старый  ремень,  надел  новый,
затянулся и стал тонкий в талии, как оса. - А это что?  -  показал  он  на
латунные полукруглые зажимы.
   - Это для сабли.
   -  Для  сабли,  -  мечтательно   повторил   Григорий   и,   достав   из
несуществующих ножен невидимый клинок, сделал рукой  в  воздухе  несколько
движении, размашистых ударов, последний из которых пришелся почти по  носу
Вихуре, который подошел с двумя красивыми блондинками,  похожими  как  две
капли воды одна на другую.
   - Ты с ума сошел, грузин? - спросил шофер и начал представлять девушкам
своих товарищей: - Поручник Воет, отец Янека... Янек, командир танка...  А
этот,  что  махал  рукой,  -  механик  Григорий,  или  Гжесь...  Товарищи,
позвольте представить: сестры Боровинки, Ханна и Анна.
   - Очень приятно с вами познакомиться, - улыбнулся  Вест  и  спросил:  -
Привезли муку, Вихура?
   - Привез, пан поручник, целую баржу, но едва успел с этого  корабля  на
этот бал.
   - Совершенно одинаковые... - прошептал  пораженный  Саакашвили,  хватая
капрала за рукав. - Обе красивые и совершенно одинаковые...
   - Близнецы, потому и  одинаковые,  -  объяснил  шофер  и  тут  же  стал
продолжать свой рассказ: -  Едва  успел,  пан  поручник,  потому  что  два
диверсанта оказались на барже и украли велосипеды...
   - Густлик Елень, - представился девушкам подошедший силезец и подмигнул
Вихуре. - Ух, и фантазия у тебя! Что это за диверсанты?
   - Одеты были в гражданское. Один потерял шляпу, когда удирал.
   - Диверсант потерял шляпу! - не унимался Елень. - Такой болтовней ты не
обманул бы даже моей тетки Херменегильды, которая верит всем сказкам.
   - ...Мина по курсу, но я ее отпихнул, схватил автомат  и...  -  Сморщив
курносый нос, он показал, как целился. - Трррах!
   - Ой! - негромко вскрикнули девушки-близнецы.
   - Прошу прощения, мы все о делах  военных,  а  тут  музыка  играет.  Вы
позволите, пани Анна, - поклонился Вихура и  слегка  подтолкнул  Григория,
чтобы тот тоже действовал.
   Саакашвили пригладил усы на смуглом, потемневшем  от  волнения  лице  и
наклонил голову, но в то мгновение, когда  он  уже  протянул  руки,  чтобы
обнять партнершу, музыка умолкла.
   - Люди!
   Подиум оркестра  служил  трибуной  крестьянину  из  Вейхерова,  который
несколько  дней  назад  принес  экипажу  еду  к  покалеченному   "Рыжему".
Некоторое время он стоял с поднятой рукой, ждал, пока зал утихнет, а потом
громко заговорил:
   - За те танки, что полегли на наших полях, мы купим  солдатам  хотя  бы
один новый. От Гданьска и Гдыни, от Вейхерова, от кашубов. Дарим,  сколько
можем!
   Он бросил два банкнота  на  большой  поднос,  его  примеру  последовали
другие. Одна из женщин сняла перстень, кто-то положил обручальное  кольцо.
Быстро росла груда злотых, попадались и рубли советских солдат.
   - Мне, - говорил Григорий, ожидая танца, - мне так не везет, пани...
   - Анна, - подсказала девушка.
   - Внимание! - крикнул  кто-то  со  стороны  оркестра.  -  Белый  вальс,
приглашают дамы.
   В зале произошло легкое замешательство. Густлик стал на пути Маруси, но
она со смехом оттолкнула его.
   - С тобой следующий, - обещала она и пригласила Веста.
   Сестры-близнецы быстренько обменялись Вихурой и Саакашвили,  и  молодые
люди могли из этого заключить, что оба они не были совершенно  безразличны
девушкам. Пары закружились по залу.
