один голос, о котором он тосковал.  И
вдруг его желание стало действительностью: совсем  рядом,  у  самого  уха,
певуче, как это делают все радисты на свете, отозвалась Лидка:
   - "Клен", "Дуб", "Граб", вперед!
   "Граб" - это касалось их.
   - "Клен", "Дуб", "Граб", вперед!
   Он слушал как  зачарованный,  и  ему  казалось,  что  последнее  слово,
зашифрованное название танкового взвода управления,  девушка  выговаривала
более мягко, тепло и сердечно.
   - "Клен", "Дуб", "Граб"... - только теперь он словно очнулся  и  быстро
переключился на танковое переговорное  устройство.  Все  четверо  услышали
последнее слово: - Вперед!
   Григорий выжал сцепление, включил первую скорость, плавно начал снимать
ногу с педали сцепления. Янек почувствовал, как натянулись  гусеницы,  как
дрогнула вместе с ними масса стали. Через прицел он увидел сначала  зелень
листвы, просвеченную солнцем, потом мигание света, и наконец  весь  кружок
прицела залило сиянием - танк выехал на поле.
   Их обошли остальные машины, впереди клубилась пыль.  Шли  ходко,  чтобы
догнать передние машины. Механик переключал скорости, прибавлял газ. Когда
они входили в пылевую завесу из мелкого, поднятого в воздух и взвихренного
песка, скорость возросла до сорока километров.  Сбоку,  с  левой  стороны,
показались фигурки трех солдат,  тащивших  станковый  пулемет.  Саакашвили
резко потянул рычаг на себя, чтобы не  наехать  на  них,  свернул  чуть  в
сторону и в окончательно сгустившейся пыли вынужден был убавить ход.
   - Невозможная пыль, скорость маленькая, -  услышали  все  его  короткую
информацию.
   - Внимание, белая тесьма правее, - предупредил голос Семенова.
   - Она справа, вижу, - подтвердил Григорий.
   Танк вздрогнул, переезжая через окоп, выехал на луг,  и  только  сейчас
они увидели остальные машины метрах в двухстах впереди. В интервалах между
ними  короткими  перебежками  продвигались  пехотинцы.  Атака  развивалась
немного левее.
   Григорий хотел изменить направление, но луг оказался пересечен рвом,  и
он продолжал вести танк прямо, высматривая удобное место  для  объезда.  В
это  время  ров,  как  назло,  поворачивал  вправо,  вынуждая  еще  больше
отклониться от направления атаки в сторону  низкого  темно-зеленого  луга,
заросшего татарником. Сочная, буйная зелень наводила на мысль о болоте.
   - Внимание, перед нами вода, - спокойно произнес командир. -  Перейдешь
через ров левее?
   - Надо остановиться и посмотреть.
   - Времени нет.
   - Разреши тогда перемахнуть через него с ходу, - попросил Григорий.
   - Разрешаю.
   Машина стала разворачиваться влево. Правая  гусеница  подминала  траву,
вдавливала ее в землю. Взревел мотор, преодолевая боковое сопротивление, и
танк пошел прямо на ров. Скорость была небольшая. Но раньше  чем  гусеницы
коснулись противоположной стенки рва,  машина  осела  и,  ударив  передом,
подмяла под себя груду земли. Попробовали еще раз выскочить с разгона,  но
гусеницы только исколошматили всю траву. Танк сел  на  брюхо  и  замер.  С
минуту еще бессильно вращались ведущие колеса, скребли по  гладким  колеям
траки.
   Семенов подал команду:
   - Мотор - стоп! Механик - на месте, остальные - из машины!
   Нижний люк был заблокирован, и  они  один  за  другим  выбрались  через
верхний, скользнув по броне на траву, в грязь. Хотя бой был не настоящим и
никто не стрелял, Василий с самого начала учил своих подчиненных  выходить
из машины только таким способом.
   Укрываясь за танком, они  сняли  буксирный  трос.  Елень  ухватился  за
толстое дубовое бревно, которое они возили с собой, закрепляя на крыле,  и
потащил его к переду танка.
   Действовали молча: каждый знал, что ему делать. Не впервые  приходилось
им вытаскивать машины из  болоте.  Бревно  нужно  было  сейчас  прикрепить
тросом поперек к обеим гусеницам так, чтобы оно не сорвалось под  тяжестью
тридцати тонн. Все это приходилось проделывать, лежа на  траве.  Когда  со
всеми приготовлениями было покончено, поручник поднялся и, встав  напротив
люка механика, показал обеими руками, что можно ехать.
