щет?
   - Наверно, шапки. У нас там все, - начал объяснять  Густлик.  -  Только
спим в доме, и это непривычно.
   - Неудобно, - уточнил Саакашвили.  -  Слишком  мягко.  Только  когда  я
выбросил подушку и положил под голову кобуру...
   Янек слушал этот  разговор,  стоя  внутри  танковой  башни  и  примеряя
фуражку перед зеркальцем, установленным на замке орудия. Он поправил прядь
своих льняных волос, чтобы  она  небрежно  свисала  на  лоб.  Когда  Елень
сказал, что надо четвертого, Янек сразу стал серьезным и повернулся  в  ту
сторону, где к броне была приклеена фотография бывшего командира и  висели
два его креста - Крест Храбрых и Виртути Милитари. Он задумался, глядя  на
фотографию  погибшего  товарища,  и  не  слышал  даже  шуток  Григория   о
зачислении Маруси в состав экипажа.
   - Янек! Ну иди же!
   - Иду! - откликнулся Янек на призыв Густлика.
   Он поднялся в люк на башне, выскочил на  броню,  с  брони  спрыгнул  на
землю. Беря Марусю под руку, с извиняющейся улыбкой козырнул друзьям.
   - Ты не спеши... - сказал ему на прощание Елень и тут  же  обратился  к
Саакашвили: - Если что, и вдвоем справимся.
   Некоторое время они смотрели в окно вслед уходившим.
   - А я один, - вздохнул Григорий.
   -  Что  ты  огорчаешься?  Вот-вот  конец  войне.  И  тогда  не  успеешь
оглядеться, как тебе от девчат отбоя не будет.


   Янек и Маруся шли по пустой, изуродованной снарядами улице отвоеванного
Гданьска. И смущенные не столько близостью, сколько  непривычной  для  них
тишиной, молчали. Шарик бегал вокруг, останавливался перед  ними,  смотрел
то на Янека, то на Марусю и радостно лаял.
   Овчарка, в жизни которой все было ясно - голод или  сытость,  ненависть
или любовь, - удивлялась и не понимала сложных людских дел. Откуда ей было
знать, что о простых и очевидных  для  каждого,  хотя  бы  раз  увидевшего
издалека эту пару, вещах труднее всего говорить именно им  двоим.  Труднее
всего, потому что не знают они, как в несколько  маленьких  слов  вместить
большое чувство. А говорить долго и красиво они не умеют - война этому  не
учит. Они привыкли к кратким командам,  к  восклицаниям,  которые  быстрее
пули.
   Апрельский ветер, солоноватый от запаха моря, ласкал их теплой  ладонью
по лицам,  нашептывал  тихонько  что-то  на  ухо.  На  перекрестке  Огонек
собралась  наконец  с  духом,  замедлила  шаги,  чтобы  заговорить,  но  в
последнее мгновение передумала.
   - Пойдем к морю, - предложила она, снимая с головы берет.
   - Давай, но сначала я покажу тебе свой дом.
   - Хорошо. - И она подала ему руку.
   Он повернул к разбитым воротам, осторожно провел  девушку  под  навесом
порыжевшего железобетона и дальше, ущельем между горами  щебня,  во  двор,
покрытый желтой, прошлогодней травой. Над гребнем старой слежавшейся  кучи
поднималось деревцо в первой зелени весны, и Шарик побежал посмотреть  его
вблизи.
   - Здесь мы жили втроем. - Янек показал на пустые прямоугольники окон на
первом этаже. - Давно, до войны.
   Маруся сняла с него фуражку, погладила по  волосам,  а  потом,  положив
руки ему на плечи, сказала:
   - Ты нашел отца. А я совсем одна.
   - Нет, Огонек. Вот здесь, почти рядом с  моей  матерью,  я  хотел  тебя
попросить... чтобы мы были вместе, навсегда.
   - Это будет нелегко, - тихо ответила Маруся.
   Держа в руках его фуражку и свой синий берет  с  красной  звездой,  она
подняла их, как бы показывая,  что  они  разные,  что  принадлежат  разным
армиям.
   - И все-таки это будет. - Он упрямо покрутил головой, пальцами расчесал
волосы.
   - Война не окончена. А солдатский день  бывает  подчас  как  целый  год
мирной жизни: грусть и радость, встреча и расставание, жизнь и...
   Он прижал свой палец к ее вишневым теплым губам, чтобы удержать  слово,
которое солдаты  на  фронте  стараются  не  произносить  вслух.  О  смерти
говорилось - "она". Так раньше, в  очень  давние  времена,  люди  избегали
произносить имена грозных богов, боясь их рассердить.
