ируя, пели  под  аккомпанемент
"Оку", "Землянку"  и  "Расшумелись  плакучие  ивы",  провозглашали  тосты,
оканчивавшиеся обязательным: "Нех жие!"
   Экипаж танка  102  занял  столик  под  раскидистой  яблоней,  усыпанной
бледно-розовыми цветами, испускавшими благоухающий аромат. Перед сидевшими
за столом громоздились аппетитные яства и бутылки, но  издали  можно  было
заметить, что все четверо не веселятся, как остальные.
   Может,  потому  они  сидели  грустные,  что  именно  сегодня  проводили
капитана Павлова, которого как знающего язык назначили комендантом городка
в северной Лужице. Он приглашал всех в гости. Увидятся ли они еще? Выпадет
ли им в ту сторону дорога?
   Вихура, размахивая руками,  долго  что-то  объяснял  друзьям;  а  когда
оркестранты сделали перерыв, чтобы передохнуть  и  закусить  свежекопченой
колбасой, он, постукивая ладонью по столу, закончил:
   - Самых лучших девушек разберут, а мы останемся ни с чем.
   - Не так уж  все  плохо,  как  ты  рисуешь,  -  успокаивающе  проворчал
Густлик. - Сам же говорил, что какую-нибудь автомобильную  фирму  откроешь
или стихи станешь сочинять...
   - Что мне стихи, - перебил его  Франек,  -  если  я  старым  холостяком
останусь. Одному Косу печалиться не о чем.
   - Нам с Янеком печалиться не надо.
   - Что-то ты слишком уверен. Может, Гонораты давно нет в Ритцене или она
за Кугеля замуж вышла.
   - Ни за кого она не вышла, - категорически заявил Густлик,  но  тут  же
помрачнел.
   - Франек! - Григорий толкнул Вихуру в бок. -  Давай  вместе  напишем  в
Гданьск письмо, чтобы сестры Боровянки к нам в гости приехали.
   - Пропусков им не дадут. - Капрал сморщил нос и потер лоб ладонью.
   - Пусть попробуют приехать к Лидке и Марусе в госпиталь, -  посоветовал
Янек и тут же добавил: - Я получил письмо от Маруси и  не  много  из  него
могу понять.
   - Покажи. Может, вместе... - предложил Григорий.
   Но читать не пришлось - к ним приблизился генерал,  который  с  бокалом
вина в руке шел  от  стола  к  столу,  чокался  со  всеми,  поздравлял.  С
удивлением он увидел,  что  экипаж  "Рыжего"  едва  дотронулся  до  еды  и
напитков.
   -  Что  такое?  Пост?  -  спросил  он,  стараясь  перекричать  оркестр,
заигравший вальс.
   - Так точно, - ответил за всех Саакашвили.  -  Сначала  пост,  а  потом
торт.
   - Не понимаю.
   - Сладкого ждем, гражданин генерал, - объяснил Кос. -  Старший  сержант
Шавелло предупредил, что он сегодня по случаю окончания войны...
   - Что он что-то такое приготовит, что никто из нас еще ни разу в рот не
брал, - вмешался Густлик.
   - Ну пока, до сладкого, давайте выпьем за эту звездочку,  чтобы  к  ней
еще добавились... - Командир протянул руку с бокалом к Косу.
   - А за эту вторую большую мы тоже  еще  не  пили,  -  подсказал  Елень,
показывая на генеральский погон.
   Пригубив вино, командир двинулся дальше.
   - Что ж ты пропуск в Ритцен не попросил? - буркнул Янек.
   - Не успел, - оправдывался Елень.
   - Может, Шавелло нас обманул? - с беспокойством спросил Вихура.
   - О, идут! - первым заметил Григорий.
   Между деревьями показался длинный  ряд  поварят  в  белых  фартуках,  с
пирогами и тортами на подносах, а впереди в великолепном  чепце  шествовал
старший  сержант  в  очках,  которые  он  надевал  только  в  честь  самых
значительных событий. Он осмотрелся, увидел, где генерал, и, выпрямившись,
двинулся в ту сторону с улыбкой счастья на лице. На хрустальном  блюде  он
нес торт, размером в два  раза  больше  противотанковой  мины,  сверкающий
глазурью, пенящийся кремом и пахнущий ванилью. Он  даже  не  заметил,  что
проходит мимо экипажа "Рыжего".
   - Пронесет, черт, - шепнул Густлик.
   - Не пронесет, - вполголоса ответил Вихура и,  повернувшись  на  стуле,
ловко подставил ногу.
   Шавелло пошатнулся, вытянул вперед руки. Саакашвили перехватил блюдо  и
подал торт на стол. Константин и ахнуть  не  успел,  как  нож  врезался  в
шоколадную макушку торта.
   - Идет человек, идет  -  и  вдруг  спотыкается,  -  ворчал  Константин,
вставая с помощью Юзека и стряхивая песок с  колен.  -  Хорошо,  что  хоть
торт...
   Изумление и отчаяние перехватили ему дыхание.  Члены  экипажа  уплетали
торт за обе щеки, облизываясь  от  удовольствия.  На  блюде  осталась  уже
только половина торта с воткнутым в нее ножом.
   - Танкисты! - заорал Шавелло не своим голосом и, выхватив из-под халата
пистолет, с угрозой произнес: - Читайте молитву...
   - Дядя, что ты, дядя?! - схватил его Юзек за руку.
   Подскочили двое дежурных с повязками на руке и под руки  повели  его  к
дому.
   - Что здесь произошло? - сурово спросил генерал, вернувшись от соседних
столов. - Он пьян?
   - Нет... - ответил Янек. - Не знаю, чего он на нас с пистолетом...
   - Выясним.
   Командир пошел первым, за ним подпоручник Кос,  Елень,  а  последним  -
Вихура. Они быстро прошли мимо пирующих, обошли дом сзади, остановились  у
входа на гауптвахту. Часовой открыл засов.
   Еще не осмотревшись в темном помещении, генерал грозно спросил:
   - Вы что, с ума сошли, Шавелло?
   - Нервы... - всхлипнул голос из-за стены.
   - Война кончилась, так вы теперь в своих хотите стрелять?
   Старший сержант, вытянувшись по стойке "смирно", начал объяснять:
   - Да я ж всю ночь старался... Рот сделал из апельсина, нос и  глаза  из
орешков, волосы из шоколада, волнистые, а они ножом в самое лицо...  -  Он
махнул рукой, видимо смирившись с судьбой.
   Слова на какое-то время потонули в слезах, но он взял себя в руки и  до
конца объяснил:
   - Я ж портрет дорогого генерала на торте сделал, а они сожрали, и никто
не увидел...
   - Выпустить, - приказал командир  и,  посмотрев  сердитым  взглядом  на
танкистов, пошел в сад.
   - Пан Константин, мы не умышленно... -  Кос  протянул  руку,  предлагая
мир.
   - Как можно было разглядеть,  что  портрет?  -  примирительно  произнес
Вихура.
   - Если смотреть, так можно было... -  всхлипнул  Шавелло,  сжимая  руку
Янека. - Теперь уже не вернешь. Но если бы за руку меня не придержали... -
Застегивая ремень, он отошел в сторону, чтобы окончательно успокоиться.
   За ним в двух шагах двигался Юзек.
   - Теперь несколько дней и думать нечего просить пропуск, - заметил Кос.
   - А ты сам разреши. Мы махнем с Франеком, быстро обернемся, - предложил
Елень.
   - Разреши ему, - поддержал друга Григорий.
   - Отсюда и тридцати километров не будет,  а  то  потом,  как  двинемся,
трудно будет вернуться, - доказывал Вихура. - Я специально ни капли не пил
сегодня...
   - Хорошо, - согласился Янек, - но только чтобы к рассвету вернулись.
   Они исчезли, словно их ветром  сдуло.  Саакашвили  напомнил  Янеку  про
письмо от Маруси.
   - Покажи - может, вместе поймем.
   Не желая возвращаться к столу, они через сад пошли в поле,  присели  на
траве под кустом терновника, и там, под аккомпанемент наполненных весенней
радостью песен жаворонков, Янек начал читать Григорию письмо:
   - "Любимый! Не знаю, удастся ли нам когда-нибудь отблагодарить Лидку за
то, что она для нас сделала. Я прошу и тебя, и весь экипаж - не приезжайте
в госпиталь..."
   Кос остановился и спросил:
   - Ничего не понимаю. А ты?
   - Не все, - вздохнул Саакашвили. - Наверное, они из-за  этих  опаленных
волос не хотят, чтобы мы приехали. Что Лидка сделала для вас - не знаю, но
другой такой девушки днем с огнем не сыщешь...