   Зарокотал мотор. Отбежав в сторону, они смотрели, как медленно начинают
ползти гусеницы, вдавливают бревно в  грязь,  тянут  его  под  себя  вниз.
Прошла минута, и уже казалось, что и это не поможет,  как  вдруг  дрогнула
антенна на башне,  сама  башня,  мотор  заревел  басом  и  стальной  зверь
двинулся сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее вверх и вперед.
   Елень забежал вперед, подождал,  когда  Семенов  подал  ему  знак,  что
бревно появилось сзади, сложил перед  собой  руки  крест-накрест,  и  танк
остановился.
   Засучив рукава, они высвободили трос, сняли бревно, закрепили  снова  и
то и другое на танке, вымазавшись в липкой торфянистой грязи.
   - В машину!
   Вытерев паклей грязь с рук, забрались в танк, завяли свои  места.  Едва
Янек успел подключить свой шлемофон к рации, как услышал  в  наушниках  их
собственное шифрованное название:
   - "Граб-один", "Граб-один", вы слышите?
   В этом голосе он без труда узнал баритон генерала.
   Их танк, стоящий на открытом лугу,  можно  было  заметить  издалека,  и
невидимый командир бригады достал до них "длинной рукой" радиоволн.
   - Я - "Граб-один", вас слышу.
   - Вы проиграли этот бой, - ответили наушники. - Ждите  на  месте.  Наши
уже закончили учения, сейчас вернутся. Можно выйти из машины.
   Кос переключился на переговорное  устройство  я  в  тот  момент,  когда
механик уже хотел трогать, передал поручнику приказ генерала.
   - Выключай мотор! - скомандовал Семенов и открыл верхние люки.
   Они могли выйти из машины, растянуться в траве на солнце, но  почему-то
никто не торопился сделать это. Василий и Густлик  присели  на  ящиках  со
снарядами по обе стороны основания орудия. Григорий  повернулся  на  своем
сиденье лицом к спинке. А Янек, только сейчас почувствовав,  что  все  это
время ему мешали возвращенные Лидкой енотовые рукавицы, вытащил их, теперь
уже совсем ненужные, из-за пояса и швырнул в угол, где было место  Шарика.
Он сдвинул один наушник,  чтобы  слышать,  о  чем  говорят  остальные,  но
поворачиваться не стал.
   -  Черт  побери!  Проиграли.  Сам  генерал  сказал:   "Граб-один",   вы
проиграли". И все из-за этого проклятущего рва, - злился Густлик.
   - Вроде прокисшим вином опился. Тьфу! А если б в бою? Значит,  на  одну
пушку меньше, на два пулемета, на целый танк... Нехорошо, когда  конь  под
джигитом перед битвой падает; нехорошо,  когда  танк  в  болоте  сидит.  -
Григорий теребил свои черные волосы. - Нехороший ров, стенки  мягкие,  как
из теста. Сзади едешь, пыль глаза застилает. Если б не  эта  пыль,  мы  бы
левее рва вышли и все хорошо было бы. А-а, все равно: много говорить, мало
говорить, а виноват плютоновый Саакашвили,
   - Погоди. Признание -  это  еще  не  доказательство  вины,  -  возразил
Семенов и спросил, неизвестно к кому обращаясь, то ли  к  себе,  то  ли  к
кому-то из членов экипажа: - А откуда эта пыль взялась?
   - Да те, черти, выскочили раньше времени, как на пожар понеслись.
   - Они раньше или мы позже? - продолжал поручник.
   - Они-то вовремя, а мы позже, потому и пыль, - сказал механик, помолчал
немного и спросил: - Радио барахлило, что ли? Может, прием плохой был?
   - Нет, я слышал, хорошо слышал с самого начала...
   Поручник, словно не обращая внимания на то, что говорит радист,  достал
из внутреннего кармана  большие  плоские  часы  на  цепочке,  повернул  их
циферблатом вниз и ногтем открыл  крышку.  На  ней  ровными  буквами  было
выгравировано: "Тацинская" и дата "24.12.1942".
   - Видите?
   - Надпись, - сказал Янек и наклонился, чтобы прочесть.
   - Надпись не важна. Не об этом речь. - Семенов закрыл крышку пальцем.
   - А что смотреть? Часы как часы, - пожал Елень плечами.
   - Кировские часы, - подтвердил Саакашвили. - Хорошие часы.
   Поручник вынул из-под клапана кармана иголку и, осторожно приблизив  ее
к механизму, остановил маятник. Маленькое колесико из серебристого металла
замерло, а вместе с ним и все остальные, большие и  поменьше,  соединенные
друг с другом зубчиками.  Тиканье  прекратилась,  и  все  ощутили  тишину.
