ся ночью, далеко  от Красноярска. В  вагоне было тихо и мрачно,
лишь  храп и бред таежных новобранцев нарушал  вагонный покой  и  душный его
уют.
     Я свесился с полки к окну. В щели окна сквозило прелым осенним холодом,
за окном бесконечно развертывалась плотная лента лесов, тяжелое осеннее небо
почти не отделялось от непроглядной, отчужденной, тесно сомкнувшейся тайги.
     И оттуда,  из-за  вагонного  окна, из  иного  мира,  пугающего холодной
пустотой,  словно  разгоняя с пути нечистую  силу, испуганно кричал паровоз:
"Свида-ання-а-а-а!"  А  внизу,  под  вагоном,  как  бы  извиняясь за слишком
громкий  рев  паровоза,  колеса,  сдваивая,   угодливо  частили:  "Паси-бох!
Паси-бох! Паси-бох!"

     "1977, 1988"







     Виктор  Астафьев.  Собрание   сочинений  в  пятнадцати  томах.  Том  5.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.



        "Пир после Победы"

                      Сергею Павловичу Залыгину -- земляку


     Это  было в ту пору, когда  все  казалось радостным и  от жизни ждались
одни только радости. В немыслимо яркий, ослепительный день спешил я в родную
деревню по  левой стороне  Енисея, по дачной местности. На правой,  гористой
стороне, где проходит сейчас асфальтовая дорога  на  Дивногорск,  пути тогда
были худые, за войну и вовсе задичавшие.
     Я был молодой, недавно женатый, ноги мои пружинисты,  душа  пружиниста,
голова пуста, внутри все ликовало, и от "восторгу чувств" мне хотелось петь,
даже  прыгнугь в  еще холодные речные просторы  хотелось, ухнуть в одежде, и
вся недолга! Блаженненькое состояние пронизало всего меня насквозь, ветрено,
вольно было, ни о чем долго не думалось, да и не хотелось ни о чем думать, и
в  то же время думалось обо всем разом.  Но мысли внутрь  охмелелой башки не
проникали, едва  коснувшись ее, они, будто по круглому арбузу, соскальзывали
в безвестность.
     Все  я видел вокруг, все замечал  и радовался  всему вместе, ничего  не
отделяя  и  не выделяя. Мир  без  войны пригляден  как он  есть. Вон  сытая,
дородная, солнцем  убаюканная  корова возле светлой лывы,  проткнутой иглами
травы, лежала, лежала, да ни с  того ни с сего и заблажила: "Ух! Ух! Ух!" --
и с этаким надрывом, будто по убитому мужу  рыдало животное. Ей, корове, все
равно, как она выразила  свое коровье отношение к  миру Божьему, но невдомек
жвачной  потЕме,  что чуть было  не  вспугнула  она  с  моей  души, резиново
сжавшейся, всю  благость  и ребячество, которое  я,  сам  того  не сознавая,
старательно взбадривал в себе.
     Ладно, блажи, корова, кормилица-поилица, тебе можно и поблажить -- рать
кормится,  а мир  жнет, -- потрудилась ты за войну, молочком попоила  детей,
солдаток,  госпитальников,  бороны потаскала и  плуги, гнилую солому жевала,
кровью  даивалась  от  надсады,  но  дотягивала  до  зеленой  травы и  снова
впрягалась в работу, исполняла свое назначенье -- кормить и поить людей.
     Пегонькая  птичка  прыгнула  из канавки  и  совсем  уж  было наладилась
юркнуть в кусты, к  гнезду, может, и к кавалеру, но стоило ей подлететь, как
повело  ее выше, дальше, и забыла она обо всем на свете, захлебнулась вешней
высотой, далями, ей лишь видимыми, и пошла камешки-стекляшки сыпать, хвостом
рулить, крыльями играть, перья ветрить.
     "Вот интересно в природе устроено: коли птичка мастерица петь, вида она
непременно скромненького. А как  дармоед, прихлебатель какой, то разукрашен,
расписан  он   природою".  Но  сей   же   момент  я  уловил  противоречие  в
размышлениях,  вспомнив про снегиря. Уж  такой  ли  трудяга,  этот  выпик --
снегирь! Так  ли ему корм тяжело достается ранновешней порой, однако свистит
птаха  застенчиво, как бы извиняясь  за беспокойство, да свистит. "Интересно
знать, куда снегири  деваются? Покуда снежно  --  висят  яблоками по кустам,
светятся фонариками  в  палисадниках, но  хлынет  водотечь,  налетит  всякой
птахи, и снегири стушуются, в сторону, что ли, отодвинутся?"
