тором,  поочередно   ощупывая   руками
подшипники, давил вверх, тянул вниз, но зазор был где-то в другом месте.
   - Возьми рукоятку, проверни разок.
   Григорий быстро выполнил просьбу, потом присел на корточки  и  заглянул
под трактор, наблюдая, как Янек ловко отгибал щипчиками шплинты и ослаблял
ключом болты.
   - Старик сказал, ты тигра убил. Добрый, значит, ты  охотник.  А  я  вот
вижу, ты и трактор знаешь. Бери этот трактор, садись на мое  место.  Я  на
фронт иду.
   Янек подвинул лампу так, чтобы свет падал на лицо Григорию.
   - Что, берут? - спросил он недоверчиво. - Тебе сколько?
   - Девятнадцать. А тебе?
   - Мне семнадцать, - соврал Янек, прибавив себе почти два года.
   Теперь уже Григорий взял в руки лампу и осветил лицо Янека.
   - Только семнадцать? Тигра убил, трактор знаешь... И таких не берут?
   - Не потому. Я же не здешний, из Польши. Да и старика  одного  не  могу
оставить.
   Григорий, как это часто бывает с людьми,  бездейственно  смотрящими  на
то, как работают другие, неожиданно почувствовал раздражение.
   - Значит, война наша. А тебя эта  война  не  касается.  Вы  тут  шкурки
снимаете с белок да с енотов.
   - Снимаем. На комбинезоны для летчиков.
   - Наш брат в окопах, а ты в тылу. Хитро.
   Янек вывернул последний болт, снял вкладыши подшипника и положил их  на
брезент. Потом вылез из-под трактора и встал против Григория.
   - Хитро, говоришь? А кто первый с Гитлером бился? Началось  у  нас,  на
Вестерплятте.
   - Вестер... И  не  выговоришь.  Что  это  такое?  Что  оно,  по-немецки
называется? Ваша война давно кончилась. Я знаю, вас за две недели разбили.
   - А ты сам-то умеешь драться?
   - А то как же!
   - Тогда становись!
   Янек отставил лампу на кучу клепок, приготовленных для кадки.
   Слегка наклонившись вперед, оба неподвижно стояли  друг  против  друга,
взъерошенные, словно два петуха. И вдруг бросились. Григорий  был  намного
выше ростом. Он схватил Янека за голову и подогнул  его  под  себя.  Янек,
падая, поджал ноги и, едва коснувшись спиной земли, с силой  выпрямил  их,
отбросив Григория к стенке сарая.
   Оба вскочили, тяжело дыша.
   - Еще хочешь?
   - Хочу!
   Тракторист первый бросился вперед. Янек отработанным движением  прыгнул
ему под ноги и повалил его на землю.
   Они снова вскочили и опять молча стали сходиться, но вдруг их остановил
неожиданно принесенный с высоты ветром рокот моторов.
   - Летят, - произнес Саакашвили.
   - Патрулируют. Японцы близко. На том берегу Уссури...
   Они как-то сразу забыли друг о друге, о том, что только что дрались,  и
мускулы их расслабились. Оба одновременно вышли из сарая и остановились  у
дверей, запрокинув вверх голову.
   Небо на западе немного прояснилось, мерцали звезды. Не видя  самолетов,
ребята угадывали направление их полета по короткому угасанию звезд.  Рокот
отдалялся, растворяясь в шуме ветра.
   Оба вернулись в сарай.
   - Еще будем драться или с тебя хватит? - спросил Янек.
   - Нет, хватит, глупо все это. Моя война, твоя война - одна война.  Бери
мой трактор, когда я уйду на фронт.
   Они замолчали. Янеку хотелось объяснить Григорию, как  близко  касается
его война, бушующая где-то далеко на западе, в десяти  тысячах  километров
отсюда. Но он не знал, с чего начать,  и  боялся,  что  ему  трудно  будет
облечь в слова то, о чем он думал.