Смотрели еще с минуту на часы, ничего не понимая. Елень открыл рот, закрыл
опять, потом наконец произнес:
   - Стоят.
   - Вот именно, - подтвердил Семенов. - Стоило только на секунду удержать
одно маленькое колесико, как часы остановились.
   Саакашвили перестал теребить волосы, посмотрел на свои руки и  вернулся
к механизмам, будто его там вдруг что-то заинтересовало.
   Елень понял немного  позже,  в  чем  дело,  и,  вспомнив,  что  Кос  не
договорил, повернулся к нему.
   - Ты говорил, что с самого начала  хорошо  слышал.  Ну  и  что,  говори
дальше, - разозлился он вдруг. - Успокой пса, чего он там бесится в  своей
берлоге и зубами рвет?
   Елень отстранил Янека левой рукой, прижал Шарика и  вырвал  у  него  из
пасти рукавицы, которые  он  грыз.  Вернулся  на  свое  место,  освещаемое
сверху, через открытый люк, солнцем.
   - Ты ведь такие же Лидке на зиму дал, а это у тебя другие?
   - Нет, те самые.
   - Как это те самые?
   - Ладно, нечего здесь сидеть! - распорядился Семенов. - Экипаж,  выходи
из машины!
   Механик лязгнул замком переднего люка и выпрыгнул наружу,  кувырнувшись
в траве. За ним  последовали  Кос  и  Шарик,  довольный  тем,  что  учения
закончились.
   Командир и Елень выбрались  через  верхний  люк.  Густлик  все  не  мог
успокоиться, он обошел вокруг танка и опять начал:
   - Как же это получилось?..
   Саакашвили ткнул его в бок, давая понять, чтобы  он  замолчал  наконец.
Потом вдруг что-то вспомнил, полез в карман гимнастерки и крикнул:
   - Ай-я-яй! Слушай, Янек, сейчас ты будешь плясать. У меня кое-что  есть
для тебя. Знаешь что? Письмо!
   - От Лидки? - просиял Кос и тут же подумал, как  несправедлив  он  был,
выговаривая девушке за  то,  что  она  не  писала.  Может,  оттого  она  и
обиделась.
   - Можешь не плясать, - нахмурился вдруг грузин. - На!
   Янек увидел потрепанный треугольник, весь в штемпелях и номерах полевых
почт. Передаваемый много раз из рук в руки, он измялся, запачкался.  Узнав
руку, подписавшую адрес, Янек подумал, что штемпеля похожи на следы  грязи
на  сапогах  охотника,  возвращающегося  из  тайги,   по   которым   можно
определить, где он охотился. Янек отошел за  танк,  уселся  у  гусеницы  и
развернул листок.
   "Ян Станиславович! - прочитал он.  -  Поздравляю  тебя  с  Новым,  1944
годом. Надумал я справиться о твоем здоровье и делах твоих.  У  нас  снега
глубокие, зверя много. От сына моего Ивана  письмо  пришло  из  госпиталя.
Лежит он, в ногу раненный. Вылечится, на фронт  вернется.  Хотя  ты  и  не
родной мне, а я так думаю, вроде я вас двоих проводил на войну, а на войне
пули злые летают врага нашего, фашиста германского, Гитлера  проклятущего,
чтоб его черти забрали. Напиши мне про себя  и  про  Шарика,  щенка  Муры.
Напиши, с тобой он или нет, а  может,  тебе  его  где  оставить  пришлось?
Береги себя, чтобы домой здоровый и невредимый вернулся. Остаюсь твой Ефим
Семеныч".
   Кос сложил письмо,  спрятал  в  карман,  встал  и  пошел  к  остальным.
Хотелось ему поделиться с другими, рассказать, как его обманули и  как  он
сам обманул другого человека, забыл о нем, хотя обязан был помнить.
   Но, пока шел, передумал.  Бывает  так,  что  у  человека  все  в  жизни
запутается и нужно тогда ему самому все распутать и во  всем  разобраться.
Тут и самые верные друзья не помогут. Однако, решив так, Янек через минуту
снова не был уверен, прав ли он.
   Густлик и Григорий лежали на траве  рядом.  Саакашвили  допытывался,  у
Еленя:
   - Ну не будь ты таким вредным, придумай мне какое-нибудь место, чтобы я
знал, откуда я родом. Придем в  Польшу,  люди  спросят:  "Из  каких  мест,
солдат?" А что я им отвечу? Объяснять, откуда и как, это очень  уж  долго,
времени не хватит. Ты мне подбери какое-нибудь место хорошее в ваших краях
и расскажи, какие там горы или реки, какой лес, какие дома стоят. А  когда
меня спросят, я уж буду знать, что ответить.