   На улице тарахтел мотор машины и время от времени гудел клаксон. Кто-то
кричал. Янек уже давно уловил эти  звуки,  но  только  сейчас  понял,  что
зовут-то его.
   - Янек! Плютоновый Кос!
   Янек схватил фуражку, энергично надвинул ее  на  голову  и  выбежал  на
улицу.  За  ним  Маруся,  и  самым  последним  Шарик,  обеспокоенный  этой
неожиданной спешкой.
   У края тротуара стоял ядовито-зеленый грузовик,  из  кабины  выглядывал
Вихура.
   - Привет. Здравствуй, Огонек! - весело крикнул он. - А я  вас  ищу-ищу.
Осторожно! Свежевыкрашено, - предостерег он,  поднимая  палец.  -  Краска,
холера, никак сохнуть не хочет...
   - Ты что-то хотел? - прервал его Кос.
   - Ну, конечно. Слушайте: отправляется баржа вверх по  Висле  за  мукой.
Солнце, весна и все такое прочее. Хотите вместе?..
   - Хотелось бы, но у меня дежурство в госпитале.
   - Я не могу. Сегодня торжественная линейка на Длинном рынке,  а  завтра
вечером праздник.
   - К вечеру вернемся!
   - Нет...
   - Ну, тогда привет! -  Вихура  козырнул  и,  убирая  голову  в  кабину,
стукнулся теменем о край рамы, отчего сморщил свой курносый нос. -  Будьте
здоровы, Косы! - крикнул он, дал газ и рванул с места.
   Янек перестал хмуриться.
   - Может, его в экипаж? Варшавянин, быстрый парень.
   - Конечно, Янек. Конечно, никого другого, только Вихуру.
   - Слышала, как он нас назвал? Обещай, что сразу после войны...
   - Слышала. Обещаю.
   Она протянула ему руки,  он  крепко  сжал  ее  ладони  и  не  отпускал,
стискивал, как гранату с выдернутой чекой,  глядя  в  потемневшие  зеленые
глаза под черными бровями, выгнутыми, как монгольский лук.
   Шарик присел у ног своего хозяина, посмотрел снизу вверх на лица обоих,
и хотя ему захотелось радостно залаять, даже не заскулил.
   Издалека, с Балтийского моря, возвращались штурмовики,  они  жужжали  в
небе совсем как сытые, тяжелые шмели над лугом, и все было так празднично,
потому что было сказано самое важное и прекрасное, что можно сказать...


   На Длинном рынке собралась масса народу.  Кроме  польских  и  советских
солдат здесь было много  гражданских.  Люди  толпились  до  самых  Зеленых
ворот,  до  моста  через  Мотлаву.  Генерал  обращался  именно  к  мирному
населению, он говорил, что невольники, согнанные сюда гитлеровцами  силой,
- теперь подлинные хозяева этого города, который когда-то был  польским  и
теперь снова и навсегда возвращен Польской Республике.
   Отец Янека благодарил советских солдат и польских танкистов за  труд  и
пролитую кровь, за  внезапный,  стремительный  штурм,  благодаря  которому
уцелела часть жилых домов и фабрик, уцелели  приговоренные  к  уничтожению
военнопленные и польское население.
   Оба говорили с террасы,  поднимавшейся  над  землей  на  шесть  высоких
ступеней перед входом во  дворец  Артуса.  Громкоговорители  повторяли  их
слова. Янек, Григорий и Густлик прекрасно все видели и слышали, потому что
"Рыжий" с гордо поднятым стволом пушки  стоял  рядом  с  террасой  и  весь
экипаж сидел на броне, на  башне,  а  с  ними  Маруся  и  Лидка,  старшина
Черноусов, ну и, конечно, Шарик.
   - Нас бы так серебрянкой покрасить, вот  был  бы  памятник!  -  громким
шепотом сказал Елень.
   Лидка тихонько рассмеялась, представив  себе  посеребренного  Густлика,
Григорий начал ей вторить и получил тумака в бок от Янека. Они не  слышали
последних  слов  выступавшего,  но  тут  старшина,  зашипев  как  паровоз,
успокоил их.
   На площади установилась тишина, кругом посветлело от поднятых вверх лиц
- все смотрели на продырявленную снарядами башню  Главной  ратуши,  поверх
часов, поверх широкой галереи, на что-то у самой крыши.
   - Что там такое? - тихо спросил Елень.
   - Солдат без фуражки, - ответил Кос,  рукой  заслоняя  от  солнца  свои
ястребиные глаза.
   - Выстрелит из ракетницы или будет играть на трубе?
   - Замахивается...