     Быстротекучие, случайные эти мыслишки ворохнулись под пилоткой и тут же
сменились  другими,  не  менее  случайными и пустыми. "Вот взять  кошку,  --
катились размышления дальше, -- тварь хищная и подвидная". Я ненавидел кошек
до войны и догадывался отчего. Жилось им всегда лучше, чем мне. Я их пинал и
бил  чем  попало.  Теперь  бить  не  стану.  Вот   приду  к  бабушке,  увижу
семиковрижницу,  поглажу по-девчоночьи  изогнутой  спине  и  скажу: "Ну што,
шушшештвуешь, тварь?" -- так и скажу -- "шушшештвуешь!" -- я уже вспоминал о
том,  что так  говорил  в детстве,  когда  у  меня выпадали  молочные зубы и
преподобная  моя бабушка Катерина Петровна все подъелдыкивала меня; "Шушлик,
пишшуженец, шопли, шушшештво".
     Это я шушшештво, потому что шушшештвую!  Не убило меня на  войне, и я к
бабушке иду, к Катерине Петровне.  Только через порог переступлю, непременно
гаркну: "Здравия  желаю,  товарищ генерал!" -- она аж присядет  и  с  испугу
уронит чего-нибудь.  "О,  штоб тя, окаянного,  приподняло  да шлепнуло!"  --
скажет. Так и скажет. Я-то уж знаю свою бабушку!
     Хорошо! Правда,  хорошо. Ну просто замечательно!  Что хорошо? Вот и  не
знаю, как сказать, -- что хорошо и что замечательно. Хорошо, да и только!
     Так вот шагал я,  улыбаясь солнцу, свету, радовался, что живой вернулся
с войны, и ноги  мои, чем меньше становилось мне идти, тем скорее  бежали. В
дальних  сосняках,  по солнцебоким гривам  доцветали  сон-трава,  медуница и
стародубы; под заборами и обочь дороги отгорели,  обуглились мать-мачехи, по
оподолью  гор уже занималось пламя  жарков, раздувало  белую пену  дубровных
ветрениц;  прибрежные  таи вызолачивало лютиком-курослепом;  синие жеребчики
мохнатой гривой возносились из трав,  набирающих рост; первые колокольцы без
звона  качались на  ветру. В заустенье, где до полудни холодеет  роса и куда
солнце падает  уже  горячее, гордо взнимался  из аремника  багровый,  угарно
пахнущий марьин корень.
     Речки  отбушевали,  сделались  смирными,  миротворно покурлыкивая,  они
катились  с гор в гранитное  межреберье, ничего уже не  волокли, не крушили.
Снеговые  кипуны,  те и вовсе  засохли,  едва шевелились в  мокрых, плесенью
берущихся камнях, прерывисто  падали  с яра в Енисей, где вода  тоже  шла на
убыль, но река все  еще  кружилась, гудела и буйствовала возле быков и скал,
бья  в каменные  оплеухи бревнами, однако и на реке вода  выпустила  на волю
рЕлки,  и по ним воскресали,  отряхивали струпья глины  со стволов и  ветвей
трепаные вербочки, замытые ивняки; остро торчали из сувейно намытых песков и
дресвяников  лозы  краснотала;  дегтярно  темнели  черемшаники  с  торопливо
набухающим  цветом;  по  речкам и оподольям шиханов черемухи отпенились, уже
сорили белой чешуей,  оттого и  спешил  островной кустарник  нагнать  всякую
природу, и нагонит, сравняется, потому что стоек его корень, и свету, влаги,
ветра теперь ему много будет с реки. По виске -- так красиво  зовется у  нас
обсыхающая после  водополья  протока, будто  для  креста  сложенная щепотью,
припоздало всходила осока, копытень на обмысках с листом торопился, и всякий
цвет, всякая  травка  хотела скорее  занять свое место на земле, отгореть  в
цвету и успокоиться семенем.
     Сверкающая полоса мелкой гальки разноцветно  струилась вдоль берега.  Я
не  удержался,  спрыгнул к  виске, снял сапоги, побродил по  ней,  уже  чуть
прогретой и мелкой, зачем-то набрал полный карман  гладких камешков, огладив
каждый перед этим, на  иные я даже дышал, отчего они сразу  делались ярче  и
веселей,  -- опять вспомнилось, как бабушка  таскала за ухо,  если я бегал с
каменьями в карманах и драл их. Ах, бабушка, бабушка! Иду я, иду!..
     И опять я  качу на своих двоих по-над яром, по дорожке, и опять глазею.