   - Потанцуешь со мной? - спросила Лидка Янека, дотронувшись до его  носа
цветком калужницы.
   - Конечно. Посмотри, от отца получил, - похвастался он сапогами.
   - А  помнишь  шарф,  который  я  тебе  прислала  в  госпиталь?  В  знак
примирения... После того как вернула тебе рукавицы. - Она откинула  слегка
голову назад и из-под падающей на лоб пушистой  челки  кокетливо  смотрела
ему в глаза. - Я  знаю,  ты  меня  любил,  и  рукавицы  могли  быть  вроде
обручального колечка...
   - Могу дать тебе эти рукавицы. Они у меня еще сохранились.
   - Вместо колечка? - Она тесней прижалась к нему.
   Минуту они кружились молча, и зал кружился вместе с ними.
   - Нет, - серьезно ответил Янек. - Просто так. Не сердись...
   - Я не сержусь. Ты пойми: она сразу после войны уедет. И что тогда?
   Он не ответил. Танцевал, глядя в зал поверх  головы  Лидки,  как  будто
искал кого-то и не мог найти.
   Оба генерала наблюдали за танцующими.
   - А нас, стариков, не приглашают.
   - Такая уж наша  судьба,  -  ответил  командир  бригады  и  добавил:  -
Кажется, пора?
   - Пора.
   Они подошли к оркестру, поднялись на возвышение, и оркестр в тот же миг
замолчал. Трубач  заиграл  сигнал:  "Внимание,  слушай  мой  приказ".  Все
повернулись лицом к генералам. Один только  Густлик  быстро  прошмыгнул  к
двери и выскочил на улицу.
   - Солдаты, - начал командир  бригады,  -  в  результате  взаимодействия
наших частей, неоднократно проверенного на поле  боя,  мы  решили  сегодня
отдать общий приказ международного значения...
   Дальнейших слов Елень не  слышал,  потому  что  во  весь  дух  бежал  к
немецкому орудию, брошенному в развалинах, но  совершенно  исправному.  Он
зарядил орудие подготовленным заранее снарядом и захлопнул замок. И только
размотав длинный спусковой шнур и вернувшись под окно бального зала, он  с
облегчением вздохнул и вытер пот со лба; генерал не только  не  кончил,  а
читал еще только пункт первый:
   - Присваиваем звание  сержанта  санитарке  Марусе-Огоньку  и  командиру
танка Яну Косу.
   Оба названных вышли вперед,
   - Есть!
   - Естем!
   Для них двоих это повышение было неожиданностью. Остальные друзья знали
о нем заранее, и Черноусой тут же сменил погоны Марусе на новые, с широкой
красной полосой на темной зелени, а  Саакашвили  молниеносно  приметал  на
погоны Янеку серебряный галун и римскую пятерку.
   После аплодисментов и дружеских приветствий генерал стал читать дальше:
   - Пункт второй:  объявляем  о  помолвке  двух  вышеназванных  сержантов
союзных армий.
   - Да здравствуют молодожены! - закричали поляки.
   - Ура-а-а! - раскатисто вторили им русские, украинцы,  белорусы  и  кто
там еще был.
   И как раз в этот момент стоящий под окном Густлик потянул  за  шнур.  В
развалинах сверкнуло пламя, и так мощно грохнуло, что со  звоном  треснули
последние стекла, посыпалась штукатурка и слетела  со  стены  гитлеровская
ворона над оркестром, обнаружился старый  высеченный  из  камня  крест  на
Гданьском гербе и крыло польского орла.
   Музыканты, которым немало всякого случалось видеть на фронте, и  глазом
не  моргнули.  Барабан  начал  отбивать  ритм,  гармонь  и  труба   запели
прерванную мелодию. Опять закружились пары...
