опора, ногтем. Кеша, чувствовал  я, собирается
пособить бабушке,  вот-вот скажет: "ЧЕ своим  копытом царапаш наши носки?" Я
собрался накричать на Кешу и на Саньку, чтобы победить занимающуюся жалость,
но  Санька выдернул рубаху  из-под  штанов -- посыпались бабки, запрыгали по
настилу. Одну рюху Санька  поддел ногой  так, что она  под навес  укатилась.
Засвистевши,  завихлявшись,  отправился  налетчик  со  двора,  возле   ворот
остановился  -- посмотреть, как мы с Кешей бросимся собирать бабки, -- мы не
бросились.
     -- Я ить понарошке, -- сказал он.
     И вот этот самый Санька, понарошке, видите ли, грабивший игроков, самый
верткий в  расхватухе и во всех темных делах, сманивал меня на  лихой налет,
заставляя отринуть бабушкин наказ: "Где наглость и похабство, там подлость и
рабство". Хоть  и с  большим трудом, я подавил в себе  нечистые устремления,
пополам, можно сказать, себя переломил:
     -- Обчистили! -- всплеснула руками бабушка, когда я приплелся домой. --
Экой простодырай! -- принялась она меня  корить.  --  Я зиму-зимскую  копила
бабки, он их враз профукал!.. Ты бы не во всякой кон ставил. Где выгодней --
смекал бы...  Ладно,  --  утешала меня бабушка, --  проиграл  --  не  украл,
хорошо, сам цел остался...


     Тем же  годом видел я большую игру  в  бабки. Играли на гумне  взрослые
парни,  казавшиеся  мне  тогда  мужиками. Гумно  было  по-весеннему  пустое,
просторное, лед  под толстой соломенной  крышей гумна еще "не отпустило", он
был гладок, с прозеленью. Кон бабок ершился в дальнем от ворот  конце гумна,
возле поперечной стены. Стоял он не  как у нас  -- зеленых игроков, попарно,
солдатиками.  Здесь бабки цепь за цепью шли в наступленье поперечным строем.
В передних цепях реденько  тащились прогонистые солдатики -- рюшки, за ними,
строем  поплотней  --  солдатики  вперемежку   с  унтерами,  задний  кон  --
по-боевому  сплочен   --  в   нем   плечо   к  плечу  маршировали   отборные
гренадеры-панки, что ни панок, то и боец, за одного, не дрогнув, десяток рюх
выложишь!
     Парни били по конам каменными плитками, отысканными на берегу Енисея. У
нас от веку так было: лед еще стоит, на огородах и в лесу снег серыми тушами
лежит, но  по  берегам уж камешник вытаял, обсох, играет  чистой  гладью  на
радугой  выгнутом мысу  реки -- выбирай  плитку какого  хочешь цвета. Есть у
игроков и  свинцовые биты, но  их всего  две-три  штуки на деревню, и оттого
редко пускают их в дело.
     Был праздник Благовещенья  или конец Пасхи -- не помню. Деревня гуляла,
пела  и развлекалась  на воле. В гумно наперло мужичья, ребятишек оттеснили,
приплюснули к стенам -- ничего не видать. Парнишки, как чивили, расселись по
балкам, под самой крышей -- сверху еще лучше видно.
     Какая  шла игра!  Без жульничества, без споров,  ора, гама и потасовок.
Бабки  принесены  не под  рубахами,  не в дырявых  карманах, а  в  мешочках,
корзинках, старых  пестерях  и туесах. Бабки все бывалые, темные  и седые от
старости, сплошь в царапинах и увечьях, полученных в  сражениях, но крепкие,
потому что слабая бабка давно разбита, у слабой бабки век короток.
     Били  парни, как  и мы,  по-разному, соответственно характеру и уменью.