Из  лога и  бочажин вода совсем почти ушла. В  теплых лывах  вяло  плавились
мальки,  ища выхода.  Охотиться  на рыбью  мелкоту слеталось воронье. Вокруг
лыв, усеянных  живым крошевом головастиков, ярким хороводом пошли калужницы.
Шебарша   кожаной  листвой,  бегали  под   калужницами  долговязые  кулик  с
куличихой,  под  названием фифи, выпугивая  из-под них трясогузок,  бабочек,
жуков и пчел. Потоптавшись под листами, в дурманном озарении цветов, насорив
желтой  пыли на воду, кулик  с  куличихой масляно скользнули но  кругу лужи,
затем их как бы  подхватило легким воздухом, скользящим по логу, и вынесло к
Енисею. Фифи  реяли  над  водой,  работали  всем  телом, несясь  над темными
стремнинами, нежней, переливистей  делалась их песня, полумесяцем  изогнутые
крылья,  хвосты  с беленькой каемочкой, пушистые  брюшки  с прижатыми к  ним
лапками, безбоязно опрядывали гиблую с виду гладь воды.
     Из скал выметнуло стрелку чеглока. Он вкрадчиво запиликал --  и кулик с
куличихой --  от греха подальше ткнулись в тень берега.  Обстригая  остриями
крыл  лохмы одинокого  облака, чеглок  упоенно  плавал  по небу,  все глубже
погружаясь в призрачную голубизну, вот сделался с воробья, с пчелку, с мошку
величиной и наконец совсем утоп в небе:

     Эх, Андрюша, нам ли быть в печали!
     Не прячь гармонь, играй на все лады!.. --

     заорал я ни с того ни с сего. Усталая женщина с вязанкой дров на спине,
уступая мне дорогу, сказала:
     --  И  чЕ орет, дурак!  -- но,  увидев меня  в гимнастерке,  да еще и с
медалями, пошевелила усталым ртом, пытаясь улыбнуться.
     Я  потянул  у  нее вязанку  дров, она не  сопротивлялась.  Шагая рядом,
женщина  смеялась  моим шуткам и свойски уже спрашивала, не стаскаю ли я всю
поленницу с берега в казенную дачу, которую она сторожит?
     И  рад бы,  отвечал  я, да не могу, спешу  к  бабушке в родное село,  в
котором не был с сорок второго года.
     И женщина сказала: чего же я тогда  дурака валяю? Чего  прохлаждаюсь? С
войны людей как  ждут?  --  и стала отбирать  у меня вязанку. Но  я не отдал
вязанку, донес ее до дачи, присел на краешек крылечка, огляделся  и, не веря
самому  себе  и  времени,  так, оказывается,  твердо отпечатанному  во  мне,
сказал:
     -- Вы знаете...  Где-то здесь... здесь  вот чуть было  не  замерз... до
фронта...
     Женщина,   клеткой  укладывавшая   дрова   возле   низкого   заборчика,
приостановила работу.
     --  И  замерз бы. Чего хитрого? Сколько тут народу  тоже погинуло-о. --
Она еще говорила, ну,  как водится, про своих, которые тоже где-то загинули,
а может, и живы, -- находится сейчас народ, из мертвых восстает.
     Но я  перестал ее  слушать, на  меня вдруг  накатило волнение:  неужели
тогда зимой сорок второго я мог так, запросто?... Ничего не понявши в жизни,
ничего не увидев, не дожив  до  этой  вот светлой весны? Да как  могло такое
быть?  Несправедливо же! Но теперь-то  я хорошо знаю, как проста смерть. Как
она  ко  всем  одинаково   равнодушна.   "Могло   быть,  уважаемый,   могло!
По-настоящему!" --  такой же ты, как и все люди, смертный. Это ведь только в
юности да в дурной  молодости кажется, что ты не тюх-тю-лю-люх, а что-то там
этакое-переэтакое, и умереть не сможешь. Другие могут, ты -- нет! Ну, а если
умрешь, чтоб  кому-нибудь досадить, то, как насладишься раскаянием обидевших
тебя людей,  тут  же и воскреснешь, и милостиво, как Иисус Христос, простишь
их всех,  несмышленых,  даруешь им возможность полюбить тебя, искупить перед
тобой грехи малые и большие.
     Мне сделалось жалко самого себя, того дураковатого  фэзэошника. Умирают
насовсем, товарищ  фэзэошник. Насовсем!  Ничего не остается.  Был ты, и нету
тебя! Понял? Совсем  нету! Вот какую  науку я прошел на войне. И вот  почему
только теперь,  давним временем, задним умом я по-настоящему  испугался  той
смерти, которая приступала ко мне здесь, в  этой местности,  брала за горло,
давила мерзлыми перстами...
