За  одну
свободу гармонь отдал.
   Помогая друг другу, из оврага поднимались Саакашвили и  Елень,  который
нес на плече бочонок.
   - Экипаж! - подал команду Кос.
   Все стали по стойке "смирно". Густлик секунду колебался, не  зная,  что
делать с бочонком, но под твердым взглядом Коса поставил его на землю.  Из
танка выскочил Шарик и, поняв приказ, тоже сел "смирно".
   В люке показалось лицо Гонораты, несчастное и мокрое от слез.
   - Мне выйти?
   - Нет, - приказал сержант. -  Панна  Гонората,  к  переднему  пулемету.
Вихура, вас команда не касается?
   - Адреса прячу, гражданин сержант. Записал да случай, если когда-нибудь
в Париж попаду...
   - Вы поведете танк.
   - Есть.
   - Черешняк, на свое место.
   Из леса появились французы, таща  и  толкая  тележку,  на  которой  был
укреплен трехцветный французский флаг.
   - Ву а Берлэн, ну  а  Пари,  -  сказал,  объясняя  жестами,  высокий  и
направил тележку в противоположную от танка сторону.  -  О  плезир  де  ву
ревуар [Вы в Берлин, мы в Париж. Рады будем с вами встретиться (франц.)].
   - Вив ле брав  полоне!  [Да  здравствуют  бравые  поляки!  (франц.)]  -
выкрикнули двое других.
   Они толкали тележку и, удаляясь, махали руками. Мотоциклисты  и  экипаж
отвечали им. Только Григорий и Густлик неподвижно стояли на своих  местах,
потому что никто им не подал команды "вольно".
   - Шарик! - крикнул Кос, стоя у башни.
   Собака прыгнула на броню и исчезла в танке.
   Трещали мотоциклы, заработал и  мотор  танка.  Лажевский  поднял  руку,
давая знать, что готов. Кос махнул ему, чтобы трогал, и только после этого
приказал, не глядя назад:
   - Оба на заднюю броню.
   Григорий и Густлик подбежали к танку. Саакашвили вскарабкался, а  Елень
сделал движение, словно хотел вернуться за бочонком.  В  то  же  мгновение
Янек выстрелил из пистолета и на асфальт тонкой струйкой полилось вино.
   - Вихура, вперед!
   "Рыжий" тронулся. Снизу, рядом с орудийным замком, выглянула Гонората:
   - Я насовсем останусь?
   Янек протянул руку, поднял девушку и посадил рядом с собой на башне.
   - При первой же возможности ты  поедешь  в  тыл  и  там  будешь  ждать.
Последние дни самые тяжелые. У меня сейчас невеста в госпитале...
   Когда он поднимал девушку, она заметила, что у командира  танка  кольцо
на руке.
   - Это от нее? - спросила Гонората.
   - Это я сам сделал в госпитале и подарил ей. А теперь она дала его  мне
до конца войны.
   Гонората придвинулась поближе и, бросив взгляд назад,  почти  зашептала
на ухо командиру:
   - Он заберет меня после войны? Можно ему верить? -  Она  посмотрела  на
гайку на пальце, подаренную ей Густликом.
   Кос с  грозной  миной  на  лице  оглянулся,  посмотрел  сверху  на  еще
сердитых, но уже раскаивающихся виновников, а потом тихо ответил:
   - Можно. Из его ста кило веса - девяносто сердечности и доброты.



20. ПОБЕГ

   В нескольких километрах от линии  фронта,  в  придорожных  селениях,  в
лесных  ложбинах,  прятались  армейские  госпитали.  Враг  не  считался  с
международными законами, не  признавал  знаков  Красного  Креста,  поэтому
приходилось  тщательно  маскироваться  от  налетов  авиации  и  в  полевых
условиях, днем и  ночью  бороться  за  продырявленные  пулями,  изодранные
осколками и переломанные контузиями солдатские жизни.
   Не было  здесь  ни  комфорта,  ни  достатка  лекарств.  Сначала  смерть
контратаковали  на  прямых  столах   в   палатках,   приспособленных   под
перевязочные, при неровном свете тусклых лампочек, сосущих энергию полевых
электростанций. Наркоз применялся в крайних случаях, обезболивание - очень
редко. И опять солдат должен был проявить свое мужество и силу воли, чтобы
перебороть боль.
   Вентиляция не помогала - уже через час работы в  перевязочных  делалось
душно, стоял терпкий, сладковатый запах крови и пота. Только теперь, когда
дивизии перешли к преследованию врага, раненых стало поступать значительно
меньше, чем при форсировании Одера и в первые дни боев на плацдарме.  Этот
солдат с простреленными мышцами правой руки был уже сегодня последний.
