянка, прерываемая лишь
авариями да  когда "жернов ковать", -- папе здесь  поглянулось. Приучился он
на мельнице  пить, на  спор тягаться на опоясках, скакать верхом на лошадях,
лазить  на  приводной  столб,   воровать   на  селе  кур  на  закусь,   жить
обособленной, "мельничной" жизнью, где вроде  бы  все  дозволено. В пылью  и
паутиной   задернутое,    шершниными   гнездами    увешанное,    грохочущее,
содрогающееся и в  то же  время совершенно глухое, об одно оконце в конторке
мельничное  помещение   никакие   бабы,  кроме   самогонщицы   Тришихи,   не
допускались.  Мололи  мужики иной  раз  по неделе,  ссылаясь  на очередь,  с
мельницы  являлись чуть живы,  пропившиеся,  со свежеподстриженной башкой --
папа, помимо  обязанностей мельника, безвозмездно  занимался еще и цирюльным
делом.
     Правление посулило  папе со  временем, когда он честным  трудом докажет
сознательность, записать его в колхоз, выделить "фатеру" в старом запустелом
доме.  Маме тоже разрешено  было  принять участие в  труде на  "общественной
ниве", к которому она с радостью  и приступила, надеясь, что с этой поры все
пойдет  на успокоение, может, и в  самом деле  наступит то благоденствие,  о
котором так горячо толкует свояченица Танька -- важная  фигура на селе, хотя
детишки  ее  как были  голодны  и запущены,  такими  и остались, и, кабы  не
бабушка Катерина  Петровна, не дед Илья да  не  тетки с дядьями, вовсе бы им
беспризорно помирать.  Дядя  Митрий  --  муж  тетки Татьяны, сгорел  с вина,
правда,  бабушка Катерина Петровна  до  самой смерти  не соглашалась с таким
позорным заключением и  утверждала, что  помер он от  недогляда бабьего иль,
того хуже, порешил само