лькнуло у него в голове. Он пожалел, что не  успел  сбросить  сапоги,  с
каждой секундой все сильнее тащившие его вниз.
   Вдруг что-то ударило его по голове и обожгло, как  бичом,  шею.  Прежде
чем он понял, что это канат, его руки  судорожно  схватились  за  шершавую
пеньку. Он почувствовал рывок, и какая-то сила потащила его вперед. Он  по
плечи  высунулся  из  воды  и  в  нескольких  метрах  перед  собой  увидел
просмоленный борт баржи, а над ним Еленя, который выбирал конец  не  хуже,
чем якорный подъемник.
   У Янека внезапно потемнело в глазах. Боль в плечах и  ладонях  исчезла,
утих шум в голове, глаза застлала  холодная  пелена,  и  он  погрузился  в
огромную, лохматую тишину.
   Затем боль и шум битвы стали возвращаться. Приоткрыв глаза,  он  увидел
над собой усатое лицо Григория и хмурое лицо Густлика. Понял, что  еще  не
время для отдыха.
   - Долго? - спросил он.
   - Может, минуту, - ответил Саакашвили.
   - Несет, как сорванный початок, по склону. А шлюз еще виден, -  добавил
Елень, опершись на длинный руль. - К левому или правому берегу править?  -
спросил он, привыкнув к тому, что приказы должен отдавать Кос.
   Янек сел и с минуту  смотрел  на  гладкие  насыпи,  между  которыми  со
скоростью лошади, идущей галопом, их несло половодье. С  помощью  Григория
он встал на ноги. По обеим сторонам тянулись темно-зеленые  луга,  кое-где
покрытые яркими желтыми пятнами.
   - В этих зарослях не спрячешься. Правь прямо. В Ритцене  больше  шансов
попасть к своим.
   Под штурвалом на мокрой палубе лежал Кугель. Услыхав  название  города,
обер-ефрейтор повернул в сторону сержанта печальное лицо и сказал:
   - Нике Ритцен. Ритцен капут...
   Опоясанную каналами площадь в центре Ритцена покрыла  желтая  пенящаяся
вода. Волны перекатывались через набережную,  заливали  подвалы  и  первые
этажи домов. Заглушили шум, погасили огонь.  Последним  замолчал  пулемет,
который с рассвета выпускал очередь за  очередью  и  мимо  которого  ночью
спускался по канату Черешняк.
   С шумом и хлюпаньем перемешивались проклятия и команды. Вода выламывала
двери, срывала мешки с песком, выдавливала наружу окна, уносила технику  и
оружие, валила с ног людей. На  позициях  немецких  скорострельных  орудий
вспыхнула паника, но командир батареи быстро  ее  прекратил.  Артиллеристы
перетащили орудия из окопов повыше, на газон, и  продолжали  вести  огонь.
Вода доходила до осей колес, часть снарядов  намокла,  однако  имелся  еще
запас на автомобилях. Солдаты по колено в воде переносили их на руках.
   Крик "урр-а-а" и резкий треск автоматов приближались с каждой  минутой.
Наблюдатель, разместившийся на одном из этажей, подбежал к окну со стороны
площади и закричал:
   - Поляки!
   Офицер, стоящий на сиденье вездехода, поднял руку вверх,  выждал,  пока
стрелковая цепь выскочила с улиц на площадь, и скомандовал:
   - Огонь!
   Языки пламени вырвались из стволов, которые, как  собаки  на  поводках,
начали дергаться от каждого выстрела. И этот неожиданный  ливень  снарядов
заглушил крик пехоты. Глухо трещали автоматные очереди, почти неразличимые
из-за победного гула зенитной артиллерии.
   Справа, за рядом растущих на площади деревьев и за  каналом,  появились
на этажах домов немецкие пехотинцы  и  начали  вести  из  окон  пулеметный
огонь.
