е кузова. "Да он живой! Чего
же ты стоишь, остолоп?!" --  И чувствуя -- не живой, нет, зная уже, кто это,
но  заставляя  себя  не  верить  глазам  своим,  я  перевернул   танкиста  и
отшатнулся:  горло его забурлило мокротой,  под ладонями что-то заурчало, на
меня,  оскалив рот со сношенными  почти  до скобок коронками, обнажив серые,
цингой  порченные пеньки зубов, в полуприщур смотрел сквозь густоту ресниц и
медленно выпрямлялся, будто потягиваясь в ленивом сне, дядя Вася.
     Я  плеснул из  котелка в  стиснутые зубы дяди  Васи водицы,  она тут же
вылилась  в  углы затвердевшего рта, утекла под комбинезон. Я провел ладонью
по дяди Васиному лбу, прикрыл  его  глаза, подержал  на них  пальцы и, когда
отнял руку, полоска темных  ресниц осталась сомкнутой: быть может, дядя Вася
еще видел меня и теперь успокоился, подумалось мне.
     Не зная, что бы  еще  сделать,  я приподнял  со  лба волнистые, от пыли
сделавшиеся  черствыми волосы  дяди Васи, и  на  правом виске, у самой почти
залысины увидел  три белеющие царапины -- следы зубов неистового коня Серка,
отметину деревенского детства, которое дядя мой не помнил, если и помнил, то
не любил о нем говорить.
     Сколько  я  простоял над мертвым  дядей  Васей,  вклеившись  коленями в
кровавую жижу, не знаю, как вдруг услышал, что меня трясут за плечо.
     -- Браток! Браток! Ты чЕ?..
     -- Это мой дядя, -- с трудом разомкнул я рот.
     -- А-а,  --  протянул  ефрейтор и спохватился:  --  Родной?  -- уточнил
зачем-то. Я кивнул.
     -- Вот! -- вновь разъярился ефрейтор. -- Хорошие  люди гибнут. А эта...
Врач где? Медикаменты? Вода? Спирт?  Где  медсанбат,  спрашиваю? Мы не нашли
медсанбат... -- напустился он на санитарку. -- Ты зачем на передовую ехала?
     -- Я не знаю. Я не знаю, -- повторяла  санитарка  пусто, отрешенно.  --
Пусть меня расстреляют...
     -- Расстреляют, расстреляют... -- прогудел ефрейтор.
     -- Бейте меня, бейте!..
     -- Помогай. Чего сидишь? -- рявкнул он.
     Девушка ринулась  на голос,  упала, запнувшись за  раненого, вышибла  у
ефрейтора пустой уже котелок.
     -- Не гомони! Уймись. Ищи медсанбат.
     Когда  девчонка охотно спрыгнула со "студебеккера" и помчалась по лесу,
ефрейтор вернул ее тяжким матом:
     -- Сумку-то! Сумку оставь, дура...
     Мы  помолчали  маленько. Замолк  и  майор,  не шевелился  больше, умер,
видно.
     -- Отдай мне  его! Я хоть по-человечески похороню, -- показал я на дядю
Васю.
     Ефрейтор озадаченно нахмурил лоб, почесал затылок.
     -- Не положено.
     -- А кто тут устанавливал, чего положено? Обращаться так вот с ранеными
положено? Бросать на произвол... Документы и награды в сумке посмотри.
     Ефрейтор поспешно и угодливо закивал головой, расстегнул сумку.
     -- Здесь.
     -- Похоронную напишите в Игарку.
     -- Да  знаем мы его, знаем, -- уважительно протянул ефрейтор. -- Я хоть
недавно  в танковой бригаде,  и то слышал: "Сорока,  Сорока..."  На  хорошем
счету был.  Его  после Киева  хотят... хотели, -- поправился ефрейтор, -- на
офицера послать учиться...
     Значит,  дядя Вася мечтал о  военном  чине -- погон-то со  звездочкой с
умыслом рисовал! Ну, тогда девки снопами бы валились.
     Ефрейтор поднял  и подал мне на руках, как ребенка, дядю Васю. Я принял
его негнущееся  тело, в котором что-то  жулькало и перекатывалось, стянул  с
себя плащ-палатку, завернул убитого  и  поволок скорее по  просеке, пока  не
передумал ефрейтор и никто  из законников не перехватил. Неподалеку от Пущей
Водицы я перетянул все  еще сочащийся сукровицей живот  дяди  Васи  бинтами,
переодел его в чистое нижнее белье -- надвигалось зимнее переобмундирование,
оно происходило на  фронте  к Седьмому ноября, и я  успел  получить две пары
белья, нательное и теплое, также брюки с гимнастеркой. Исподнее  белье я мог
пожертвовать покойному, навоююсь досыта и в одной верхней паре белья.