   Когда ему прочищали рану, он лежал спокойно  и  только  на  окаменевшем
лице, словно роса, выступали и сбегали по щекам тяжелые капли  пота.  Боль
еще не прошла, но наконец-то наступило облегчение, и  солдат  поблагодарил
операционную сестру чуть заметной, неуверенной улыбкой.
   Фельдшер Станислав Зубрык не без труда разогнул спину, вытер полотенцем
лицо, а Маруся, склонившись над раненым, заканчивала  накладывать  твердую
повязку на простреленную руку. Несмотря на то  что  она  сама  еще  носила
повязку на левом предплечье, получалось это у нее по-прежнему ловко, разве
только медленно.
   - На сегодня все, - с облегчением вздохнул фельдшер, недавно получивший
звание хорунжего.
   Он снял белый халат, надетый прямо на рубашку, откинул  полог  палатки,
впуская свежий воздух, потом надел мундир и взялся за ремень.
   - Хорошая работа, - польстила ему Огонек.
   - Практика, пятнадцать лет. Много людей пришлось штопать: после свадеб,
крестин, в оккупации. Меня знают не только в  Минске-Мазовецком,  но  и  в
Венгровском, и в Гарволинском, и даже в Лукувском повяте  [уезде].  Но  я,
панна Маруся, - он понизил голос, словно доверяя ей большую тайну, -  я  в
общем-то специалист совсем по  другим  делам.  Вот  если  вы  когда-нибудь
соберетесь иметь сына или дочку, то прошу только ко мне.
   - Ну что вы... - зарумянилась Маруся, но  глаза  ее  все-таки  радостно
блеснули.
   - Серьезно, рука опытная. И счастливая. Семь раз  тройню  принимал,  не
считая близнецов. - По мере того как он  говорил,  голос  его  звучал  все
веселее, но потом, вдруг вспомнив  о  фронте,  хорунжий  погрустнел.  -  А
здесь... Если правду говорить, то я выстрелов боюсь.  Миролюбивая  натура,
панна Маруся. Сколько бы я ни старался, сколько бы ни воспитывал свою силу
воли, как над ухом загремит, я чуть не в обморок...
   Махнув рукой санитарке и раненому, хорунжий Зубрык вышел из палатки  на
солнце. Рядом с Марусей остался предупредительный Юзек  Шавелло,  который,
держа в левой руке ножницы и пластырь, а в правой - бинты, помогал  ей  не
хуже второй операционной сестры.
   - Пожалуйста. - Он подал булавку, расстегивая ее неуклюжими пальцами. -
Ну и что с того, что указательный не двигается, зато средний сгибается.
   Огонек заколола концы бинта булавкой и легонько  хлопнула  раненого  по
плечу.
   - Готово.
   Солдат зашевелился и сел на столе.
   - Спасибо, сестра, - сказал он, вкладывая в эти слова душу.
   - Не за что, - засмеялась девушка и потрепала его ладонью по волосам.
   - И от меня спасибо. - Шавелло слегка нагнул голову, чтобы Марусе легче
было ее достать.
   - За что?
   - За то, что вы разрешаете помогать себе во время операций.
   Но Юзек не дождался  ласки:  неожиданно  раздался  шум  моторов  и  они
увидели сквозь редкий березняк поворачивающую к госпиталю  колонну  машин.
Впереди ехали мотоциклы, в ста метрах  за  ними  машины,  замыкал  колонну
квадратный бронетранспортер  с  внушительным  стволом  тяжелого  пулемета,
торчащим  над  бортом.  Прежде  чем  Маруся  успела  снять  белый   халат,
санитарные машины въехали во двор между палатками.
   - Расспроси их, кого они встречали, - приказала Маруся Юзеку  и  первой
выбежала из палатки.
   Из палаток выглядывали раненые и  со  всех  сторон  ковыляли  навстречу
прибывшим. В голубоватых  полинявших  пижамах  из  фланели  они  мало  чем
напоминали солдат, но их сердца и мысли остались прежними.
   - Из какой дивизии?
   - Где ранили?
   - Кто из дивизии имени Ромуальда Траугутта?
   - Есть кто из четвертой?
   - Артиллеристы, в нашу палатку!
   Нескончаемые вопросы и возгласы покрыл могучий баритон шофера:
   -  Отцепитесь.  Фронтовиков  нет.   Все   заключенные,   из   немецкого
концлагеря.
   Из первой санитарной машины вылезла доктор Ирена. Перед  ней  встал  по
стойке "смирно" плютоновый, командир мотоциклистов.