   Именно в этот момент, когда казалось, что атака захлебнулась,  что  она
распадается на ожесточенные схватки штурмовых групп за отдельные дома,  на
противоположной стороне треугольной  площади  показался  из-за  домов  нос
речной баржи, которую несло течением. В первый  момент  на  нее  никто  не
обратил внимания, но внезапно эта старая деревянная коробка загремела, как
крейсер. Из-за бортов, как бешеные, строчили два пулемета. На носу раз  за
разом появлялась вспышка, и фаустпатроны начали рваться между орудиями.
   Немецкие солдаты, затаившиеся в домах и укрывшиеся  за  стенами,  могли
перестрелять экипаж баржи в течение минуты -  доски  не  защищали  его  от
пуль, но они этого не сделали. Только  что  они  были  вынуждены  покинуть
старательно подготовленные укрытия в  подвалах  и,  едва  заняв  в  мокрых
мундирах новые позиции и произведя первые выстрелы, обнаружили, что на них
напали с совершенно неожиданного  направления.  Кто-то  закричал,  что  их
окружают, кто-то, бросив оружие, загремел сапогами по ступеням, и  за  ним
бросились остальные.
   Расчет одной из зениток развернул  ствол  в  сторону  новой  цели,  но,
прежде чем он успел произвести выстрел, запылал стоящий рядом автомобиль.
   Заглушенное  на  несколько  мгновений,  снова   послышалось   "урр-а-а"
наступающей пехоты.
   Баржа, гремя выстрелами, подплывала все ближе, когда внезапно  из  окна
за каналом кто-то метнул  гранату.  Грохнул  взрыв,  на  корме  загорелась
палуба, и повалил густыми клубами дым.
   - Не погасить! - крикнул Густлик, выпуская очередной снаряд.
   - Прыгай, - приказал Кос.
   Не зная, где еще канал, а где  мель,  они  прыгали  за  борт,  стараясь
попасть поближе к деревьям.
   - В спину печет, а в сапогах мокро, - ругался Елень, выпуская последний
фаустпатрон.
   - За мной!
   Отдав приказ, Янек побежал первым и прыгнул в окно кирпичного дома.  За
ним Григорий, потом  Кугель  с  вещмешком  и  последним  Густлик,  который
присматривал за ним. Скрылись вовремя, так как немецкие пули ложились  все
гуще, стучали о стальные щитки и стволы исчезающих по  очереди  под  водой
орудий.
   Пылающая баржа скрылась за домами. Через минуту среди покинутых  орудий
и машин только плескалась вода.  Затем,  строча  из  автоматов  по  окнам,
ворвались наши пехотинцы во главе с хорунжим и Томашем.
   Из дома, шлепая по колено в воде,  выходили  артиллеристы  с  поднятыми
вверх руками.
   - Знакомые. Это те, что меня ночью  подвезли,  -  объяснял  Черешняк  и
громко считал: - Восемь... двенадцать... пятнадцать... девятнадцать...
   - Что это за идиот нам пленных считает? -  загремел  из  глубины  сеней
грозный бас.
   За последним немцем показался ствол пулемета,  который,  как  винтовку,
несли в одной руке, а затем грязное измученное лицо силезца.
   - Томск! - Елень широко раскинул руки, но заколебался  и,  вместо  того
чтобы схватить в  объятия,  начал  объяснять:  -  Твой  мешок  приехал  на
обер-ефрейторе Кугеле, а вот гармонь разбило, хоть и в бункере была. Ты не
огорчайся: вся баржа сгорела, все пропало...
   - Э-э, ладно, - сказал Томаш, хотя ему было  жаль  гармошку,  и  сделал
полшага вперед.
   Они крепко обнялись.
   Григорий, с лицом, измазанным грязью и кровью, сдвинул шлемофон на лоб.