Вот  встал  на  одно  колено парень в  нарядной,  черными  нитками  вышитой,
бордовой рубахе, сидоровский Федор.  У  меня и  сердце остановилось, хороший
потому  что парень, так просто мимо не  пройдет,  всегда по шапке потреплет,
шутливое отмочит: "Ну, чЕ, жук  навознай? Залез  в амбар  колхознай!  Точишь
точилку об зерно,  манишь девок на гумно!" Правду сказать, я  еще  никого на
гумно не манил,  еще только собирался, но  сердце  все  равно встрепенется в
груди, отзываясь на неуклюжую мужскую ласку.
     Федор ударил  накатом, и  поначалу  гладкая, красноватая плитка в белых
прожилках катилась в  середину кона, однако на  пути ее  подшибло зернышком,
плитка дернулась,  пошла вкось и  ударила  по  левому краю  заднего,  самого
широкого кона. Дружок мой, Ленька сидоровский, облегченно выдохнул, и я тоже
выдохнул -- мы не дышали, пока Федор целился. Ладно, хоть попал Федор, пусть
и неважнецки, да попал. Многие мажут. И кон широк, и плитки по льду ходовито
катятся,  да бьют-то чуть  не за  версту. Нам, парнишкам, в  такую даль и не
добросить  плитку, да и в подпитии игроки,  глаз  неверен, горячатся  лишка,
иные кураж на себя  нагоняют, а кураж  тут ни к  чему. Женись сперва, заведи
жену и куражься над  ней сколь влезет, игра  -- штука  серьезная, обчистят и
плакать не велят...
     Играют парни с подковыром, с присказками: "Продул копейку, проиграешь и
хруст", "Проиграл -- не  скрою, пропил -- не спорю", "Бабку бей, как жену --
под штуковину одну",  "Рюху -- по уху, панка по  брюху", "Лупи в  кон, как в
закон -- в самую середку!" Кто вышибает кон, тому ребятишки хлопают, будто в
клубе, мужики  дают фартовому  игроку  глотнуть из шкаликов,  принесенных  в
кармане, и сами  порываются  встрять в  игру: "Э-эх, я,  бывало!.."  Иной  и
лопоть   на   лед,   рукава  у  рубахи   засучивает.  Парни,  перемигиваясь,
снисходительно   расступаются,  но,  потоптавшись,   поприцелившись,   мужик
возвращает плитку со  вздохом: "Нет, робяты, неча мараться. В глазе рябит...
Я скоро и в бабу кулаком не попаду..."
     Из толпы вывернулся пьяненький, вольно распахнутый Шимка Вершков.
     -- Рази так играют?! -- закричал. Хвать плитку, бах не целясь. Она чуть
было двух его сыновей, Ваську и Вовку, сидевших на слеге, не сшибла.
     -- За молоко-о-ом!
     -- За простокишей!
     -- Эт тебе не коммунией руководить! Тут ум нужон!
     -- Думал, в бабки играть, как наганом махать!..
     С наганом этим смех и грех. Человек бесхарактерный, гулеванистый, моего
папы закадычный друг, Вершков почти враз  с моим  папой и овдовел. Без жены,
тихой, терпеливой,  умевшей  укрощать  смирением даже такой пылкий характер,
каков  был  у ее  муженька,  а главное, вести  хозяйство,  сводить  концы  с
концами, -- Шимка  одичал  и запил. Васька, Вовка и Люба  росли  сами собой.
Отец их потихоньку да полегоньку  из  Ефима превратился в  Шимку,  да  с тем
званием и  дни  свои  кончил. На войне  он потерял  ногу, в  вырез деревяшки
засовывал банную резиновую вехотку и, скрипя ею, шлялся по селу в заношенной
шляпе. Дома  он содержал квартирантов  и вместе с ними пропивал  квартплату.
Одно  время  гонял  моторку,  переправляя  через  реку  желающих, звал  себя
капитаном Вершковым, пока  сын его  Вовка не утонул прямо под окнами родного
дома.