   - Он меня уже не любит, - жаловалась Лидка, кладя свою голову на  плечо
грузину. - Единственная надежда, что, когда  кончится  война,  она  должна
будет уехать.
   - У меня ситуация еще труднее, - объяснял Саакашвили. - Мне понравилась
Анна, а я объяснился в любви Ханне. Ну как мне теперь быть?
   Янек и Маруся молча танцевали вальс и  не  могли  наглядеться  друг  на
друга. Остальной мир  кружился  вокруг  них:  зеленые  пятна  гимнастерок,
красные пятна флагов, просветленные лица людей. Они  не  заметили,  как  в
какой-то момент офицер,  в  фуражке  по-походному,  подошел  к  советскому
генералу, отрапортовал и вручил конверт. Они не видели, как генерал сломал
печать и, взглянув на текст, попрощался с командиром бригады и вышел.  Они
не заметили, что по залу из уст в уста передается приказ, чтобы  советские
солдаты извинились перед девушками, пожали руки танкистам и удалились.
   Паркет  был  уже  свободным,  когда  старшина   Черноусое   подошел   к
помолвленной паре и хлопнул Янека по плечу.
   - Что, партнершу сменить хочешь? - весело спросил Кос.
   - Нет. Мы уходим. На берлинское направление. Прощайтесь.
   Молодые окаменели. Охотнее всего они обнялись бы  и  ласково  прижались
друг к другу,  но  между  ними  уже  стояла  война,  поэтому  только  тень
промелькнула на их лицах и побелела ладони  в  коротком  пожатии,  погасли
глаза.
   - Ян, я каждый день...
   - Огонек...
   В  углу  зала  Ханя  и  Аня  украшали  Григория  и  Густлика   голубыми
ленточками, к ним подошел запыхавшийся Вихура, в руках у него была старая,
изношенная шляпа.
   - Вот смотрите. Не хотели верить, а вот вам доказательство.
   - Утихомирься, - прервал его силезец. -  Русские  на  фронт  уходят,  и
Маруся с ними.
   Он смотрел ей вслед, пока она не исчезла в темноте, и только потом взял
в руки военную добычу капрала, внимательно осмотрел и заявил:
   - Если бы мы не так далеко были, я сказал бы, что где-то  тут  Черешняк
близко.
   - Кто?
   - Да тот крестьянин, что помог нам под Студзянками. У него  был  именно
такой цилиндр.



25. ТОМАШ И КОНЬ

   Во время августовского сражения деревня четырнадцать раз переходила  из
рук в руки, и можно было бы сказать, что в ней камня на камне не осталось,
если бы не уцелели стены одной из риг  фольварка,  сложенные  из  колотого
гранита. До января фронт проходил  совсем  рядом,  солдаты  копали  окопы,
строили землянки  и  блиндажи,  разбирая  последние  грубы  на  кирпичи  и
подпаленные балки.
   Когда фронт отодвинулся и крестьяне вернулись из-за Вислы в  Студзянки,
они даже не смогли найти места, где была деревня, разобрать, где чей двор,
потому что дороги в снегу были протоптаны другие: от  орудий  к  командным
пунктам, от окопов  к  землянкам,  от  наблюдательных  пунктов  к  огневым
позициям, в общем, такие, какие нужны солдатам. И только когда сошел снег,
вылезли крестьяне из землянок, осмотрелись и начали думать и гадать, как и
где строиться.
   А в это время Черешняку военная машина привезла лес для  дома:  бревна,
тес, а сверх того еще два топора и ящик гвоздей. Одни говорили, что это за
сына Томаша, который будто бы был связным у партизан, а другие -  что  сам
старый показал русским, где один немецкий генерал прятал карты.
   Черешняк об этом  помалкивал,  зато  от  темна  до  темна  не  выпускал
топорища из рук. Сын, Томаш, на полголовы выше отца, помогал ему,  а  жена
варила им еду. К середине марта, когда в деревню пришли саперы, работа уже
далеко продвинулась, и в избе Черешняка  стал  на  постой  хорунжий.  А  в
начале апреля, после праздника  святого  Францишека,  Черешняки  закончили
работу.