     Я передернулся, встал, попрощался с женщиной и побрел  по берегу, разом
почувствовав, как  устал и  как мне хочется  есть.  Впереди неожиданно встал
забор из досок, прибитых внахлест, крашенный густой зеленой краской. Я повел
по забору единственным,  уцелевшим на войне глазом и обнаружил: забор уходит
в глубь леса,  к  подгорью, конца его  не  видно, в  загородь угодили лучшие
дачи,   строенные   еще  енисейскими  толстосумами-золотопромышленниками  да
местной знатью. Как  бы нечаянно пригорожены лучшие клинья соснового  бора и
колки  березового леса.  Меж  деревьев виднелась водокачка,  толсто  укрытые
дерном подвалы и приземистый  склад  -- все  это  ограждено  ниткой  колючей
проволоки, застенчиво-тонкой по сравнению  с окопной, но все же штаны и кожу
на заду порвать годной. Одним концом забор опускался в Енисей прямо в  воду,
с реки его было не обойти. Я решительно двинулся в ворота, из которых только
что выпорхнула полуторка и, звякая бидонами, рванула к городу. Едва я сделал
несколько  шагов по ограде, где  успела уже  зарасти и превратиться в тропку
торенная деревенскими  телегами, ногами моих  односельчан, а  также местными
дачниками езжалая дорога, по обе стороны которой были излажены  теперь гряды
разных форм, на них что-то уже взошло и налаживалось цвести, как услышал:
     -- Гражданин!
     Из  будки, крашенной  тем же  зеленым цветом,  что и забор, ко мне  шел
угрюмый  мужик  в милицейской фуражке.  Дверца в будку осталась  открытой. Я
увидел в ней  столик,  покрытый газетой, чайник,  банку с  медом, в  которой
шевелились  комком  осы-воришки.  "Ух, ты!  --  обдало  меня  жаром.  --  На
подсобное хозяйство, а может, на военный объект затесался!.."
     -- Гражданин! -- взмахнув рукой у  виска, глухо повторил милиционер. --
Здесь ходить не положено!
     -- Военный объект? -- понимающе отозвался я. Но вышло это у меня как-то
игриво, потому  что хоть и опечалился я, вспомнив про то, как не замерз чуть
было давней порою, с души все равно ничего не сдуло -- ни  вешней певучести,
ни ветреной легкости, и  по-прежнему все вокруг казалось излаженным  по моим
душевным чертежам, двигалось и звучало согласно настроению моего, еще совсем
молодого сердца.
     Милиционер  и тот начал высветляться взглядом, но, вспомнив про службу,
насупился:
     -- Не положено, и все!
     Нет, не военный тут объект -- уразумел я  и полез в пузырь, не зло лез,
как бы играя в гнев, напуская его на себя, забавляясь им:
     --  Значит, пока  мы  воевали,  пока  кровь  проливали,  вы  тут  дачки
старобуржуйские отхватывали! Устраивались!
     -- Я  тоже воевал, гражданин, -- бесцветно и вяло отозвался милиционер,
явно сожалеющий, что сбивает меня с намеченного пути, глушит во мне радужное
настроение  и должен  убеждать в  том,  в чем  убеждать ему,  как можно было
догадаться по тону и лицу, никого не хотелось.
     -- Чего ты заладил: гражданин,  гражданин... Я пока не  подконвойный, и
ты мне не начальник!
     -- Вернитесь, пожалуйста, гражданин...
     -- Не вернусь! Стреляй! В спину стреляй! -- вспылил я и дерзко пошел по
мягкой, еще не совсем заросшей тропе, которая была прежде дорогой  и вела  в
мое родное село. Мне хотелось шуметь, ругаться, доказывать правоту,  которую
я ощущал в себе полновесно, законно. Ах, как нравится нам доказывать то, что
в доказательствах  не  нуждается, что  доказывать легко, заранее зная, какое
внутреннее  удовольствие  получишь  от этого. Молодой я был,  прыткий, но  с
очень обостренным чутьем окопника, точно знающего, где могут выстрелить, где
нет,  где  могут  "качать  права",  а  где  и  самому  качнуть их  возможно.
Милиционер  тащился за мной, просил вернуться, но рук не применял, сознавал,
видать: руками трогать фронтовика нельзя, драка будет, бой.
     -- Что  тут происходит?  -- услышал я  властный,  как бы худо смазанный
голос курящего человека. На резной деревянной терраске старинной двухэтажной
дачи стояла  женщина. Одета она была в роскошное японское кимоно, на котором
чего только изображено не было!  Волосы  женщины в крупных  завитках, со лба
прихвачены голубой  лентой, лицо  густо  смазано кремом, и  оттого сразу  не
разглядишь,  что  женщина уже в немалых годах, девственно-небесная  лента не
гармонирует,  книжно говоря, с ее  обличьем,  истасканным  и несколько  даже
суровым. В ухоженных, пухленьких руках ее детская лейка.