   Широкой  дугой  вылетел  в   воздух   сверток   величиной   с   рюкзак,
распластался, развернулся и вспыхнул на солнце многометровый  красно-белый
стяг, наполненный свежим морским ветром. И  прежде  чем  кто-нибудь  успел
вскрикнуть или  сказать  слово  -  заиграли  трубы,  ударили  барабаны,  и
отозвалась медь сразу трех оркестров - польской танковой  бригады  и  двух
советских дивизионных; "Еще Польша не погибла, пока мы живы..."
   Испуганные чайки закружились вверху, над домами без крыш, над поднятыми
вверх лицами людей, повлажневшими будто от утренней росы.


   Срочной работы в Гданьске было невпроворот. Станислав Кос  хотел  сразу
же после торжеств вернуться к своим обязанностям  бургомистра,  но  экипаж
"Рыжего" взял его в плен и потащил на Вестерплятте. Его просили  показать,
где стоял немецкий корабль "Шлезвиг-Гольштейн", где были ворота с орлом на
овальном щите с надписью  "Военный  транзитный  склад";  раздвигая  руками
разросшиеся  по  грудь  лопухи,  рассматривали  остатки  каменной   стены,
поржавевшие рельсы железной дороги, руины караульного помещения.
   Наконец уселись на берегу на перевернутую вверх дырявым дном  шлюпку  и
смотрели, как ветер носит чаек над Мертвой Вислой, и слушали  воспоминания
поручника.
   - Под конец мне самому пришлось встать за пулемет. Получил осколком  по
голове, но легко, только вот каску было трудно натягивать  на  повязку.  А
они бомбили, били из орудий... Против тяжелого оружия мы  были  бессильны,
но все равно за наших  пятнадцать  человек  они  заплатили  тремя  сотнями
убитых. Мы удерживали Вестерплятте целую неделю. В то  время  когда  война
только начиналась, это было важно.  Было  важно,  чтобы  мир  услышал  эти
выстрелы, пробудился и понял,  что  каждая  новая  уступка  только  делает
бандитов все наглее и наглее...
   Лидка стащила тесноватый сапог и  грела  босую  ногу  на  белом  песке.
Маруся сорвала травинку и грызла желтовато-зеленый стебелек. Шарик, лениво
растянувшись на солнышке, ляскал зубами, пытаясь схватить муху.
   - Здесь было начало, - сказал Густлик, - и здесь для нас конец  работы.
Разве не так? Завтра вечером, эх, и  танцевать  буду,  как  уже  давно  не
танцевал. - Он встал, зашаркал сапожищами в темпе оберека.
   - Повеселиться можно, а вот  до  конца  еще  далеко.  Работы  много,  -
ответил Вест. - Везде развалины, мины, порт утыкан затонувшими  кораблями.
Надо все это...
   - Ясно, - прервал его Янек, - но главное, что мы нашли друг друга.
   - Мой старик тоже написал.  -  Густлик  вытащил  из  кармана  письмо  и
похлопал по нему ладонью. - Мать просит его поздравить весь экипаж.
   - Весь экипаж... А если он не весь? - Григорий сломал и  бросил  назад,
через плечо, ветку, которую крутил в руках. - Никто нам не  скажет,  какая
будет завтра погода.
   Все загрустили. Но тут Шарик навострил уши, предостерегающе  проворчал.
По бездорожью, шелестя сухими стеблями прошлогодних сорняков, подходила  к
ним худая, не старая еще женщина в черном платье.
   - Извините, сын у меня  пропал.  Маречек,  шестилетний.  Может,  панове
видели?
   - Никто здесь до вас не проходил, - помолчав немного, ответил Янек.
   - Извините, я тогда пойду. Год тому назад пропал, вышел на улицу  и  не
вернулся. Маречек, шестилетний, - уходя, причитала она.
   С минуту они смотрели ей вслед.
   - Мне пора. - Маруся встала. -  Перед  дежурством  надо  переодеться  в
старую форму.
   - И перед вечером стоит подольше поспать, - добавила Лидка.
   - Не скоро еще после этой войны станет  людям  весело,  -  сказал  отец
Янека, когда они уже шли назад.
   - И все-таки Густлик прав, когда говорит, что конец работе, - энергично
вмешался Григорий, - потому что конец  действительно  близок.  Я  один  на
свете как перст, ни одна девушка меня не любит, а я все время думаю о том,
как хорошо будет после войны.
   Они шли напрямик целиной в ту сторону, где у побережья оставили  шлюпку
после переправы через Мотлаву.
   - Найдешь такую, которая полюбит. - Густлик обнял грузина за  плечи.  -
Завезу тебя под Студзянки, к Черешняку, и просватаю.