     На кухне я попросил  воды,  привезенной  под вечер с Днепра,  умыл лицо
дяди Васи, вытер его сухой онучкой, заменявшей мне полотенце. Друзья помогли
выкопать  могилу.  Копалось податливо, песок  "плыл", и  где-то  в  полпояса
глубины   я   опустил   тело   дяди  Васи,  завернутое  в  кусок   брезента,
пожертвованного нашим шофером.
     Закопал, прихлопав могилу лопатой, потом взял на ближней батарее топор,
срубил  сосенку, затесал  ее  по стволу  и при свете фонарика  написал  имя,
отчество  и  фамилию  своего  дяди, подумал,  что бы  еще  изобразить  -- до
обидного куцей  получилась надпись, и добавил:  -- "Танкист. Погиб 5  ноября
1943  года". Здесь  же,  неподалеку  от могилы я зарыл ослизлые пожитки дяди
Васи  -- какой-то обычай смутно помнился: одежду покойника следует раздавать
родственникам или уничтожать. Эта кому нужна?
     Я лежал лицом во все еще теплом песке, и такая во мне была пустота, так
болела контуженая голова, так пекло недолеченный глаз, что даже  не было сил
ни о  чем  думать,  что-то вспоминать,  хотелось  уснугь  и,  хорошо бы,  не
проснуться.  Но  спины моей  коснулся холод,  сверху закапало,  я  откинулся
затылком на комелек и на  самом деле  уснул, и во сне,  наяву ли, повторял и
повторял: "Христос с тобой, Вася! Христос с тобой..."
     Ночью  мы продвигались по  свежепрорубленной трассе,  достигли  наконец
опушки и со связистскими катушками, с  телефонными аппаратами, стереотрубой,
буссолью, планше-  том, оружием отправились оборудовать наблюдательный пункт
па окраине Пущей Водицы и в лес более не вернулись.
     В ночи над сосновыми борами горело  небо, с западной стороны вспыхивали
огромные, в середине  адски светящиеся взрывы. Клубясь, катились они  вверх,
раздвигали  темень,  приподнимали небо  и,  соря ошметками  огня,  рассыпали
трубы, столбы, рельсы или выранивали  сверху большой, светящийся окнами дом,
и он медленно, беззвучно  разваливался,  потом  докатывался могучий гром, от
которого вздрагивала,  колебалась под ногами земля и  в  сосняках  начинали,
словно бы  со  страху, валиться деревья  -- фашисты разрушали великий  город
Киев.


     ***



     Извещение на дядю Васю пришло зимой  сорок  третьего  года, в нем  было
написано, что он пропал без вести в декабре, в боях за освобождение Украины.
Не знаю, что  тогда сделалось с ранеными: разбомбили ль машину, потеряла  ль
санитарка сумку с документами и наградами  раненых, но, может, и потому "без
вести", что в машине среди раненых Васи не оказалось.
     В  Игарке  на обелиске, среди означенных фамилий павших на войне,  есть
дядя Ваня, погибший в Сталинграде, а дяди Васи нет. И нигде его нет.
     Много лет спустя я бродил по соснякам расстроившейся, раздавшейся вширь
и вдаль Пущей Водицы, искал могилу с сосновым комельком и не мог ее найти --
кругом невозмутимо стояли и  млели  под ранним  солнцем  стройные золотистые
сосняки, к ним со всех сторон примыкали шеренги  вновь насаженных дерев, меж
которых желтели маслята, розовыми  воронками закручивались  выводки рыжиков,
которые тут почти не собирают, по всему лесу сыто и успокоение перекликались
пичуги. Мне почудилось -- я узнал голос птицы, которая осенью сорок третьего
извещала, что "в Киеве бардак".
     Кордон с колодцем мне  найти  тоже не  удалось,  я двинулся наугад,  по
сосняку,  и  кружил в  нем почти  весь день,  спугивая  заполошно  хлопающих
горлинок, потом устремился на шум дороги, на сытые дымы дачного поселка. Над
головой  моей,  по  вершинам леса,  стрекоча  и  вертясь, перелетела сорока,
отманивая меня или предупреждая мирный лес о том, что в нем бродит нездешней
местности человек и что-то ищет.
     И подумал я: если, по преданью,  душа человеческая оборачивается птицею
-- ангельским  голубем,  синицей,  горлинкой,  то душа  моего дяди иначе как
сорокой не могла обернуться, вот и кружит она надо мною, прогоняет к живым.