     Последние  годы, согнутый  одиночеством  и горем, он  с утра  до вечера
сидел на скамейке подле ворот, слезящимися мутными глазами глядел на Енисей.
Приехав в родное село, я непременно  подходил к  нему, и он,  спросив:  "Чей
будешь-то?" -- грузно наваливался на меня, целовал, царапая щетиной, плакал,
колыхаясь тучным телом. Какая-то неприкаянность была  и в его  слезах,  и  в
беспомощной старости. "Отец-то твой, Петра, живой ли?  -- Что-то похожее  на
улыбку  трогало  смятые бесцветные губы  Вершкова,  издалека, из мокрых глаз
прорезался живой отблеск. -- Да-али мы на этом свете звону, да-али!.."
     В  тридцатых  годах  Вершков  вышел  в  начальство,  состоял  в комбеде
активистом, во время коллективизации  был уполномоченным, обзавелся наганом,
не  то он купил оружие, не то на вино выменял,  но сам Вершков внушал  всем,
что  ему, как лицу  ответственному, выдали оружие  личное.  Будучи  трезвым,
оружие он прятал,  пьяный же таскался с наганом и чуть что -- руку в карман,
черненькие, совсем  незлые глазки еще более затемнит  гневом, сомкнет губу с
губой,  выражая   непреклонность   и   здоровое  подозрение:   "Какие  такие
р-р-разговор-р-рчики!  --  Добившись  испугу  внезапным  налетом,   добавлял
страху: -- Дар-рогу пролетарьяту, гр-р-робовозы!.."
     Бабушка моя  -- ей до всего дело! -- воззвала к мужикам: "Да отымите вы
у него, у срамца, наган-от, отымитеОн у него не стрелят! Прет? Ну да я сама,
пятнай васСама отыму наган у супостата и в Анисей выброшу!.."
     И  вот  ведь чудеса в решете: изловчилась  как-то  Катерина  Петровна и
оружие у  Вершкова изъяла, то ли у пьяного из кармана выудила,  то ли другим
каким способом. "Не  ваше дело! -- бабушка  глядела на мужиков орлом. -- Сам
отдал!.."
     Вершков засылал к нам сына  Ваську, просил вступить с ним в переговоры.
Бабушка  проявила  непреклонность:  "Пущай  сам  явится  к  ответу!  Я  ему,
антихристу,  такого  перцу  дам --  не прочихается!" Поддав  для  храбрости,
Вершков ворвался в нашу избу и от порога еще рявкнул так,  что  из трубы  на
шесток сыпанулась сажа:
     -- Против власти курс?!
     Бабушку, видел я, потревожило слово "курс", однако она не дрогнула:
     --  Гляди, кабы я  курс  на  город не взяла.  Вот поплыву в Красноярску
милицию,  найду самоглавного минционера,  пошто  фулюгану  оружья  выдается,
спрошу!
     Вершков и оплыл, шапку снял с головы, присел возле курятника на порог:
     -- Нехороший я выпимший. Знашь ведь, -- глядя в пол, заговорил он. -- А
ты мне ишшо больше авторитет подрывашь... Возверни оружье!
     -- А будешь народишко пужать? Будешь?
     Посопел, посопел Вершков на пороге, возле курятника и дал слово:
     -- Не буду!
     Бабушка  сходила  в  кладовку, вынула  из-под половицы  наган и, словно
живого колючего ерша, несла его в ладонях.
     "Да она же боится, кабы не стрельнуло!" -- ахнул я.
     Вершков слово сдержал -- никого оружием  больше не пугал, но кулачишком
карман  оттопыривал, ровно бы  наган там  у  него. Васька,  мой дружок,  тем
временем  вынюхал  --  где наган, мы вынули его из заначки, взводили  курок,
чикали, целясь друг в  друга: "К стене, контра!" Так мы тот наган и уходили:
в лесу потеряли, в Енисее ли утопили -- не помню.