   - В деревню не хочу.
   - А хочешь девушку из Варшавы?  Вихура  это  устроит,  скажу  ему,  как
вернется.
   - А где Вихура? - заинтересовался Григорий.
   - На барже поплыл за мукой,  но  к  завтрашнему  вечеру,  к  празднику,
должен вернуться, - объяснил Янек.


   Вихура не сумел вернуться к вечеру,  а  бал  начался  ровно  с  заходом
солнца.  Не  танцы,  а  настоящий  бал.  Солдатский  бал  в  освобожденном
Гданьске.
   Огромный зал на первом этаже старого мещанского дома едва мог  вместить
гостей. На стенах его еще лежала печать недавних боев: пятна  сажи,  косой
след очереди, потрескавшаяся штукатурка, и все-таки везде царили  чистота,
строгость,  порядок.  То,  что  нельзя  было  убрать,   закрыли   военными
плакатами: был  там  зеленый  солдат  поручника  Володзимежа  Закшевского,
призывающий: "На Берлин!", смешные гитлеры Кукрыниксов, бьющий  в  колокол
седой крестьянин Николая Жукова  с  надписью:  "Братья  славяне!"  Где  не
хватало  плакатов,  повесили  куски  артиллерийских  маскировочных  сетей,
растянутые  плащ-палатки,  украшенные   ветками   орешника   и   цветущего
терновника, а также лозунги, торопливо написанные на полотне:  "Гданьск  -
польский на  века!",  "Вперед,  на  Берлин!",  "Рвись  до  танца,  как  до
германца!", и  еще  что-то  про  Гитлера,  а  что  именно  -  трудно  было
разобрать, потому что капеллан бригады, противник  богохульства,  приказал
прикрыть этот лозунг зеленью.
   Почти посредине бального зала находился лаз, ведущий в подвалы, это был
след от снаряда. Его ограждали саперские козлы с  табличками:  "Осторожно,
дыра!" и "Внимание, не провались!". Время от времени  над  полом  из  лаза
показывалась голова солдата, который поднимался по приставной  лестнице  и
подавал танцующим бутылки с пивом.
   Играл не бригадный оркестр, который  умел  исполнять  только  марши,  а
собранный в экстренном порядке  польско-советский  ансамбль,  игравший  на
инструментах, которые оказались под рукой, - гармонь,  гитара,  сигнальная
труба, рояль со столбиком  из  кирпича  вместо  ножки  и  с  простреленной
крышкой и, конечно, бубен. Над возвышением для оркестра виднелся  разбитый
барельеф гитлеровского орла, саперы долго сбивали его прикладами, но так и
не успели закончить эту работу к началу бала.
   - Все танцуют!
   Танцевали польские и советские радистки  и  телефонистки,  санитарки  в
празднично отглаженных  гимнастерках.  У  одних  на  ногах  вычищенные  до
ярчайшего блеска сапоги, у других - неизвестно где раздобытые туфли, но  у
каждой  что-нибудь  необычное  во  внешнем  облике,  что-нибудь  милое   и
женственное: брошка, красивый воротничок, платочек в руке, весенний цветок
в волосах. Были здесь и девушки - местные жительницы, и те, кого  привезли
сюда на работу, когда Гданьск был еще немецким. У всех у них  бело-красные
повязки и ленточки на груди. Среди мужчин  выделялось  несколько  человек,
одетых в гражданское и тоже с повязками на руках и  ленточками  в  петлице
пиджаков.
   Люди танцевали, а недалеко от оркестра стоял командир бригады и смотрел
на них с улыбкой. Прошло, может быть, с четверть часа после  начала  бала,
когда к нему протиснулся отец Янека с большим свертком под мышкой.
   - Привет, Вест! - Генерал протянул  ему  руку.  -  Куда  ты  пропал  со
вчерашнего дня?
   - Тральщики открыли выход из порта и очистили краешек залива, вот  я  и
кликнул пару знакомых рыбаков, запустили мы катера и...
   - Есть рыба?
   - Немного, но есть, гражданин комендант города.
   - Оставь меня в покое с этим комендантом. Меня зовут Ян.
   - Станислав.
   Оба одновременно подумали, как же это глупо, что  до  сих  пор  они  не
называли друг друга по имени, и громко расцеловались в  обе  щеки.  Увидев
это, Густлик, танцевавший с Лидкой танго "Золотистые хризантемы", закричал
вниз:
   - Пиво для командира, живо!
   Он подхватил на лету бутылки и передал их, не переставая напевать:
   "...В хрустальной вазе стоят на фортепиано..."