Янек оперся на подоконник. Они с улыбкой наблюдали за  этой  встречей,  но
тут прибежали оба Шавелло,  а  с  ними  запыхавшийся  Черноусов.  Начались
объятия, похлопывания, оклики, из которых ничего нельзя было понять.
   Рядом пробегали цепи пехотинцев, продолжавших бой,  перебиралась  через
воду  батарея  минометчиков,  неся  на  вьюках  стволы   и   плиты   своих
82-миллиметровок.
   Вода уже начала сходить,  опадала,  едва  доходя  до  половины  голени.
Подошел командир полка с  несколькими  штабными  офицерами,  связистами  и
радистами, несущими на плечах радиостанции. Он остановился около танкистов
и, прежде чем они успели доложить, спросил:
   - Кто первым был в городе?
   Черноусов и Томаш глянули друг на друга и почти  одновременно  показали
на стоящего в стороне хорунжего, облепленного грязью, с  бурым  пятном  от
мазута на рукаве, с разорванным о колючую проволоку голенищем.
   - Младший лейтенант первый, - сказал старшина. - Хотелось мне  получить
польскую медаль, но у него ноги сильнее.
   - Хорунжий два раза пехоту поднимал в атаку, - добавил Черешняк.
   Полковник молча достал из кармана медаль "Отличившимся на поле  боя"  и
приколол на грудь вытянувшемуся в струнку офицеру.
   - Во славу родины!
   - За документом обратишься завтра к начальнику штаба...  А  вы  кто?  -
обратился он к танкистам.
   Кос сделал шаг вперед и доложил:
   - Товарищ полковник, мы экипаж танка "Рыжий".
   - Водопроводчики?
   - Не понимаю.
   - Вы открыли кран. Благодарю, я этого не забуду. - Он начал по  очереди
пожимать руки всем троим.
   Командир полка еще держал в своей руке ручищу Густлика, когда  сзади  к
Янеку подкралась Маруся и ладонями закрыла ему глаза.
   - Это ты! - догадался парень, и по его тону было ясно, кого он имеет  в
виду.
   - Я. - Всхлипывая от радости, она бросилась ему на шею.
   - Экипаж! - сдержанно сказал полковник при виде этой сцены.
   Все стали по стойке "смирно", но рука Маруси оставалась на плече Янека.
Нетерпеливо повизгивал Шарик,  который  не  понимал,  то  ли  ему  бросить
санитарную сумку и приветствовать своих, то ли сидеть по сигналу "Смирно".
   - Оставайтесь в этом доме, вымойтесь и обсушитесь. Здесь вас найдет ваш
начальник.
   - Наш генерал? - спросил Густлик.
   - Да. А пленных мои пехотинцы заберут.
   - Только он останется. - Кос показал на Кугеля.
   - Почему? - Командир полка нахмурил брови.
   - Мы его уже знаем. Он пригодится коменданту города, когда начнут здесь
наводить порядок.
   - Хорошо, - кивнул головой полковник, козырнул и ушел за своим полком.
   Только сейчас Маруся, которая стояла,  прижавшись  к  Косу,  забрала  у
Шарика сумку, и он начал прыгать от радости,  забрызгивая  всех  грязью  и
водой.
   - Не радуйся, Шарик, - грустно сказал Саакашвили, придерживая  лохматые
лапы на своей груди. - "Рыжий" сгорел. Остались мы без брони над головой.
   - Поздравляю, - обратился Черноусов к хорунжему.
   - Я тоже, хотя позавчера и не желал вам добра, - пожал ему руку  Кос  и
добавил: - Действительно, пойдемте сушиться.
   Они двинулись в прихожую, толкаясь в дверях.
   - С вами лучше потерять, чем с другими найти, - сказал хорунжий.
   - Что мы! - ответил Черноусое. - Люди как люди.
   - Пан хорунжий! - Идущий сзади Черешняк придержал офицера за руку. - Вы
бы отдали мне нож и мазь, а то потом забудете.