     "Так прощай же на веки вечные, дядя Вася!" Я поклонился песчаной земле,
густо заваленной рыжей  хвоей, так густо, что сквозь нее реденько и с трудом
просекалась  травка,  деревьям  поклонился,  которые вобрали  в себя  тысячи
жизней, поклонился Великому древнему городу, не так ныне далеко и не грозно,
а  нарядно  сверкающему  вечерними  огнями,  цветной  рекламой   и  текучими
отсветами Днепра.


     ***



     Следующим летом я отправился на теплоходе по Енисею и  только  разобрал
вещи, только собрался  прилечь и  вытянуться  на  диване, как раздалась  моя
фамилия по внутреннему радио и просьба выйти на верхнюю палубу.
     "Опять какое-нибудь недоразумение с  билетом, с  каютой", -- подумал я.
Но радио помолчало и добавило: "Вас ожидает родственник".
     "Час  от часу  не легче!" -- фыркнул я и неохотно поднялся  по лестнице
вверх.  От  леера отнял руки  человек в речной форме и, приветливо улыбаясь,
двинулся  ко мне, так как я застыл на  месте  --  навстречу,  убыстряя  шаг,
раскидывая  руки,  шел,  сверкая  не  золотыми, но все равно  ослепительными
зубами, парень почти тех же лет, в которые я проводил Васю  на фронт. Был он
совершенно живым Васей, прочнее,  правда,  сколочен, крупней костью,  шире в
крыльцах и  в  "санках"  -- верх-енисейская колодка!  Глаза его сияли тем же
неудержимо-ярким  светом,  на  который  бабочками  летели и  охотно  сгорали
женщины. Еще издали нанесло  на  меня от форсистого речника  с нашивками  на
мундире  запахом духов  и  вина -- флотоводец  этот,  как скоро  выяснилось,
результат предвоенной дяди Васиной поездки на  курсы  повышения квалификации
лесобракеров.
     Род наш  продолжался  на земле. С обрубленными  корнями,  развеянный по
ветру, он цеплялся за сучок живого дерева и прививался к нему, падал семенем
в почву и восходил на ней колосом. Если семя заносило на камень, на асфальт,
он раскалывал твердь, доставал корешком землю, укреплялся в  ней и прорастал
из нее.

     "1977, 1988"







     Виктор   Астафьев.  Собрание  сочинений  в  пятнадцати  томах.  Том  5.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.



        "Приворотное зелье"


     После   окончания   училища   выдались   беспризорные,  неуютные   дни,
наполненные тревогой ожидания. Начальство училища вместе с нашими мастерами,
кинув  фэзэошников на  вольную волю, оформляло документы,  распределяло нас,
сортировало,  подсчитывало,  распоряжалось  нашей  судьбой.  Выпускники  тем
временем дулись  в карты,  рыбачили  в речке  Базаихе,  лазили по  огородам,
выковыривали  из лунок саженки лука и картошек, потихоньку сбывали на базаре
постельное  белье,   меняя  его  на  еду,   шныряли  по  станции.  Уже   как
самостоятельные  труженики,  курили  и  гуляли  с  девчонками,  иные  совсем
нахально -- под ручку.
     Как всегда перед крутой переменой жизни,  на  меня напало  возбуждение,
зубоскальство, которое так же  круто сменилось сосущей тоскою, погрузив меня
в  пучину  душевного  мрака,   вызвав  желание  на  кого-нибудь  задираться,
чего-нибудь сломать. Хорошо, что тогда не на что было купить выпивки.
     Подавляя  душевную  смуту, робость  и  страх  перед  близким будущим --
самостоятельная, ответственная  и тяжелая работа на  какой-то из  незнакомых
станций. Где  определят  жить? Как  будут кормить?  Что  за  люди окажутся в
коллективе? Вопросы нешуточные, если учесть, что тебе восемнадцатый год и ты
начинаешь  трудовой путь в  войну, и  нет вокруг  тебя  ни воспитателей,  ни
учителей, ни друзей, ни даже надоедливого коменданта. Нам никто не объявлял,
кого куда и с кем распределят, могут  и на небольшую станцию засунуть одного
тебя,  разъединственного.  Совсем  тогда   собачье  дело,  хоть   вой  после
бесшабашно-веселого, неунывающего фэзэошного  народа, и особенно после нашей
восьмой комнаты,  где все ее  шесть обитателей сдружились так, что грустят и
вздыхают, будто девчонки,  и вроде бы в  шутку, а на  самом-то деле с тайной
верой мечтают: "Вот бы нас всей комнатой да на одну станцию!.."