     Скаля железные  зубы, Шимка  пытается доказать  --  он  смазал по  кону
совершенно случайно и надо ему еще  раз  ударить, тогда все узрят,  каков он
игрок.  Пока корячился Шимка  да рядился,  кто-то спрятал  его  вельветовую,
подстеженную  еще покойницей женой, толстовку с  накладными карманами во всю
грудь и по бокам.
     -- Где мое манто?  -- наступал  на  публику Шимка, ошарашивая городским
словом односельчан. -- Кто забрал имушшэство? Кто в кутузку желат?..
     -- Оно у тя како было?
     -- Срыжа.
     -- Начит, краситься пошло в черно.
     Шимке  холодно  в  одной   рубахе,   он  перестал  скалиться,  трезвея,
настаивал:
     -- Нет, я вполне сурьезно.
     Васька  с Вовкой,  все  сверху зрившие, принесли  отцу лопотину, и  он,
одеваясь, с любовью смотрел на них замокревшими глазами:
     -- Дети мои. Золотые люди! И сыновья, и Люба -- чистой пробы золото!
     -- В отца удались...
     Бить по  кону вышел Мишка Коршуков, и  про Шимку все тут  же забыли.  У
Мишки, у забубенной головы, и плитки своей нету, работает на бадогах,  стало
быть,  на  берегу целый день, по каменьям ходит. Наклонись, возьми!  Так нет
ведь, барином вышел, змей полосатый, скинул с себя новое суконное полупальто
с пояском в  талии,  швырнул его комом на  лед,  кашне морковного  цвета еще
одним  витком  обернул  вокруг  шеи, чтоб  не  болталось, одернул  шерстяной
"жемпер", под которым кровенела атласная рубаха, вышитая трепетной рукой, --
погибель  девичья  этот Мишка!  Дунул  на  чуб,  выбившийся  из-под  кожаной
шапки-финки, которую у нас "фимкой" зовут, будто мешал ему и чуб, царственно
протянул в сторону длань -- и в эту прихотливую длань наперебой вкладывались
плитки. Мишка, не  глядя,  взял  одну.  В  полнейшей,  благоговейной  тишине
уверенно  прицелился  и  бацкнул по конам  так, что  брызнули бабки  во  все
стороны.
     Зная Мишку  Коршукова, ребятня,  не жалея  костей, посыпалась сверху на
лед, чтоб поскорее собрать бабки и услужить игроку. Я сгреб две горсти бабок
и, запаленный, избившийся об лед, продирался сквозь толпу, протягивал бабки:
     -- Дядь Миша! Дядь Миша! -- повторял, захлебываясь, и больше  ничего не
мог вымолвить, а когда пробился к Мишке, он небрежно болтнул чубом:
     -- Возьми себе!
     Ну бывают же люди, которым ничего не стоит одарить человека счастьем. Я
и поныне  не  могу забыть, как отвернулся к  стене, растроганный,  смятый, и
заморгал часто-часто. Мишка Коршуков когда-то квартировал у  нас и с тех пор
не  обходил наш дом ни в какой праздник, даже после того, как отошел  от нас
Кольча-младший,  Мишкин  друг по  гуляньям. Может, бабушка рассказала Мишке,
что  меня обыграли, может, он сам догадался, может,  и  так просто отдал. Да
меня и следовало обчистить, чтоб удостоиться  потом такого подарка! И еще  я
подумал: вот Мишка -- приезжий человек на селе, но его любят все,  начиная с
моей  бабушки, Катерины Петровны,  которая ох разборчива, ох  привередлива в
отношении к людям, и кончая дядей Левонтием, который в Мишке души не чаял.
     Об девках и говорить  не приходится. Мишка  как  выйдет  на  улицу, как
растянет мехи  гармошки:  "Гармонист, гармонист,  положи  меня  на низ! А  я
встану, погляжу,  хорошо ли я лежу?!" -- так девки со  всех сторон,  со всех
дворов на его голос: "Милый мой, а я твоя, укрой полой -- замерзла я".