   День был теплый, на выстиранном  дождями  небе  светило  солнце,  когда
Томаш вынес на крышу шест,  разукрашенный  красными  ленточками,  а  отец,
сдвинув на затылок мятую пропотевшую шляпу, прибил его  двумя  гвоздями  к
стропилам.
   Он вытер лоб и, улыбаясь, смотрел то на шест, то на сына,  сидящего  на
крыше, и пытался пригладить пальцами развевающиеся на ветру волосы. Сверху
были видны неогороженный  двор,  ящик  из-под  извести,  козлы  для  дров,
разбросанные всюду  стружки,  а  поодаль,  среди,  засохшего  чертополоха,
поржавевший плуг. Со стороны поля к дому приближался молоденький  сапер  с
автоматом за плечами и с длинным щупом в руках.
   - Закончили, пан Черешняк? - спросил сапер, задирая вверх голову.
   - Почти, - ответил тот и дал знак сыну, чтобы слезал.
   Сначала вниз по соломенной крыше съехал сын, потом отец.  Томаш  слегка
поддержал его при приземлении.
   - Жить можно, за воротник не накапает, - сказал Черешняк, не  глядя  на
солдата.  -  Он  поправил  съехавшую  набекрень  шляпу   цвета   подсохшей
картофельной ботвы и с минуту с гордостью рассматривал свою работу,  потом
взглянул в поле, на стоявший невдалеке подбитый танк. - Сколько сегодня?
   - Четыре, - развернув тряпку, паренек  показал  взрыватели,  обнажил  в
улыбке зубы. - Поработать еще до захода солнца - и ваше поле будет чистым.
   Черешняк  постучал  в  окно,  в  которое  было  вставлено  только  одно
стеклышко, а остальные квадраты  между  переплетами  залеплены  бумагой  и
кусками немецкого маскировочного полотна.
   - Жена, подавай обед.
   Жена приоткрыла раму и подала миску, два ломтя хлеба, две ложки.
   - А третью ложку?
   - Своей нет? - пробурчала она, и окно с треском захлопнулось.
   - Есть?
   - Чего стоил бы солдат без ложки, - ответил сапер. - Когда  отправлялся
на войну, мать дала. - Он вытащил из-за голенища деревянную ложку красивой
резьбы, а из кармана  -  восьмушку  хлеба,  завернутую  в  чистую  льняную
тряпицу.
   Они уселись на бревнах, миску пристроили на пни. Томаш уже  протянул  к
миске ложку, но Черешняк остановил его взглядом, перекрестился,  подождал,
пока хлопцы последуют его примеру.  Потом  они  начали  есть  неторопливо,
по-крестьянски, строго придерживаясь  очередности:  Черешняк,  его  сын  и
сапер, приглашенный в гости. В тишине слышно было только, как хлебали  они
картофельный суп,  как  постукивали  горшки  в  доме  и  радовались  весне
жаворонки.
   По меже подошел молодой офицер. Первым увидел его сапер и, сунув  ложку
за голенище, встал по стойке "смирно". Черешняки оглянулись и тоже встали.
   - Шест, пан хорунжий, - показал старик.
   - Я издалека заметил и поспешил, чтобы успеть на обмывание.
   - Бедность у нас. В воскресенье святой воды принесу, окроплю.
   - А я не святой принес. Офицер поставил на пенек бутылку.
   Томаш по знаку отца отнес миску и тут же вернулся  обратно  с  четырьмя
стаканами. Все они были разного цвета и разной формы, но хорунжий разливал
поровну, отмеряя ногтем уровень на бутылке. Хорунжий и старик,  чокнулись.
Хлопцы тоже потянулись за стаканами, но Черешняк остановил их жестом.