   - Разрешите возвращаться, гражданин хорунжий?
   - Куда вы торопитесь? Пообедайте в госпитале.
   - Слушаюсь, - ответил подофицер и, повернувшись кругом, закричал своим:
- Здесь в столовой заправимся!
   Ирена заметила среди раненых рыжеволосую голову Маруси.
   - Сержант Огонек, ко мне!
   - Слушаюсь!
   Девушка хоть и носила военную гимнастерку, но юбка и  ботинки  были  не
форменные. Все было отутюжено и выглядело даже элегантно. Ирена  испытующе
посмотрела на нее, заметила про  себя,  что  у  молодого  командира  танка
неплохой вкус, и тепло улыбнулась.
   - Я встретила "Рыжего" с экипажем.
   - Все живы?
   - Все.
   - И танк получили?
   - И танк. Очень милые ребята. Мы теперь с ними после вахтангури...
   - Что-что? - удивленно и слегка испуганно переспросила санитарка. - Что
это такое?
   - Грузинский брудершафт. Мы пили великолепное вино  и  теперь  называем
друг друга по имени...
   Ирена взяла Марусю под руку и,  продолжая  рассказывать,  повела  ее  в
сторону госпитального штаба. Когда они  скрылись,  Юзек  Шавелло,  который
одним ухом прислушивался к их разговору, опять направился к  машинам.  Ему
встретился командир мотоциклистов.
   - Пан плютоновый, разрешите спросить?
   - Что спросить?
   - Вы, случайно, не знакомы с экипажем танка "Рыжий"?
   - Как же! - улыбнулся плютоновый. - От самого  Ритцена  несколько  дней
вместе воевали. Они теперь на "Рыжем" на Берлин, в район Шпандау, пошли, с
ними  еще  командир  нашего  взвода  с  тремя  мотоциклами...  А  где  тут
пообедать?
   - Я покажу.
   Они посторонились, пропуская санитаров, несущих в сторону бани  носилки
с бывшими узниками. Потом Шавелло-младший проводил мотоциклиста и  показал
ему дымящуюся полевую кухню.
   - Юзек! - услышал он издалека голос Маруси.
   - Иду! - Шавелло бросился в направлении ее голоса.
   - Важная новость. Приведи дядю к каштану.
   - Я бы тоже хотел туда прийти, потому что...
   - Приходи, а сейчас мигом, не рассусоливай. -  Она  махнула  рукой,  но
вдруг остановила его: - Ты не знаешь, где командир этих мотоциклистов?
   - Обедает на кухне.
   Она быстро отыскала плютонового и примостилась на лавке рядом с ним.
   - Привет, - поздоровалась она и лукаво подмигнула.
   - Привет, - расплылся парень в улыбке.
   - Скоро возвращаетесь?
   - Вот с обедом расправимся...
   - Подвезете?
   - За поцелуй! И тогда хоть до самого Берлина...
   Разведчик уже был готов обнять Марусю, но она охладила его пыл:
   - Доедай-ка спокойно. Я скоро вернусь.
   Она ловко увернулась и побежала к палатке,  чтобы  собрать  в  вещмешок
всякую мелочь - все ее состояние.  Она  торопилась,  но  у  самого  выхода
остановилась как вкопанная: на лавочке сидела Лидка!
   - Привет!
   - Здравствуй!
   Они обнялись и расцеловались в обе щеки.
   - Ой как хорошо, что я тебя встретила, Огонек.  А  я  здесь  ненадолго,
раненых привезла, сейчас дальше поедем. Знаешь, я хотела тебе сказать...
   - Уже знаю: все живы и здоровы и на новой машине идут на Берлин.
   - Кто тебе сказал?
   - Письмо получила, - солгала Маруся  и  вдруг  задумалась.  -  Ты  куда
теперь едешь?
   - В штаб армии.
   - Когда генерала увидишь?
   - Вечером. Я хотела тебе сказать...
   - Лидка, милая, у меня к тебе огромная просьба.  Возьми  этот  конверт,
отдай генералу и скажи, что командующий армией...
   - Какой армией?
   - Нашей, советской. Скажи, что он навещал  раненых  в  госпитале,  а  я
обратилась к нему с рапортом, и он сразу подписал.
   Лидка взяла серый прямоугольник, наискось прошитый белыми нитками  и  с
сургучными печатями на углах,  минуту  как  бы  взвешивала  его  на  руке,
прислушиваясь к нетерпеливому рокоту машин, и тихо сказала:
   - Хорошо. Я передам генералу. До свидания, Маруся... У меня  там  шофер
очень спешит...