11. БОЙ ЧАСОВ

   Нередко время бывает дороже хлеба и патронов. Только  не  искушенный  в
солдатской  службе  новобранец   станет   раздумывать,   мешкать,   терять
драгоценные минуты в ожидании часа отдыха. Бывалый же  фронтовик  умеет  в
мгновенно по команде уснуть,  и  вступить  в  бой,  едва  проснувшись.  На
коротком привале во время марша он, не мешкая,  почистит  оружие,  пришьет
пуговицу, подкрепится сухарем  с  консервами,  зная,  что  судьба  впереди
неведома и в любой миг  может  последовать  новый  приказ.  Умение  беречь
минуты полезно всякому, кто не склонен бесцельно  растрачивать  дни  своей
жизни, а солдату необходимо так же, как и умение метко стрелять.
   Когда после овладения Ритценом командир полка приказал экипажу "Рыжего"
ожидать прибытия начальника  штаба  бронетанковых  войск  армии,  танкисты
вместе с разведчиками Черноусова тут  же  обжили  кирпичный  особнячок  на
центральной площади.
   Первый этаж оборудовали под баню и прачечную, а второй  -  под  комнату
отдыха, в большом полупустом зале.
   В окна, давно лишенные  стекол,  а  кое-где  и  рам,  выбитых  взрывной
волной,  врывались  солнечное  тепло  и  торопливый,  пульсирующий   говор
прифронтовой дороги. В сторону  участка  прорыва  немецкой  обороны  через
город шли батальоны пехоты,  двигались  артиллерийские  дивизионы,  ползли
тяжелые колонны саперов и транспорты с боеприпасами. На безоблачном  небе,
словно на огромной голубой чаше, сверкая на  солнце,  вычерчивали  широкие
круги два патрульных истребителя.
   Аромат весенней свежей зелени смешивался с  острым  запахом  бензина  и
масла, а рокот автомобильных моторов - с  гулом  шагов  и  лязгом  оружия.
Неслись  возгласы  и  говор,  а  порой,  словно  порыв  ветра,   набегали,
разрастались и замирали вдали песни, песни о Катюше, которая  выходила  на
берег; о реке, широкой и глубокой, как Висла, и о Висле, похожей на Волгу;
о дымке от папиросы. Слова русские и польские сплетались  так,  что  порой
трудно было отличить, кто движется в колонне, кто поет. Солдаты, русские и
поляки, заимствовали друг у друга не только махорку и патроны,  не  только
сухари и гранаты, но и слова. Никого не удивляло, если русский  спрашивал,
например:  "Ктура  годзина?"  [Который  час?  (польск.)]  или  покрикивал:
"Напшуд, до дьябла!" [Вперед, черт побери! (польск.)],  а  поляк  говорил:
"бомбежка" и "картошка". Никто этому не удивлялся, ибо в совместном  труде
и в совместной борьбе нужен и общий язык.

   Расцветали яблони и груши...
   А я сподни упрасовать муше...
   [а я должен выгладить штаны (польск.)]

   -  распевал  Саакашвили  и  не  по-грузински,  и  не  по-русски,  и  не
по-польски, а на языке, для всех совершенно понятном.
   Он  стоял  у  покрытой  одеялом  доски,  положенной  одним  концом   на
подоконник, а другим  на  перевернутый  шкаф,  в  набедренной  повязке  из
клетчатого  платка,  похожий  на  шотландца,  и   гладил   брюки   большим
портновским утюгом на углях. Он  то  и  дело  размахивал  им  по  воздуху,
раздувая угли, а когда снова принимался за  дело,  пар  клубами  вырывался
из-под мокрой тряпки.