   - Ребята! - позвал их в это время старик.
   Они обмыли руки в керосине, обтерли их мокрой землей, потом  сполоснули
водой из-под желоба. Захватив лампу, вошли в  избу.  Здесь  на  столе  уже
лежали  теплые  ржаные   лепешки,   а   на   жестяной   тарелке   дымилось
приготовленное мясо кабана.
   Поели в молчании. Потом Янек принес закопченный  чайник,  налил  в  две
кружки чаю, а у третьей остановился.
   - Чай горький. Сахар у нас кончился. Будешь пить?
   - У меня есть немного, - ответил Григорий, достал из кармана тряпочку и
развернул. - Один кусок остался. Дай нож!
   Он расколол сахар  черенком,  дал  каждому  понемножку.  Пили,  положив
кусочки за щеку.
   В углу проснулся Шарик и стал попискивать. Тракторист сгреб  на  ладонь
сладкие крошки, прошел в угол и радостно произнес:
   - Такой маленький, а дерзкий. Лижет сахар, как большой, да  еще  зубами
пальцы мои пробует.
   Осчастливленный щенок весело залаял, завилял хвостиком.  Янек  наблюдал
за ним с улыбкой некоторое время, потом принес  тулуп,  расстелил  его  на
лавке и сказал Григорию:
   - Ложись, спи. Остальное я сам доделаю.
   Саакашвили расстегнул ремень, разделся и, подложив  руку  под  кудрявую
голову, проговорил сонно:
   - Сон после работы - хороший сон. Тепло  тут,  мягко,  над  головой  не
капает, а вое-таки поспать по-настоящему можно только  у  нас,  в  Грузии.
Там, бывало, ложишься, ставишь  около  себя  кувшин  вина;  двери  открыты
настежь, ночь входит в дом, звезды входят в дом...
   - Через дверь или через сон?
   - Как звезды входят? И через дверь, и через сон. Это все равно.
   В избе наступило молчание. Старик  решил  закурить,  протянул  руку  за
газетой, лежащей у лампы, но не достал. Янек  поднялся,  чтобы  подать  ее
старику. Бросив взгляд на  сложенную  бумагу,  он  вдруг  задержал  ее  на
ладони.
   - Я возьму ее себе? - спросил он старика.
   - Ты что? Курить хочешь?
   - Нет, я вам другую газету принесу. Ладно?
   - Ладно, - согласился охотник.
   Янек спрятал газету на груди, в тот самый карман, где  лежали  тигриные
уши. Посмотрел, не нужно ли еще чего сделать  в  избе,  но  старик  махнул
рукой, показывая, что он может идти.
   Теперь он был  наедине  с  трактором  в  пустом  сарае.  Заложил  новые
вкладыши в подшипник, смазал их маслом, поставил на место и,  крутнув  два
раза рукояткой, снова вынул.  При  свете  лампы  он  увидел,  какие  части
серебристого сплава точно подходят к форме коленчатого вала: в углублениях
остались следы масла. Острым плоским ножиком он снимал аккуратные,  тонкие
стружки мягкого металла, подгоняя части друг к другу.
   Эту операцию он терпеливо проделал во второй, третий и пятый раз,  пока
вся поверхность не стала гладкой и чистой, равномерно  покрытой  тоненькой
пленкой масла. Его так и подмывало заглянуть в  ту  газету,  которая  была
спрятана у него в кармане, потому что в избе он прочитал всего  два  слова
из того, что его заинтересовало, но он решил, что сделает это только после
работы, когда все закончит...
   Дождь утих, и сквозь щель в крыше теперь стал виден острый рог молодого
месяца, повисшего над горами. Янек задумался. Тот ли самый это месяц,  что
несколько лет назад касался верхушек мачт на судах, стоявших в порту?  Тот
ли это месяц, который отражался в водах залива и Вислы, рукавами сбегающей
в море?