   Она повернулась и побежала, а Огонек осталась стоять  с  вытянутой  для
прощания рукой.  С  минуту  еще  она  смотрела  в  сторону  машины,  потом
заторопилась к березняку, а оттуда узенькой тропинкой стала подниматься  в
гору.
   Над  лесистой  долиной,  в  которой  расположился  госпиталь,  нависала
плоская возвышенность.  На  самой  вершине  рос  развесистый  каштан,  его
липкие, блестящие в лучах солнца почки выпустили уже небольшие зелененькие
лапки листьев. Под деревом лежал огромный валун.  На  этом  сером  граните
Маруся не раз сидела в свободное время  и,  глядя  на  зеленеющее  дерево,
думала о весне, которая идет  на  смену  военной  зиме,  о  своей  будущей
судьбе.
   Когда она прибежала, ее  уже  ждали  оба  Шавелло.  Быстро  обменявшись
добытыми сведениями, они склонились над трофейной дорожной картой.  Камень
послужил им столом для импровизированного штабного заседания.
   - Мы должны были вступить в Берлин с востока, а  теперь  надо  изменить
план, - начала Маруся. - Шпандау расположен на противоположной стороне.
   - Значит, нам надо с запада подходить, - согласился Константин Шавелло,
показывая направление концом  орешниковой  палки,  которая  после  ранения
заменяла ему костыль.
   - Транспорт обеспечен. Мотоциклы ждут, - похвалилась Маруся.
   - Оружие бы пригодилось, - сказал Константин.
   - Где там! Без военной формы сразу сцапают, - огорчился Юзек.
   - У меня есть план, - предложила Маруся. - Если бы вы, товарищ сержант,
отвлекли кладовщика...
   - Неплохой план. А кладовщика я займу,  не  беспокойся,  -  прервал  ее
Шавелло, снимая и пряча в карман очки. - Только хорошо бы для панны Маруси
нашу форму достать, польскую.
   - Зачем?
   - На контрольных пунктах у союзников реже документы спрашивают,  чем  у
своих...
   Еще несколько минут они уточняли детали плана. Главный вопрос -  бежать
или не бежать - они уже решили четыре дня назад, в тот самый день, когда у
Маруси затянулась на плече рана от удара штыком, а сержант  Шавелло  начал
ходить. Все трое сошлись на том, что не для того они все эти годы воевали,
чтобы в  самый  последний  момент  отлеживаться  в  госпитале.  Однако  им
хотелось не просто на фронт, а  в  свою  часть.  Чтобы  не  напороться  на
патрулей и не попасть под арест, им нужно было знать точно, где  находится
их часть. Быстрота и расчет затеи давали некоторые шансы на успех. Они уже
давно расспрашивали всех шоферов, привозивших раненых, но  посчастливилось
им лишь сегодня.
   После совещания в тени каштана первым побежал  вниз  Юзек,  придерживая
руками больничные брюки, слишком просторные для его фигуры. Обежав  вокруг
всего госпиталя,  он  очутился  у  вещевых  складов,  проскользнул  внутрь
огромного,  похожего  на  ригу,  помещения,  прикрытого   сверху   толстым
брезентом, и попал в царство простыней, пижам, рубашек и кальсон.
   В палатке с многочисленными стеллажами, увешанной множеством  мешков  с
солдатским обмундированием, восседал за столом  сам  кладовщик,  а  точнее
кладовщица, могучая женщина  с  капральскими  погонами  и  с  генеральской
фигурой. Голову ее украшала причудливая прическа с мелкими, как у молодого
барашка, завитками. Кладовщица была так занята  или,  быть  может,  хотела
выглядеть очень занятой, что вообще не обратила внимания на вошедшего.
   - Рядовой Юзеф Шавелло, разрешите войти, - рявкнул тот, вытянувшись  по
стойке "смирно".
   - Ну?
   - Мне бы нужно... -  Он  протянул  руку  в  сторону  мешков  ближайшего
стеллажа.
   - Не тронь. Там бабье обмундирование. Чего тебе?
   - Куртку порвал, в спину задувает.
   - Так и говори. Вот иголка, вот нитки. Садись и шей.
   - Слушаюсь.
   Кладовщица  снова  принялась  пересчитывать   вороха   привезенных   из
прачечной кальсон, каждый десяток она откладывала в сторону и записывала в
густо разлинованную, большую, как простыня, ведомость.
   Как и минуту назад было с Юзеком, она не обратила никакого  внимания  и
на Константина Шавелло, который, чуть прихрамывая,  вошел  и  встал  перед
ней, опираясь на свою орешниковую палку. Не обязана  она  замечать  людей,
когда на голубых пижамах отсутствуют необходимые атрибуты,  к  тому  же  в
госпитале по-другому-различают звания.