   - Ты обещал сегодня закончить поле,  -  сказал  он  саперу.  -  Вечером
выпьешь. - И крикнул: - Мать, иди же сюда!
   Черешняк подал хорунжему еще  один  стакан,  а  другой  протянул  жене,
которая, стыдливо отвернувшись, отпила чуть-чуть, скривилась и  оставшееся
вернула мужу.
   Сапер козырнул, взял свой щуп и молча пошел в сторону разбитого  танка.
Офицер внимательно смотрел ему вслед, угощая табаком хозяина и Томаша.
   Женщина, забрав стаканы, вернулась в хату, а мужчины принялись  крутить
цигарки. Черешняк, ударяя обломком стального напильника  о  камень,  высек
искру и зажег фитиль, заправленный в  винтовочную  гильзу,  дал  прикурить
хорунжему и сам затянулся. Отобрал у  сына  уже  готовую  козью  ножку  из
газеты и спрятал за ленту своей шляпы.
   Первые затяжки они молчали, а потом заговорил хорунжий:
   - Ну как, пан Черешняк? Получили вы землю,  построили  хату,  начинаете
заново жизнь?
   - Это так, да только  нечем  пахать,  нечего  сеять.  А  если  вернется
графиня, она не только землю у нас вырвет, но и ноги. - Он щурил глаза  на
солнце и с беспокойством потирал руки о заплаты на коленях.
   - Если вы этого не захотите, то не вырвет, - заметил Томаш.
   - Что ты понимаешь? - Черешняк хлопнул парня по спине. - Здесь тебе  не
партизанский отряд, здесь я, Томаш, лучше тебя разбираюсь.
   - Странный вы человек, пан Черешняк: получили  много,  а  все  вам  еще
мало.
   - Землю, гражданин хорунжий, всем дают, а некоторых трусливых так  даже
уговаривают  брать,  а  лес  я  честно  заработал.   Целый   батальон   из
окружения...
   - Слышал. А когда Томаш в армию?..
   - Не пойдет. Мы старые, он у нас единственный кормилец. Пахать надо.
   - И не стыдно вам, что мальчишка на вашем поле мины обезвреживает, а вы
такого здоровяка дома держите? Я понимаю,  пока  строились...  -  Хорунжий
замолчал, пожал плечами и, встав, поправил ремень. -  Вечером  вернусь,  -
добавил он, уходя.
   Черешняк посмотрел ему вслед и тоже пожал плечами.
   - Пахать надо, - пробормотал он про себя, а потом обратился к  сыну:  -
Пошли, Томаш, попробуем.


   Разбитый танк стоял посредине невспаханного поля. Издали он  был  похож
на причудливую черную  скалу,  а  отсюда,  вблизи,  казался  не  таким  уж
грозным. Сорняк пророс между траками гусениц, на ржавом металле  морщились
зеркальца воды после недавнего дождя. Из  лужицы  в  лужицу  перепрыгивала
лягушка, зеленая, как молодой листок, и разбрызгивала по  сторонам  мелкие
капельки.
   Острый щуп, раз за разом погружаясь в землю, на что-то наткнулся. Сапер
опустился на одно  колено.  Раздвигая  траву,  он  вспугнул  из-под  танка
глупого маленького зайчонка, который удрал  в  глубокую  борозду  у  межи.
Сапер с минуту наблюдал, как колышется трава  над  серым,  а  потом  начал
осторожно,  медленно  вывинчивать  взрыватель.  Он  поддался   легко,   но
мальчишечье, совсем еще детское лицо с курносым носом и  горстью  веснушек
покрыли крупные капли  пота.  Когда  он,  вот  так  нагнувшись,  стоял  на
коленях, было видно, что гимнастерка для него слишком просторна, а автомат
слишком велик.