   Тихо  скрипнули  от  ветра  двери  сарая.  Этот  скрип  заставил  Янека
вздрогнуть и отвлечься от своих умелей. Он  снова  залез  под  трактор,  в
последний раз поставил подшипники. Подвесил картер, залил масло.  Запустив
мотор, дал поработать ему на малых  оборотах.  Потом  выключил  зажигание,
подождал, пока стечет лишняя смазка, и через  отверстие  просунул  руку  в
картер, пальцами нащупал подшипник, чтобы определить, не  греется  ли  он.
Все было в порядке.
   Когда-то, в то время, которое Янек называл словом "раньше", он в  таких
случаях подходил к отцу и говорил: "Готово". И тогда отец  вставал  и  шел
смотреть. Проверял придирчиво, независимо от того, был ли это  медвежонок,
которому Янек пришил новую лапу, модель самолета или велосипед.  Потом  он
выпрямлялся и с улыбкой, светившейся в его серых глазах,  протягивал  сыну
руку и говорил: "Хорошая работа".
   Так было "раньше". С тех пор как Янек остался один,  минуло  уже  почти
четыре года. Он вдруг почувствовал, как устал за эту бессонную  ночь,  как
болит шея после борьбы с Григорием. Невесело улыбнувшись самому себе, Янек
подумал, разбудил ли Григория шум мотора, или он  спит  крепко  и  сладко,
так, как спят у них в Грузии, и к нему во сне спустились с  далекого  неба
грузинские звезды.
   На дворе похолодало, и у самой земли,  под  деревьями,  под  изгородью,
бесшумно полз от реки предутренний туман.
   В сенях Янек погасил лампу,  понюхал  ладони,  которые  все  еще  пахли
металлом,  маслом  и  керосином,  хотя  он  и  мыл  их  долго.   Осторожно
придерживая дверь за скобу, чтобы не заскрипели петли, он на носках  вошел
в избу. Подойдя к печке,  щепкой,  обугленной  с  одного  конца,  сгреб  в
сторону с красных головешек пепел, достал из кармана  газету  и  осторожно
развернул ее.
   С правой стороны газеты, внизу, как раз в том месте, которое его больше
всего интересовало, не хватало клочка. Приблизив  к  глазам  газету,  Янек
придвинулся к тлеющим углям и,  почувствовав  на  лице  исходящее  от  них
тепло, стал читать.
   - Янек!
   Он вздрогнул. Значит, старик не спит.
   - Что, Ефим Семеныч?
   - Прочитай вслух. Этот спит без задних ног, его не разбудишь.
   Янек заколебался. Почувствовал, как кровь прилила к голове, словно  его
застали на месте преступления. Прошла томительная минута,  прежде  чем  он
овладел собой и начал читать:
   -  "Сообщение  о  согласии  Советского  правительства  на  формирование
польской дивизии... - Конца заголовка не было, а потом мелким шрифтом шло:
- Совет Народных Комиссаров СССР удовлетворил ходатайство  Союза  польских
патриотов в СССР о формировании на территории СССР польской дивизии  имени
Тадеуша Костюшко для совместной с Красной Армией  борьбы  против  немецких
захватчиков. Формирование польской дивизии уже..."
   Янек отодвинулся от углей, медленно сложил газету и произнес:
   - Это все. Немного не хватает, оторвано.
   Снова в избе  воцарилась  тишина,  только  слышно  было,  как  ровно  и
спокойно дышит Григорий Саакашвили, тракторист  из  Грузии,  да  время  от
времени тревожно попискивает во сне Шарик, тоскуя, видимо, по материнскому
теплу Муры, которая так внезапно исчезла из его  жизни.  Молчание  длилось
долго. Наконец старик спросил:
   - Останешься, пока я на ноги не встану?
   Янек подошел к нему, присел на край лавки, застланной шкурами.
   - Останусь.