   На клубах пара, как и на воде или на огне, можно гадать,  можно  узнать
по ним будущее, а порой они свиваются так прихотливо, что  ясно  виден  то
танк, означающий дружбу, то лес, предсказывающий дальнюю дорогу, то  лента
из девичьих кос. Однако сегодня, хотя Григорий и брызгал, не  жалея  воды,
ничего не хотело показываться. Сквозняк из  окна  начисто  сдувал  пар,  и
гадания не получалось. Была бы хоть Лидка,  можно  бы  о  сердечных  делах
поболтать. Голодный голодного всегда поймет. Но она где-то  при  штабе  на
командирской радиостанции работает.  А  там  офицеров  -  что  патронов  в
автоматном диске, и один лучше другого...
   Григорий брызнул водой, пришпарил утюгом, с остервенением проехался  им
по штанине. И что это его вдруг так  вывело  из  себя?  То  ли  Черноусов,
монотонно стучащий молотком, то ли Томаш,  насвистывающий  одну  и  ту  же
мелодию.
   Черешняк сидел босиком на корточках в углу, подле  висевшей  на  гвозде
конфедератки  ротмистра  и  отыскавшегося  вещмешка.  С  унылой  миной  он
пришивал пуговицу,  орудуя  похожей  на  шило  иголкой  и  толстой,  вдвое
сложенной нитью в три  локтя  длиной.  Перед  тем  как  сделать  очередной
стежок, ему приходилось вытягивать правую руку до  отказа,  но  зато  была
уверенность, что пришито на сей раз будет крепко.
   Томаш шил и размышлял о несправедливости судьбы. Вот, например, хорошая
гармонь пропала, а никуда не годные сапоги, оставленные им  возле  дома  в
тылу у врага, не пропали. Так и стояли на прежнем месте все время, пока он
пробирался через линию фронта, и даже, когда пехота наступала, никто их не
тронул, не говоря уж о том, что не разорвало их гранатой. А  ведь  пропади
сапоги - что делать, боевые потери, -  ему,  ясно,  выдали  бы  новые:  не
ходить же солдату босиком. А пусть бы и не  выдали,  он  и  сам  по  праву
отобрал бы у первого  встречного  фрица,  отобрал  бы  по  праву  военного
времени. А как же иначе? Где это видано, чтобы на войне какой-то там  фриц
топал в целых сапогах, а ты голыми пятками сверкал.
   Рядом на табуретке в рубашке с засученными  рукавами  сидел  Черноусов.
Зажав между колен перевернутый на спинку стул и надев на одну  его  ножку,
словно на сапожницкую лапу, сапог, он прибивал оторванный каблук, ритмично
стуча молотком. Наконец старшина снял сапог, осмотрел  его  и,  облегченно
вздохнув, протянул Томашу:
   - Носи, до победы недалеко, должен выдержать.
   Увы, надежде старшины  закончить  на  этом  сапожницкие  упражнения  не
суждено было сбыться: с другой стороны один из его разведчиков, худенький,
щуплый паренек, уже протягивал вперед босую ногу  и  подсовывал  еще  один
сапог - аккуратный, изящный, с мягким голенищем.
   - Вот черт! - Старшина поперхнулся, едва не проглотив  зажатые  в  углу
рта гвозди. - Да сколько у вас ног?
   - Две, - предварительно удостоверившись, ответил разведчик  и  добавил,
указывая на аккуратный сапожок; - Это Марусин. Я ей  свой  отдал  пойти  с
Янеком погулять.
   Старшина улыбнулся, но тут же грозно зашевелил усами и указал на связку
уже починенных раньше сапог.
   - А это что! - Расплодились, как тараканы.
   - Что такое таракан? - спросил Черешняк, подтягивая короткие голенища.
   - Таракан? - переспросил Саакашвили и пожал плечами. - Забыл,  как  это
называется по-польски... Ну знаешь, черный такой, шесть ног, быстро бегает
и очень вредный.
   - А, знаю, - рассмеялся Томаш, - у  нас  в  партизанском  отряде  такая
загадка была. Это эсэсовец на лошади.