   Обезвредив мину, он встал, снял фуражку, вытер лицо вынутым из  кармана
чистым полотенцем и, закрыв глаза, подставил лицо солнцу и  ветру.  Спиной
он опирался на остов танка. Рядом, в  цветущем  терновнике,  сговаривалась
пара синиц, и самец пел все громче и громче,  казалось,  в  горле  у  него
играли серебряные колокольчики.
   Открыв глаза, солдат оглянулся на избу Черешняков. Над новенькой крышей
торчал шест с венком и лентами. Сапер вздохнул,  смерил  глазами,  сколько
еще осталось ему работы на этом поле и как высоко стоит  солнце,  и  снова
взялся за щуп.
   Склонившись и вглядываясь в землю и поблескивающее острие своего  щупа,
он не заметил, что командир взвода с шинелью через  руку  и  с  вещмешком,
заброшенным на одно плечо, несет на  место  своего  постоя  радиоприемник.
Если бы видел, наверное, побежал бы ему на помощь  мимо  разбитого  танка,
через  разминированное  поле.  А  сейчас  хорунжий  сам  тащил   неуклюжий
прямоугольный ящик вплоть до того места около хаты, откуда он увидел вдруг
три неглубоких отвала земли на ржаной стерне. "Где старик взял лошадь?"  -
подумал он с удивлением, потому что в деревне не было ни одной.
   И тут показался Томаш, низко склонившийся как под огромной тяжестью,  с
хомутом наискось груди. Он упирался ногами в землю, веревками  без  валька
тянул плуг, который направлял отец.
   - Пая Черешняк! - окликнул хорунжий.
   Плуг остановился. Старик медленно разогнул спину.
   - Что? - спросил он охрипшим голосом.
   - Вечер.
   - Вечер? Ну, тогда конец. Выпрягайся, Томусь.
   Оба подошли к офицеру, и в этот момент что-то сверкнуло,  они  услышали
взрыв и короткий крик. Тучка серой ныли повисла над разбитым танком.
   - Черт! - выругался хорунжий.
   Бросив приемник и вещи на землю, он побежал через поле в  сторону,  где
раздался взрыв.


   После ужина жена Черешняка понесла корм поросенку, а мужчины остались в
избе. Карбидная лампа своим ярким пламенем рассеивала  мрак.  Томаш  чинил
простреленную гармонь, которую  купил  на  рынке  в  Козенице  у  раненого
красноармейца. Затыкая пальцами  дыры,  он  пробовал  проиграть  несколько
тактов. Старик скобелем стругал валек.
   Хорунжий в задумчивости оперся головой о  ладони,  а  локтями  о  стол,
сколоченный из досок. На столе  лежало  несколько  картофелин  в  мундире,
половинка солдатского хлеба, стояла банка консервов, разрезанная надвое. И
одиноко лежала ложка - резная деревянная ложка молодого сапера.
   Черешняк продолжал рассказывать неторопливо, с паузами, обстругивая для
валька кол:
   - ...После боя я не хотел даже и напоминать, а генерал  меня  догнал  и
говорит: "Заслужил"... - Упала толстая стружка,  блеснуло  лезвие.  -  "Ты
заслужил, как никто другой. Вот тут квитанция  на  дерево,  бери".  Так  и
сказал. И орден я должен был получить,  но  они  сразу  пошли  дальше,  на
Варшаву.
   Хорунжий слушал и не слушал. Потянулся за  ложкой  сапера,  взял  ее  в
руку.
   Черешняк прервал свой рассказ, потер заросший подбородок и сказал:
   - Выживет.
   - Конечно, выживет, - ответил хорунжий, - только без  кисти  останется.
Поплачет его мать! Такой молодой...
   - Пан хорунжий! - шепотом заговорил Черешняк. - У меня ведь  было  двое
сыновей, остался один. Но я уже свое отплакал. Надо сеять. Пахать и сеять.
- Он ударил кулаком по столу, глянул на сына и крикнул: - Да перестань  ты
пиликать!
   - Гармошка-то пулей про