   - До первого  снега  заживет,  а  тогда  я  уж  смогу  сам  ходить,  не
задержу... - Охотник говорил медленно, неторопливо. -  Считай,  уже  почти
два года, как мой Ваня на войну ушел. Постарше тебя  был,  да  ты  помнишь
его... Только пуле все равно, кто старше, кто моложе... А удерживать  тебя
не стану.
   Старик положил шершавую широкую ладонь на колено Янека и замолчал.
   - Пора Григория будить. За окнами уже сереет, - сказал Янек.
   - Пора, - согласился старик.
   Но Янек не двинулся с места и, продолжая сидеть, неподвижно смотрел  на
угасающий в печке жар.
   - Ефим Семеныч, я к вам, может, вернусь потом, после войны. У меня ведь
никого...
   - Брось... - спокойно возразил старик. - Матери нет, а  отец,  глядишь,
еще найдется... Как уходить будешь, дам тебе рукавицы  в  дорогу,  теплые,
мягкие, из енота сшитые... А уж коли случится, что  отца  не  сыщешь,  все
едино не вернешься, со своими останешься. Газета, что читал, для  тебя  не
простой клочок бумаги, а ровно крик диких гусей осенью. Тут уж  ничего  не
поделаешь, в свою сторону лететь надо.



3. ЭШЕЛОНЫ ИДУТ НА ЗАПАД

   Эшелон стоял на высокой насыпи. За хвостом состава  горели  станционные
фонари, светились желтым светом два окна,  а  у  самых  вагонов  -  только
темная синь ночи да неровный,  дрожащий  блеск  звезд.  В  голове  состава
пыхтел локомотив,  выбрасывая  султаны  дыма;  тонкие,  извивающиеся,  они
казались вырезанными из смятой промокательной бумаги. На рельсы падал свет
из открытых колосников топки, вишневыми кругами обрисовывая колеса. Слышно
было спокойное посапывание пара  и  хруст  гравия  под  сапогами  часовых,
вышагивающих вдоль состава.
   Угловатые, прямоугольные силуэты  товарных  вагонов  вырисовывались  на
фоне неба. Только на крыше первого и последнего торчали нацеленные куда-то
вверх,  словно  выпрямленные  пальцы  поднятых  рук,  стволы  счетверенных
зенитных пулеметов. У каждого дежурили по два бойца. Один из  них,  несший
вахту на крыше хвостового вагона, сейчас сидел  и  тихонько  наигрывал  на
губной гармошке.
   Далеко впереди, почти у горизонта, мигнул красный свет сигнала, исчез и
вдруг стал зеленым. Паровоз сразу же откликнулся  на  этот  сигнал  басом,
словно пароход в порту, засопел, и по всей цепи вагонов передался  звонкий
металлический рывок, натянувший сцепку. Часовые  бросились  к  приоткрытым
дверям, вскакивали на подножки и влезали в вагоны. Снизу было  видно,  как
дрогнули колеса, круглые отверстия в них сдвинулись  с  места  -  и  поезд
отправился дальше, в свой путь.
   Как раз в этот момент в кустах на  насыпи  кто-то  тихо  свистнул.  Два
силуэта - человека и собаки - быстро метнулись  к  поезду.  С  минуту  они
бежали вдоль медленно идущего состава,  потом  человек  подхватил  собаку,
подбросил  ее  вверх,  прыгнул  сам,  ухватился  за  металлическую  скобу,
подтянулся на руках и сразу же исчез в темноте за стенкой вагона.
   В вагоне на деревянных, в три этажа, нарах, сколоченных из  неструганых
досок, спали люди. Слышалось ритмичное посапывание. Пахло сукном,  табаком
и металлом - характерным армейским запахом.
   Только один боец, видимо дежурный, сидел посреди вагона на  сундучке  у
печурки.  Он  был  в  шинели;  из-за  плеча  выглядывал  ствол   винтовки,
оканчивавшийся узким четырехгранным  штыком.  Дежурный  был  занят  делом:
подбрасывал щепки в открытую дверцу жестяной "козы". Услышав шум у дверей,
он даже не повернул головы, спросил только:
   - Ты, что ли, Ваня?