   - Неправильно! - рассердился Григорий. - Зачем  насекомое  обижаешь?  Я
сейчас  вспомню,  по-польски  это  похоже  на  название  одной  пустыни...
Кызыл-Кум, Кара-Кум, Кара-мух?
   - Люх, - уточнил Черешняк. - Не "мух", а "люх".
   Сзади, за его спиной, басовито забили часы. Томаш нахмурился,  вздохнул
и с досадой принялся снова  пришивать  пуговицу.  Саакашвили  и  Черноусов
обменялись  понимающими  взглядами,  покосились  на  заряжающего  и   тоже
вернулись к прерванным занятиям.
   А часы продолжали бить размеренно и чинно, с продолжительными  паузами.
Затихал уже девятый удар металлического гонга, когда из-за закрытой  двери
донесся голос Еленя:
   - Дорогу, союзники!
   Все с любопытством  взглянули  в  сторону  двери.  С  минуту  никто  не
показывался,  потом  лязгнула  щеколда  и  в  дверь  просунулась  нога.  У
Густлика, как видно, были заняты обе руки, и он пытался поддеть и  открыть
дверь носком  сапога.  Наконец  он  предстал  в  дверном  проеме,  потный,
сияющий,  с  растрепанными  от  ветра  волосами,  и,  опершись  о   косяк,
остановился, чтобы дать всем возможность полюбоваться добытым трофеем.
   Виноградная лоза с листьями величиной  с  мужскую  ладонь,  старательно
вырезанными из дерева, вилась у него по плечам, по бокам до самого  пояса.
Среди  веток  и  листьев  блестел  латунный  диск  с  римскими  цифрами  и
стрелками, а чуть выше массивные дверцы прикрывали дупло,  из  которого  в
любой миг могли выпорхнуть горластые кукушки и оповестить  время.  Венчала
все это декоративная доска, на которой недоставало только фамильного герба
бывшего владельца. Никто не вымолвил ни слова, и Елень, уверенный, что все
онемели от восторга, решил сам дать необходимые пояснения.
   - Музыкантов в этом Ритцене не оказалось. Я, Томчик, обшарил  с  полета
домов, а то и больше, заглянул в десяток лавчонок, и нигде ничего. Тут мне
и пришла ценная идея... Гляньте, хлопцы,  на  эти  часы...  С  музыкой!  С
кукушками и с музыкой...
   Черешняк встал, швырнул на  вещмешок  мундир  и  шило,  не  боясь,  что
спутаются нитки, однако, вместо  того  чтобы  броситься  с  распростертыми
объятиями к Еленю, только покачал головой и, облокотившись  о  подоконник,
отвернулся к окну.
   Елень шагнул вперед, дверь за ним захлопнулась.
   - Ты что уставился, как на покойника? - набросился он на Саакашвили.  -
Часов, что ли, никогда не видал?
   - Густлик, дорогой, - отозвался Григорий и, поставив  утюг  на  одеяло,
подошел к приятелю, - неоригинальный ты человек.
   - Какой?
   Прежде чем Григорий успел ответить, раздался звучный  троекратный  удар
гонга, и  в  комнату  со  стены  полилась  мелодия  штраусовского  вальса.
Продолжая сжимать в руках  принесенное  "чудо  часовой  техники",  Густлик
поднял голову и теперь только увидел развешанные на крюках и гвоздях часы:
простые ходики, часы с боем, с  органом,  с  колокольчиками  и  курантами;
круглые и овальные; с римским циферблатом и с арабским.  Все  они  тикали,
размахивали маятниками, и все показывали разное время.
   - Эти принес гвардии старшина Черноусов, - тоном  музейного  гида  стал
объяснять и показывать Григорий. - Эти - его разведчики, а те, что сверху,
- я. Гармошку никто не нашел, и поэтому все...
   Не  стихла  еще  мелодия  вальса,  как  из  объятий  Густлика,  тарахтя
крыльями,  выскочила