     Думая обо всем этом. я тихо брел  от  станции Енисей к поселку Базаиха,
имеющему  прозвище  "гужееды" --  предки  мирных  базайских трудяг,  не имея
закуски,  изжевали якобы гужи в пьяном  виде. Наелись они или нет, теперь не
узнаешь, а  вот прозвище  осталось.  Впрочем,  население  этого пригородного
поселка, когда-то бывшего деревней,  сделалось так пестро, разноязыко  и так
разъединенно жило, что его не интересовали ни история поселка, ни  тем более
какие-то там старые прозвища.
     Я приостановился на мостике, смотрел, как ребятишки взаброд таскают где
удочками,  где ситом,  где  рядниной  маляву,  пескарей  из  речки  Базаихи,
поплевывая  в воду, и,  озирая  окрестности, наткнулся  взглядом  на  дом  с
голубыми  наличниками,  обшитой баней,  обширным  огородом  --  труба  бойко
крутила дым, ограда пестрела свежими тесинами, окно в бане  вставлено, гряды
в огороде белели опилками, земля ухожена, засажена, полный порядок во дворе.
Нашла Михрютка-лярва квартиранта похозяйственней Васи, поняла, видать, что с
ветродуями войну не передюжишь.  К сильному хозяйству прибился кто-нибудь из
выселенцев,  коих  в  доке  звали  "чугреями", или  по-старому "самоходами".
Тихие,   хваткие   мужички,  пристроившись  ко  вдовушкам,   приумножали  их
хозяйство,  плодили  тупых  в учебе, сдержанных  в  драке, скрытных  сердцем
детей,  из которых потом  получилось немало угрюмых  бандитов, по жестокости
затыкавших  за  пояс  любого  местного  забияку,  который  только гонором да
куражом и бывал страшен,  на самом же деле копни его -- слезливый, суеверный
человек, дичающий от вина и безграмотности.
     Конечно, поудовольствовать женщину так,  как Вася, никакой поселенец не
мог, тут им с нашими мужиками  не тягаться, мало каши ели. Но всем остальным
они затирали чалдонов. Тихой сапой, податливостью  характера,  трудолюбием и
трезвостью  большое  они  впечатление  производили  на  здешних  женщин,  за
которыми  во все  времена  земляки  гонялись с кольями,  палили  из ружей  в
потолки и вообще держали семью и хозяйство в постоянном напряжении. Не жизнь
-- маета сплошная была у наших баб, а сошлись с "нелюбыми" и, как тетка Дуня
по  своему  Филиппу,  сохнут по первому мужу, тоскуют всю  жизнь.  Может,  и
чувство вины их мучает? Что нету в живых? Молодые мужики за Родину, за народ
жизни положили, стало быть,  и  за  них, за баб, тоже, а они вот верности не
соблюли,  мужиков, пусть  и мертвых, вроде как предали, поменяли на пришлых,
скрытных,  повадками и  характером  чужих  людей.  Одна  моя  односельчанка,
пережившая мужа-фронтовика и в гроб  загнавшая  двух чугреев, весело  горюя,
рассказывала: "У нас, парень, токо негров нету, но как другоредь приедешь --
будет  морозоустойчивый   какой-нить,   наплодит  чериньких  гробовозов!  ЧЕ
сделашь? -- уже без  изгальства заключила она. --  Мужиков, братьев  и сынов
наших перебили  на войне,  а этих  вот бздунов подсыпали.  Бабе надо куда-то
голову приклонить, одной на всем ветру гибельно..."
     Посмотрел я,  посмотрел  на дом Михрютки-лярвы  да и подался по Базаихе
без  спешки  и  цели. Выбрел  за околицу,  пошел  вдоль  Лалетинского  сада,
вытягивая шею и высматривая через высокий забор, -- не работает ли где  тетя
Люба? Но сад большой,  а тетя Люба маленькая -- не увидел  я ее. Ноги же все
несли и несли  меня. И оказался  я  у того лога,  по которому бойко катилась
речка  Лалетина,  давшая  название  саду,  там  нынче  находятся  турбаза  и
железнодорожная станция. В логу млел  под солнцем и крошил сережками хоть  и
прореженный   топорами,   но  все   еще   веселый  березничек,   по  склонам
ломаные-переломаные,  верченые-переверченые старушонками горбатились боярки,
густо клубился цевошник, вербы и черемуха жались к воде, затеняя собой пучки
высоких и веснами дивных здесь красноталов. На припеках же царствовало лето,
ярко  зеленела чемерица, жеваным горохом рассыпался набравший цвет курослеп.