   Командир и Вест зацепили один бутылочный колпачок  за  другой,  сорвали
их, чокнулись горлышками бутылок и отпили по два глотка.
   - Вчера утром я послал людей за мукой. С минуты на минуту баржа  должна
вернуться, и тогда пустим пекарню.
   - Я бы сгодился месить тесто. - Густлик прервал пение  и  показал  свою
мощную лапу, а потом, продолжая танцевать, тихо сказал Лидке: - Только  мы
здесь не останемся. Генерал пусть остается комендантом,  а  "Рыжий"  -  на
фронт.
   - Можешь  месить!  -  крикнул  Густлику  в  ответ  командир  и  сказал,
обращаясь к Весту: - Только я пробуду здесь самое большее несколько дней -
и на фронт, в штаб армии. Янека надо бы побыстрее демобилизовать,  послать
в школу. - И он показал на парня, танцевавшего в это время с Марусей.
   - Это было бы лучше всего, но...
   Янек только теперь заметил отца, и они  с  Марусей  подбежали  к  нему,
разрумянившиеся, радостные.
   - Здравствуй, папа! - И  тут  же  Янек  встал  по  стойке  "смирно":  -
Гражданин генерал, прошу разрешения обратиться к поручнику Косу.
   - Военная шкура - вторая натура, - рассмеялся  командир.  -  Вот  уволю
тебя на гражданку, пошлю в школу, и тебе не нужно будет  просить  никакого
разрешения.
   - За что же это? - сразу погрустнел Янек.
   - Как это за что?
   - На гражданку за что? Мы же всем экипажем подавали рапорт.
   - Новые танки с восьмидесятипятимиллиметровыми орудиями пошли на фронт,
а остальная бригада остается здесь в качестве гарнизона.
   - У "Рыжего" новый мотор, гражданин генерал. Голос юноши стал  хриплым.
- Пока война не окончена, никто не имеет права...
   - Не тебе меня учить. А пока до конца вечера приказываю танцевать.
   - В таком случае я приглашаю вас. - Маруся сделала  реверанс,  отбросив
назад с плеча толстую каштановую косу.
   Оба Коса с улыбкой посмотрели  на  новую  пару  -  гибкую  тростинку  и
могучий дуб, не поддающийся бурям. Солдаты  расступались,  давая  в  круге
место командиру.
   - Я спешил, чтобы на праздник успеть, вот сапоги принес, - сказал отец,
разворачивая сверток.
   - Мне? - удивился и обрадовался Янек, увидев шевровые офицерские сапоги
с высокими, до щиколотки, задниками.
   - Мои довоенные. Почти не ношенные.
   - Небось велики будут.
   Он снял свой сапог, примерил  один  отцовский  и...  еле  натянул  его.
Попробовал другой, потопал.
   - Не велики? - улыбнулся отец.
   - В самый раз. Спасибо, папа.
   - Видишь, ноги у тебя за это время немного выросли.
   Янек выдвинулся вперед, чтобы его  видели,  помахал  Густлику,  но  тот
ничего не заметил, потому что, склонившись над Лидкой, шептал ей что-то на
ухо.
   Девушка, кивнув головой, подошла к группе, где стоял советский генерал,
и пригласила его на танец. Стоявшие поблизости захлопали в ладоши, а  Янек
обратился к отцу, продолжая разговор, начатый до этого генералом:
   - Папа, о какой школе речь? Я бы хотел, конечно, быть вместе  с  тобой,
но пока война не закончена, пока Польша...
   - Я тебя удерживать не буду. Даже если бы и стал, все равно  ты  имеешь
право не послушаться меня.
   Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Янек сделал движение,
как будто хотел броситься отцу на шею, но  поручник  выпрямился  и  только
протянул сыну руку. Они стиснули друг другу  ладони  -  два  солдата,  два
взрослых человека, мужчины. Может быть, и поцеловались бы, но Вест  увидел
Саакашвили.
   - Гжесь!
   Григорий сидел у стены, а на соседнем стуле  -  Шарик,  тоже  грустный.
Григорий, обрадованный, что кто-то  прервал  его  задумчивое  одиночество,
быстро подошел.
   - Хорошо, что вы  приехали,  потому  что  Янек...  Ну  и  сапоги!  -  с
восхищением всплеснул он руками.
   - У меня подарок и для тебя,  -  прервал  его  поручник.  -  Офицерский
ремень.
   Григорий двумя руками взял ленту коричневой  кожи,  вышитую  золотистой
ниткой, осмотрел, прижал к  груди  и  заговорил  по-грузински,  по-русски,
по-польски:
   - Мадлобт, спасибо,  дзенькуе!  -  Снял