   Шарик, резвившийся на лугу, подбежал к Янеку и  стал  ласкаться  у  его
ног.
   Василий стоял, опершись рукой о  лобовую  броню  танка,  шаря  рукой  в
кармане брюк. Наконец вытащил оттуда испачканный кусок сахару  и  протянул
его на ладони Косу:
   - На тебе вот, чтоб во рту не так  горько  было.  Ишь  нахмурился,  как
грозовая туча.
   Янек взял сахар, неуверенно улыбнулся и спросил:
   - Часы уже ходят? Подтолкнул колесико?
   Поручник прищурил правый глаз, и его взгляд стал совсем голубым.
   - Да. Кажется, да. Теперь будут ходить как нужно.
   Со стороны полигона из-за горизонта стали выползать танки. Рядом с ними
колонной шла пехота, возвращавшаяся с учений в лагерь.



8. ПЕРЕХОД

   Так уж сложилось, что первая не учебная, а настоящая боевая тревога, по
которой танковая бригада отправилась на фронт, была объявлена 15 июля, как
раз  в  годовщину  Грюнвальдской  битвы.  Это,  конечно,  было   случайное
совпадение, но иногда и случай значит многое.
   Марш  продолжался  весь  день.  Танки,  замаскированные   ветвями   под
гигантские кусты, шли длинной колонной, и со стороны могло показаться, что
это лес с корнями оторвался от земли и двинулся на запад. Но  всего  этого
не видели польские  танкисты,  укрытые  броней,  окутанные  пылью,  словно
рыцарским плащом. С  воздуха,  летя  над  облаками,  похожими  на  цветную
капусту, этот марш прикрывали юркие истребители.
   Танкисты шли на фронт не одни.
   Некогда, ровно 534 года назад, к Грюнвальду шло  рыцарство  польское  и
литовское, а с ним - смоленские полки.
   Сейчас в широкой волне советского моря в том же  направлении  навстречу
гитлеровским дивизиям шли представители всех  национальностей,  населяющих
огромную страну, раскинувшуюся от Балтики до Тихого океана. Об этом  можно
было скорее догадаться, чем  отличить  их  друг  от  друга.  Темноволосые,
круглолицые украинцы из выжженных фашистами полей  пшеницы  и  из  залитых
водой шахт Донбасса. Белорусы, светловолосые, высокие, из выжженных  полей
ржи, из  темно-зеленых  лесов,  из  городов,  превращенных  в  руины.  Шли
посланцы  воинственного  Кавказа  -  Грузии,  Армении,  Азербайджана.  Шли
узкоглазые татары, смуглолицые узбеки и казахи. И конечно, русские,  самые
многочисленные, первые среди равных.
   В этом море, словно река или поток, отличающийся лишь цветом воды, а не
направлением, плыли польские батареи, артиллерийские дивизионы и  бригады,
которые первыми должны были подать голос.
   Корпуса и армии все ближе и  ближе  подходили  к  фронту.  Все  сильнее
сжималась пружина, набирая силы, чтобы  прорвать  проволочные  заграждения
противника, многочисленные линии окопов, бетонных дотов.
   Не отыскать, не заметить в этой массе отдельный танк,  в  котором  едут
четыре танкиста и собака. А вызывать "Граб-один"  нельзя:  в  эфире  царит
строжайшая радиотишина. Только пушки у  линии  фронта  грохочут,  выпуская
снаряды, чтобы заглушить идущий издалека рев моторов,  шум  надвигающегося
прилива.
   Пройдет еще три дня нарастающей, становящейся с каждым часом все  более
грозной тишины, и наконец, словно зародившаяся далеко  в  море  гигантская
волна, которая неумолимо обрушится на берег и взметнется пенными гребнями,
грянет атакующий девятый вал. Едва забрезжит рассвет, как  по  сигналу  на
призывный залп гвардейских минометов "катюш"  отзовутся  тысячи  орудийных
стволов 1-го Белорусского  фронта,  который  вскоре  станет  уже  польским
фронтом, и двинет все на запад. Нет, не все. Только те  дивизии,  которые,
как острые копья, нанесут удар первыми.