     -- Да вот... -- все так же тускло и бесцветно пояснил милиционер, глядя
мимо меня, -- не подчиняется гражданин, век, говорит, здесь ходили.
     Женщина остановила работу, держа  лейку в наклоне над  узеньким ящиком,
прибитым вдоль борта терраски, взглянула на меня темными, все еще горячими в
глубине глазами и чуть свела брови на переносице, но, вспомнив  про морщины,
тут  же  расцепила их. Мы  лишь секунду, может, и  меньше, смотрели  друг на
дружку,  однако и  за  короткий миг успела  возникнуть между нами неприязнь.
Здесь,  напротив дач, по ту сторону Енисея, возле Шалунина  быка,  нашли мою
утопленницу-мать. Бабушка моя, тетки и дядья, братья и сестры, односельчане,
гонимые нуждой и бедой,  перетаскивали  в котомках  из города  и  в город по
старой дороге столько всего, что поезду не увезти. Возле этих мест я чуть не
замерз военной  порой, идя на  помощь к  овдовевшей многодетной тетке. Здесь
все освящено прошлой жизнью и памятью родных мне людей, а она, эта вот дама,
по какому праву здесь? И от кого загородилась?
     Женщина с лейкой была проницательной, она постигла  мою нехитрую мысль,
и правоту мою постигла -- кто  поросенка украл, у того ведь в  ушах верещит!
-- и  задохнулась  от бешенства, может  быть, впервые  осознав: всю жизнь ей
неспокойно будет от таких вот, как этот  молодец,  прямых  и правых в  своем
гневе,  со  своими  первобытными  требованиями,  привитыми не  первобытными,
правда, книгами, фильмами, учителями, пионервожатыми и родителями, -- жить в
братстве,  все  делить  пополам. И сама она, барственно устроившаяся в лихое
для своего  народа  время,  небось учила или  учит  детей -- жить братством,
каждую  крошку делить  пополам  и, если  придет  час, -- по-братски защищать
Родину.
     --  Я  здесь,  --  твердо  вбивая каблук в  травянистую тропу,  уже  со
злостью, раздельно сказал я, -- я по этой дороге на войну уходил!.. -- Я еще
хотел заявить, что по этой  дороге и вернуться загадал, много всякой всячины
наговорил бы и про войну, и про разбитые города и села, где люди, опухшие от
голода, складывают камень на камень, про  забитые народом поезда, общежития,
тесные бараки, про госпиталь, где на  палату выдавалась одна  пара тапочек и
один халат, раненых перевязывали  старыми и плохо отстиранными  бинтами, про
форму  "двадцать",  про норму  резервных  полков, про  голодавший Ленинград,
про... про все бы сказал  я, убежденный в  законном  праве,  добытом кровью,
ходить, где  захочу,  говорить, что думаю,  требовать  одинакового для  всех
хлеба.
     Но женщина научилась осаживать таких, как я.
     --  Ладно,  пусть идет!  --  тем  же  властным  тоном разрешила  она  с
терраски. -- Да проводите его, а то еще сопрет чего-нибудь. -- Не обращая на
меня  больше  никакого  внимания,  женщина, несмотря  на  ленту и  роскошное
кимоно, сразу сделавшаяся некрасивой, наклонила детскую лейку над ящиком, из
лейки  тонкими ниточками весело  полилась вода, струйки виляли,  падали мимо
ящика, рвались на  лету  --  нервничала  все  же  тетенька, трепало нутро ее
злобой, может, и стыдом.
     Все язвительные бранные слова пришли мне на ум, как Коленьке Иртеньеву,
после, когда я протопал уже  версты четыре. Во мне это  и до  сих пор, что в
толстовском  мальчике:  оскорбление,  хамство,  черный  поклеп расшибают  на
месте,  оглушают до того,  что я  теряю  всякую сообразительность. Как такой
бравый, недавно женатый, с боевыми медалями на  груди, с ранениями на лице и
под гимнастеркой, шел  я  тогда  под присмотром  --  не  запомнил  и не хочу
помнить. Зато уж точно помню: в следующий приезд я  покорно обогнул забор --
длинный,  зеленый,  с  застенчивой  ниточкой  колючей  проволоки,  обнаружил
пробитую телегами и машинами  круговую  дорогу, сбоку  натоптана была  сухая
тропинка  новым  поколением моих земляков, из  которых мало  кто знает,  что