   - Вот... - начал сержант глубоким басом.
   - Чего еще? - оборвала она его. - Недавно меняли! Ничего не дам.
   - Ну и не надо, - ответил он спокойно и сделал шаг в сторону стола. - Я
вот смотрю и думаю: какая вы, пани капрал, бледная. Потому  что  в  палате
сидите, солнечных лучей не видите.
   - Война, не время загорать, - отрезала та, нахмурив  брови,  и  быстрым
взглядом смерила Шавелло с ног до  головы,  стараясь  разгадать  намерения
раненого.
   - Война кончается, - продолжал Константин с  мягкой  улыбкой.  -  Можно
иногда позволить себе прогулку.
   - Прогулку? - Кладовщица перестала считать и в  задумчивости  поплевала
на химический карандаш.
   - Один сержант, человек уже немолодой, но еще  бодрый,  хотел  бы  вам,
пани капрал, кое-что сказать...
   - Пусть говорит.
   - Не здесь, - твердо ответил Константин. - Есть вещи, о  которых  можно
говорить только на лоне природы, на весеннем солнце, а не тут, извините за
выражение, на фоне подштанников, хоть и недавно выстиранных.
   Кладовщица вышла из-за стола и внимательно осмотрела сержанта. Не часто
приглашали ее на прогулки, и теперь  удивление  боролось  в  ее  сердце  с
надеждой. Надежда, видимо, победила.
   - Катажина. - Она протянула руку с выпачканными  химическим  карандашом
пальцами.
   - Константин. - Сержант склонился, поцеловал ее руку и  шаркнул  голыми
пятками в больничных тапочках, изображая щелчок каблуками и стараясь  быть
как можно элегантнее.
   - Шьешь, малый?
   - Шью, - ответил из угла Юзек.
   Она на секунду задумалась, не следует ли подождать, пока он кончит,  но
уж очень интересно было узнать, что этот сержант ей  скажет.  Она  махнула
рукой и решила:
   - Ну, шей пока что.
   Подталкивая перед собой Константина, она вышла  из  палатки,  тщательно
зашнуровала выход и продела дужку огромного замка в скобки  верхней  части
полотнища.  Теперь  можно  было  не  сомневаться,  что   никто   сюда   не
проскользнет. Она еще раз посмотрела на сержанта, и при солнечном свете он
показался ей более симпатичным, чем в палатке.
   - Ну, если идти... - Она чуть оттопырила левый локоть.
   - Так идти, - закончил Константин, беря ее под  руку  и  направляясь  в
тень деревьев.
   - В лес ведете? - заметила она строгим голосом.
   - Да, - ответил он. - Пани Катажина, война заканчивается. Весна. Каждая
птаха - ласточка, скворец, жаворонок, воробей, сойка, сорока, аист...
   - Пан сержант, короче! - Кладовщице не терпелось ускорить события.
   - Каждая птаха, - согласился Константин и продолжал, - гнездо вьет.
   - Ну и что?
   - А то, что человек, который, кстати,  мудрее  птахи,  тоже  о  будущем
думать должен... - продолжал  Шавелло,  намереваясь  сделать  с  Катажиной
небольшой крюк по лесу,  но,  заметив  у  кухни  среди  стволов  худенькую
фигурку Маруси, повернул обратно.


   Огонек примчалась к больничной столовой под брезентовой крышей как  раз
вовремя: мотоциклисты, сидя за длинным узким столом, сбитым на скорую руку
из необструганных шершавых досок, уже заканчивали обед. Плютоновый  глотал
последние куски, когда к нему подошел оружейник, пожилой мужчина  с  тремя
автоматами на  плече.  В  двух  шагах  за  ним  стояла  Маруся  с  охапкой
магазинов.
   - Санитарка сказала, что вам они пригодятся.
   - Нам? - спросил  удивленный  плютоновый,  но,  увидев  знаки,  которые
подавала ему девушка, сразу изменил тон: - Ах да, конечно...
   - Так берите. Война кончается, скоро инвентаризация, а у меня на складе
излишки.
   Оружейник повернулся и пошел, а Маруся,  бросившись  за  ним,  все-таки
успела шепнуть:
   - Через пятнадцать минут около высотки с каштаном на вершине...
   Пробегая  мимо  вещевого  склада,  она  дала  знак  Константину,  чтобы
поторапливался. Шавелло кивнул головой: мол, понял. Кладовщица не заметила
их сигналов, она как раз открывала замок, а затем, не переставая смеяться,
начала расшнуровывать палатку.
   - Вы очень добрая,