   Когда все дороги, все тропинки и  поля,  изрезанные  этими  тропинками,
были запружены  людьми,  пушками  и  танками,  радио  принесло  в  бригаду
воззвание - Манифест Польского Комитета Национального Освобождения. Первые
его слова были для всех  как  дыхание  близкой  родины.  А  пока  танкисты
находятся здесь под  надежной  защитой  фронта,  на  безлюдной,  выжженной
земле, где не увидишь ни деревушки, ни даже хаты, только иногда - пепелище
да одиноко торчащую печную трубу. И на каждом шагу - воронки от  снарядов,
как оспины, оставленные эпидемией войны; всюду - искореженный,  обгоревший
металл: мертвые орудия, уткнувшиеся стволами  в  землю.  Отсюда  вслед  за
теми, кто первыми форсировали Западный Буг, должны были  двинуться  и  эти
танкисты, готовые нанести удар,  когда  у  тех,  что  впереди,  притупится
оружие и ряды их поредеют в боях.
   И вот теперь они выступают. По разъезженной дороге ползет та  же  самая
танковая колонна, только ветки на  танках  заменены  более  свежими.  Люди
стоят в открытых люках, лица их темны от пыли, но все же среди  них  можно
узнать Семенова, Еленя и Коса, до пояса высунувшихся из башни.  Саакашвили
сидит внизу, ведет машину, следя за дорогой через открытый  передний  люк.
Как раз сейчас они проезжают  мимо  группы  сожженных  "тигров",  которые,
видно, пробовали контратаковать и попали под снаряды орудий.
   - Вон сколько наклепали этих гадов! - восхищается, стараясь перекричать
рев моторов, Янек.
   Семенов кивает головой, а через минуту  взглядом  показывает  в  другую
сторону. В стороне от дороги у разрушенной печной  трубы  стоит  Т-34,  на
ходу остановленный вражеским снарядом.  Башня  с  опущенным  стволом,  как
склоненная на плечо голова мертвого человека, броня покрыта серой  копотью
и  совсем  темная  звезда.  "Такой,  как  наш,  -  думает  Янек,  внезапно
почувствовав разлившийся в груди холод испуга. - Что же за люди воевали  в
нем и погибли?"
   Следуя примеру  Семенова,  он  поднимает  руку,  отдает  честь.  Слева,
параллельно танкам, идет колонна пехоты. То  тут,  то  там  видны  зеленые
брезентовые крыши грузовиков, тянущих орудия. Печет июльское солнце. Белые
кучевые  облака  висят  в  небе  рядами,  вытягиваясь  в  полосы   поперек
направления марша.
   Внезапно,   где-то   впереди,   оживает   треск   выстрелов.   Перестук
автоматического оружия быстро приближается, бежит словно огонь по  фитилю.
Отчетливо, звонко лают противотанковые ружья. Гудят сигналы танков"
   - В машину! Люки закрыть!
   Танкисты стремительно  соскальзывают  вниз,  захлопывают  замки.  Янек,
вскочив в башню, хватается за ручки перископа, отводит его,  чтобы  сквозь
окуляры увидеть небо.
   Сначала весь прямоугольник заливает голубизна, потом  появляется  белый
кусок облака, его сменяет более темный фон, и  наконец  вот  они:  один  и
другой следом за ним, немного  сбоку.  Летят  низко,  прямо  над  дорогой,
стремительно вырастают на глазах -  овалы  фюзеляжей,  круги  пропеллеров,
крылья, изогнутые, как  распластанная  перевернутая  буква  "М",  а  внизу
колеса шасси, похожие на ноги, обутые в лапти. Даже здесь, внутри  машины,
слышен рев самолетов, а потом с  боков  и  сзади  раздаются  взрывы  бомб.
Самолеты удаляются, их  рев  утихает,  и  сердце  наполняет  радость,  что
опасность миновала.
   Гудение мотора, лязганье гусениц  -  эти  звуки  кажутся  теперь  почти
такими же ласковыми, как журчание воды в ручье. И именно в  это  мгновение
танк  вдруг  приподнимается,  содрогается,  свет  в  перископе   краснеет,
раздается страшный грохот. Янека швыряет вниз на механика, и  не  понятно,
как Шарик оказывается у них на коленях. Мотор глохнет, танк замирает.
   - Целы?.. Целы, спрашиваю? - слышится из  наушников  беспокойный  голос
поручника.
   Да, все целы, только оглушены, а собака не скрывает страха. Янек, глядя
на нее, перестает удивляться и начинает ощущать испуг.
   - Выйти из машины на левый борт, - звучит приказ, не давая  времени  на
раздумывание.
   И вот уже они стоят на земле, смотрят на свой замерший у дороги танк  и
сорванную  гусеницу,  которая   растянулась   сзади,   как   длинный   уж,
ощетинившись на спине зубами.
   - Съехал, Гриша. Рука у тебя дрогнула, - спокойно констатирует Семенов.
   И