Я  начал  рвать  последние,  непорочно белые,  на невестино  платье  похожие
ветреницы,  которые  и  сами  гляделись  в  природе невестами;  хотел к  ним
добавить синих цветов касатика  --  ириса, сунулся  к пеньям и увидел вокруг
корнястого,  в середке  иструхшего пня беленький омуток  земляники. На одном
крепеньком стерженьке сигнально светилась  алая ягода. Я  бережно оторвал ее
от  стебля  вместе   с  прикипелой  звездочкой.  Отгрыз,  выплюнул  черствую
звездочку.  Донце ягодки  было нежно, розовато, словно десна младенца, и вся
она, с первым румянцем, с золотыми пупырышками на продолговатом тельце, с не
налившимися еще до округлостей  боками, едва ощутимым ароматом, ни на что не
похожим, ни с чем  не сравнимым, разве  чуть-чуть с первым  снегом, вся она,
эта ягодка, первый подарок  летнего солнца и земли, первая ласточка, которая
хотя  и не делает  лета,  но предвещает  его  неизменный  приход, --  совсем
разволновала меня. Сжав едва слышную кожей, шершавенькую ягодку в руке,  сам
для себя неожиданно, зашагал по тележной дороге в лес, в горы, не шел, почти
бежал, дальше,  выше,  перевалил  один лог,  другой,  третий,  сил во мне не
убывало,  дыхание  не  сбивалось, хотя  взнималась  дорога выше,  круче, лес
становился гуще, цветы  и травы подступали ближе, пестрей, веселого птичьего
грая становилось больше, солнце кружилось над самой уже моей макушкой.
     Возле  крутого,  заросшего  распадка  тележная  дорога  забрала  влево,
затекла  извилистой  черной  речкой в  гущу тайги,  я приостановился --  это
распадок  речки  Крутенькой  --  ноги  несли  меня   не  куда-нибудь,  а  по
направлению к родному селу, и я не заметил, как отмахал половину пути.
     Вниз,  к  Шалунину быку,  вела узкая  вытолченная  в  камнях,  неровная
тропинка. Хватаясь за кусты, за стволы старых дерев, руша землю и камни, я с
трудом скатился к речке, лег на живот, попил  сладкой, пронзительно-холодной
воды, булькнулся в поток лицом и, утираясь рукавом  суконной железнодорожной
гимнастерки,   осмотрел   молчаливый  распадок,  треугольником   светившийся
впереди, над  лесом,  --  там  выход  к Енисею, там  речка Крутенькая тонким
острием втыкалась в каменья и,  сломавшись в них, опадала светлыми осколками
в завал и, невидимая  глазу,  соединялась  с Енисеем,  даже не пошевелив его
крутого здесь течения. В русле речки местами еще холодел грязный лед, и ниже
упавшая вода горготала под замытым навесом, капли сыпались вниз, было грязно
по заплескам, тяжелые медвежьи дудки, подмаренники, чемерица, всякие  разные
дедюльники только еще выпрастывались  из мокрети, только еще только начинали
жить,  по отлогам  тихо  и пышно  цвели прострелы, дремным  цветом  налитая,
темнела зелень стародубов, было пестро от хохлаток, мелких снеговых ветрениц
и робкой завязи купальниц, как бы притормозивших ход  и дающих открасоваться
цвету скорому,  весеннему,  чтоб потом, после первоцвета, занять  свое место
под надежным солнцем.
     Долго  шлепал  я по размытому логу, где  увязал в  грязи,  где прыгал с
камня  на  камень,  где   подползал  под  черемухи   или  продирался  сквозь
смородинник  и  краснотал,  но к  Енисею  вышел  как-то  неожиданно,  словно
распахнул дверь из тесной избы и оказался на воле.
     Катилась светлая вода у моих ног,  кружила бревна,  хрипела на  головке
боны, по-за  бонами  во всю ширь играл, плескался небесный свет, и было  там
просторно, широко, отчего-то манило ступить на гладь  реки, пойти по ней, по
серебряной, соскользая, ахая, не зная, куда и зачем идешь, почему балуешься,
охваченный веселым и жутким наваждением.
     Шалунин бык  сер, в ржавчине по щекам, и щеки напоминают мясную обрезь,
в расщелинах  быка, в морщинах бычков, уцепившись когтями за  твердь, дрожат
кусты, пробуют расти и дать  подле себя место цветкам. Тени от скал лежат по
берегу,  разорванные светом, пробивающимся в расщелья меж дерен; тень  быка,
вдавившегося  в  реку,  полощется, будто брезентовый  фартук,  сорвавшийся с
выпуклого брюха утеса.
     И под быком,  и под изломами скалистого  берега,  и сзади, и спереди, и
вверху, и внизу по  реке наворочено каменьев, серых, колотых, где горой,