   - Я, - невнятно буркнул вошедший.
   -  И  что  ты  за  человек?  Вечно  опаздываешь.  Смотри,  когда-нибудь
отстанешь... Если уж умудришься застрять где-нибудь, давай, но только не в
мое дежурство...
   Боец еще долго ворчал себе под нос, но тот, кого он принял за Ивана, не
отвечал. На нижней наре, у  самого  края,  было  как  раз  одно  место,  и
вошедший  быстро  улегся,  укрывшись  полой  шинели  соседа.  Спящий  боец
пробормотал что-то во сне, отодвинулся, освобождая место, и повернулся  на
другой  бок.  Зашуршало  сено.  Воспользовавшись  этим,  поздний  пассажир
выдернул из-под себя порядочную охапку сухой травы, сунул быстро вниз, под
нары, и шепнул тихо:
   - Здесь, Шарик, здесь... Лежать.


   Поезд сначала замедлил ход, словно утомившись от  неустанного  бега,  а
потом затормозил и замер на месте. Где-то в голове эшелона  весело  подала
голос труба. Едва она умолкла, как ей ответил стук и скрежет  отодвигаемых
дверей. В вагоны вместе  с  холодным  ветром  ворвался  серый  рассвет,  а
громкие и властные звуки побудки стали еще слышнее.
   Красноармейцы вскакивали, натягивали брюки и сапоги и, прогоняя зевками
остатки сна, выпрыгивали на полотно.
   Трава была седая от инея, шелестела под сапогами, как давно  не  бритая
щетина. Бойцы сбегали с насыпи,  разбивая  каблуками  тонкую  корку  льда,
умывались водой из рва у дороги. Они дурачились, брызгались водой,  громко
вскрикивая, когда ледяная вода попадала на кожу. Потом все долго растирали
лицо, спину и грудь полотняными  полотенцами,  пока  кожа  не  становилась
красной, и снова бежали наверх, перебрасываясь шутками, спихивая вниз друг
друга, вскакивали в вагоны.
   - Да тут внизу кто-то еще спит. Вставай, лентяй!
   - Оставь его, он, наверно, с дежурства. Я, когда вставал,  свою  шинель
ему оставил, пусть спит под ней...
   Вдоль поезда дежурные разносили термосы - зеленые овальные  коробки  на
два ведра каждый. Подав их в вагон, они бежали дальше.
   - Ну-ка, Федя, открути крышку! Поглядим, что принесли!
   - На, смотри. Думаешь, вареники в сметане?
   - Елки-палки, опять каша! - крикнул рослый краснолицый Федор.
   - Борщ да каша - пища наша.
   Паровоз свистнул отрывисто,  словно  предупреждая,  потом  дал  длинный
сигнал, и поезд медленно тронулся.
   Кто-то из сидевших  на  самой  верхней  полке  высоким  тенором  запел,
подражая голосу оперного артиста: "Пшено,  пшено,  пшено,  пшено!  Оно  на
радость нам дано!"
   Бойцы разразились смехом, потому что в действительности  в  этой  песне
поется о вине, которое приносит радость, а не о пшенной каше. Позвякивая в
такт песне котелками, они выстраивались в очередь к термосу.
   - Эй ты! Есть тоже не будешь? - обратился к спящему толстощекий  Федор,
потянув за полу шинели. - Как хочешь, можешь спать, а я твою  порцию...  -
Он не договорил, с минуту стоял с открытым  от  удивления  ртом,  а  потом
заорал: - Ребята, чужой! Елки-палки, и собака тут какая-то!