     Мишка, Михаил  Коршуков, у которого я  даже отчества не знаю,  погиб  в
войну на  истребительном военном катере. Мне не надо  гадать,  как он погиб,
такие люди и умирают лихо, со звоном, и не об этом  я думаю, печалясь, а вот
о чем: сколько же удали, душевной красоты, любви к людям убыло и недостает в
мире оттого, что не стало в нем Мишки Коршукова?
     День  большой, праздничной  игры  в  бабки закончился  и для  ребятишек
праздником: многие парни, зная, что им больше не играть -- кто женится, кому
в армию идти, кто возрастом перевалил  через всякие забавы, раздавали бабки,
и опять же раздавали  по-разному, пакостники бросали их на "драку-собаку", и
средь  гумна  открывалась битва, трещали локти,  колени, кровенели  носы, но
больше  парней  было стоящих, степенных,  отцом-матерью не зря  кормленных и
поенных.  Они  по счету  отдавали  нам  бабки вместе  с  туесами, пестерями,
кошелками, грустно напутствуя ребятишек:
     -- Мои бабки мечены -- на огарке свечены!
     -- Этот панок что конек!
     -- Крещеных лупи, нехристи сами от страху свалятся!
     -- Бей по всему кону -- двух да свалишь!
     --  А этот панок еще деда мово -- Гаври! Помнишь деда-то Гаврю?  Да  он
еще зимами прорубя чистил? Береги панок деда Гаври...
     --  Э-эх,  отыгралась,  отрезвилась, отсвистела  жизняТеперя  до  самой
смерти в тягло... Кому плитку, робяты? Беспромашная!..
     -- Р-расходись, парнишшонки! Пить и плакать станем!..
     Нагруженный бабками,  со слезливым желанием всех обнимать, ввалился я в
нашу избу и рассказывал, рассказывал бабушке о том, что творилось в гумне  и
какой я теперь богатый. Бабушка слушала, думая о чем-то своем, кивала и тихо
уронила наконец:
     -- Почитай людей-то, почитай!  Oт них  добро! Злодеев на свете щепотка,
да и злодеи невинными детишками родились,  да середь свиней расти им выпало,
вот они свиньями и оборотились...
     Однако время веяло вперокос этим мудрым словам.
     В тридцать третьем году наши  солдатики-бабки стыдливо, потихоньку были
испарены в  чугунах,  истолчены  и съедены. После тридцать третьего скота  в
селе велось мало,  бабка стала  исчезать. Все чаще и чаще  вместо  бабок под
панок или рюшку ставились денежка, две,  пятачок, игра  сделалась корыстной,
стало быть, и  злой.  Рядом с бабочниками  у  того же платоновского  заплота
завязывался другой  кон  --  в  чику,  и скоро чика  нас  увела  от бабок, и
остались  они  забавой  безденежной  косорылой   братве,  еще  не  достигшей
сноровистого возраста и неспособной зашибать копейку.
     Добыть деньги в  ту пору  не так-то было просто,  требовалась смекалка,
надо было мыслить,  изворачиваться. Мы собирали  утильсырье, выливали  водой
сусликов из нор, ловили капканами крыс и оснимывали их. Иные парнишки начали
шариться  по  карманам  родителей, мухлевать  со сдачей  в лавке, тащить  на
продажу  что  худо  лежит, приворовывать  друг  у дружки.  Ребята  сделались
отчужденней,  разбились   на  шайки-лейки,  занялись  изготовлением   ножей,
поджигов- пистолей  и стыдились не только ввязываться в игру с  бабочниками,
даже  и  вспоминать стыдились о том,  что  когда-то могли забавляться  такой
пустяковой и постыдной игрой.
     Кеша  наш  и  тот в  конце  концов продал свои крашеные  бабки, изладил
поджиг из ружейного  патрона, принялся  поворовывать у отца  спички,  порох,
чтобы, обмирая от страха, пальнуть в заплот или в пташку.
     Но об этой забаве, от которой ребята оставались без  пальцев  либо  без
глаза, об опаленных бровях,  ресницах и навечно запорошенных горелым порохом
лицах мне рассказывать не хочется. Надо бы поведать о чистеньких, деликатных
играх -- в пятнашки, в фантики,  в "тяти-мамы" или в чет-нечет, но я  мало в
них играл, и потому  перекинусь сразу  на игру,  которая колуном врубилась в
память, угрюмая, мрачная,  беспощадная игра,  придуманная, должно быть,  еще
пещерными людьми.


     Деревце  в  кулак  толщиной,  чаще всего  лиственничное,  обрубалось  в
полтора-два полена  длиной и затесывалось на конце -- получался кол.  К нему
колотушка, або тяжелый колун, лучше кувалда -- вот  и весь  прибор для игры.
Сама  игра  проще  пареной репы  -- один из видов  пряталки. Но  кто  в  эти
"пряталки" не играл, тот и горя не видал!
     Игроки  с колом и кувалдой выбирали затишный переулок иль шли за  бани,
на поляну, чтоб от нее близко были амбары, заплоты, сараюхи, стайки, заросли
дурнины либо кучи старых бревен, за которыми  и  под  которыми можно надежно
схорониться.
     Кол приткнут  в землю, к нему  прислонена  колотушка  --  кувалду редко
удавалось раздобыть.
     Настал  самый  напряженный  и ответственный  момент в  жизни  --  выбор
голящего.  Здесь братва пускалась  на  всевозмож-  ные  выдумки,  и выборный
ритуал то упрощался до крайности, то обставлялся такими церемониями, что еще
в детстве можно было поседеть от переживаний.
     "Бежим до митряшинских ворот. Кто последний прибежит, тот и голит",  --
предлагал кто-нибудь из сообразительных парнишек и  первым рвал к намеченным
воротам. Чаще всего прыть такую, конечно, проявлял  Санька. Иной  раз до тех
же  ворот скакали на одной  ноге, ползли на корточках -- и  тут уж кто  кого
обжулит, потому-то всегда голил  самый честный и тихий человек.  Кеша наш не
вылезал из голящих и в конце концов бросил играть в кол.
     Был  и  другой  способ выбора голящего: какая-нибудь девчонка  --  лицо
постороннее, неподкупное, брала в одну руку белое стеклышко, в другую черное
и  ставила  условие: кто  отгадает  руку  с белым  стеклышком  --  отходит в
сторону, кому не повезло -- становись вдругорядь.
     Случалось,  в  игре набиралось  душ до двадцати,  и  к  рукам, твердо и
загадочно сжатым, подходили по многу раз. С ужасом наблюдаешь, бывало -- все
меньше и меньше народу остается в  строю. И наконец к заветной цели тащились
два последних,  разбитых,  полумертвых  человека.  Они  пытались  улыбаться,
заискивающе  глядели  на  "полномошного  человека", чтоб  выборная  девчушка
качнула рукой  с белым  стеклышком,  моргнула  бы  глазом или  хоть мизинцем
шевельнула, делая намек...
     Мучительно вспоминали двое последних, какую и  когда досаду они сделали
выборному, какой урон  ей нанесли,  дразнились, может, гостинцем обделили?..
Прошлая жизнь  за  эти несколько  шагов  к заветной  цели  промелькнет перед
мысленным  взором,  и  выйдет,  что  была  твоя  жизнь  сплошной ошибкой,  и
мучительно больно сделается за бесцельно прожитые дни, за недостойные  дела,
и думаешь, что если повезет --  дальше жизнь свою направишь ты по прямому  и
честному  пути!  И  прежде  чем отгадывать  стеклышко,  молитву  самодельную
сотворишь, так  как все наговоры  и заговоры из головы  вылетают. "Боженька,
помоги мне..." А кругом  злорадствует и торопит публика, уже пережившая свои
страхи и желающая получить за э