   Чужой уже давно не спал: его разбудила труба. Но ему хотелось  оттянуть
минуту, когда его обнаружат. Пусть бы это произошло не во время  остановки
поезда. Разоблаченный вскочил с нар и встал у стены. К его ногам прижалась
собака, еще молодая, но уже довольно крупная, с волчьей мордой и  косматой
шерстью пепельного цвета, чуть темнее вдоль спины.
   - Ты кто?
   Оба молчали - и парнишка, и собака.
   - Тебя спрашиваю, ты кто?
   Ответа  не  последовало.  Со  всего  вагона  собрались  бойцы,  окружив
неизвестного,  и  с  любопытством  ожидали,  что  будет   дальше.   Задние
выглядывали из-за спин товарищей.
   - Эшелон воинский, а тут какой-то тип пробрался.  Не  будешь  говорить,
живо за дверь вытолкаем.
   Собака оскалила зубы, шерсть на ней встала дыбом.
   Рослый, тучный Федор, не обращая на нее внимания, схватил  парнишку  за
плечо. И вдруг - удивительное дело! - в  то  же  мгновение  боец  оказался
лежащим на нарах в сене, а собака держала в  зубах  вырванный  кусок  полы
шинели. Мальчишка,  нанеся  удар,  который  свалил  Федора  с  ног,  снова
отодвинулся в угол вагона и прижался спиной к стенке.
   - Ах, ты так?  Значит,  головой,  елки-палки,  как  бык,  бодаешься?  -
закричал толстощекий, вскакивая и стискивая кулаки.
   - Оставь его!
   В проходе между  нарами  и  стеной  показался  старшина  с  гвардейским
значком на выгоревшей гимнастерке. Остановившись перед  мальчишкой,  он  с
минуту внимательно оглядывал его, потом пригладил ладонью усы цвета спелой
пшеницы и спокойно заговорил:
   - Приходишь в гости непрошеным. Тебя спрашивают, а ты не отвечаешь.  Не
годится. Если так дальше  пойдет,  то  твоя  собака  всему  взводу  шинели
порвет. Ты со всеми хочешь драться? Мы на фронт едем, а ты?
   - Я тоже.
   Старшина чуть улыбнулся.
   - Понимаю. Но детей, да еще с собаками, в армию не берут.
   - Ничего себе дитятко! Так головой мне в брюхо дал, что до сих  пор  не
проходит, - пожаловался возмущенный Федор.
   - Погоди! - остановил его старшина и снова обратился к  пареньку:  -  А
если уж собрался на войну, то должен был обратиться в военкомат. Там  тебя
бы измерили, взвесили, спросили, что и как, бумагу бы выдали. А самовольно
нельзя.
   Собака, успокоенная тихим, ровным  голосом  старшины,  придвинулась  на
полшага вперед, понюхала голенище старшинского сапога и, вильнув два  раза
хвостом, вернулась на прежнее место: Янек  подумал,  что  в  этих  советах
старшины нет ничего нового. Он и сам знал,  что  нужно  действовать  через
военкомат. Да только там в бумагах записано, с какого он года. Не  мог  же
Янек сказать об этом старшине!
   - Ничего не говоришь, но думаю, ты меня понимаешь, - продолжал усач, не
смущаясь тем, что пока в ответ не услышал  ничего  вразумительного.  -  Из
дому удрал, мать небось плачет, не знает, где  ты.  Придется  поворачивать
обратно, брат.
   - Нет у меня матери.
   - А где она?
   - Гитлеровцы убили.
   У старшины дрогнули усы; он помолчал, словно задумавшись, потом спросил
утвердительной интонацией:
   - Отец на фронте?..
   - Погиб на войне четыре года назад.
   - Тогда же еще не было войны.
   - Была, в Польше. Я хочу в польскую армию. Уже третий день еду.
   - Зайцем?
   - Да. А с вами со вчерашнего вечера.
   - У тебя есть какая-нибудь бумага?
   - Да какая там бумага! Высадить его, и все! - пыхтел разозленный Федор.
   - Вы, товарищ ря