   Уже час вездеход Вихуры трясся по разбитой лесной  дороге,  подпрыгивая
на выбоинах, корнях и камнях.
   - Проклятая дорога,  -  ругался  Елень,  ухватившись  за  ручки,  чтобы
удержаться на месте.
   - По шоссе без пропуска далеко не уедешь, - буркнул Вихура, сидевший за
рулем. - Самое худшее еще впереди, потому что, как ни  крути,  а  придется
переезжать через главную дорогу на Костшин и Познань, а  по  ней  сплошным
потоком войска идут.
   - Но ждать больше нельзя. Привезем Гонорату к Марусе в госпиталь, и они
все трое вместе вернутся в Польшу. Я боюсь ее потерять...
   - Неизвестно, ждет ли она еще, - поддел его Вихура.
   - Смотри лучше, как бы с дороги не сбиться, - произнес в ответ Густлик.
   С минуту ехали в молчании. Лес  редел  все  больше,  и  вскоре  машина,
преодолев неглубокий ров, проехала между деревьями и остановилась  в  тени
разросшихся кустов орешника.
   Левее, метрах в двадцати, на выжженном, выкорчеванном участке, парнишка
лет пятнадцати, в длинноватом балахоне, вел под уздцы коня  с  выпирающими
сквозь шкуру ребрами. Старик, в рубашке с закатанными рукавами, в  военных
брюках и полевой шапке, на которой  остался  след  от  отпоротого  спереди
гитлеровского орла, шел за плугом.  Закончив  борозду,  они  остановились,
чтобы отдохнуть и посмотреть с небольшого пригорка вниз, на широкое шоссе,
по которому, подобно быстрой, неспокойной реке, несся поток войск.
   Вихура выключил мотор, и сразу же сквозь шум и рев машин  они  услышали
веселые, залихватские голоса, сопровождаемые стуком копыт. Узнав  мелодию,
они начали различать слова:

   От Берлина еду, сабельку точу, сабельку точу,
   Вынеси платочек, моя дорогая, я тебя прошу.

   Они посмотрели друг на друга. Вихура бросился к машине, вытащил  из-под
сиденья бинокль и, посмотрев в пего, отдал Еленю.
   - Он.
   - Верно, - подтвердил Густлик. - Надо бы подъехать, руку хоть пожать.
   - Так сразу влипнем. Нужно выждать момент и потом перескочить дорогу на
полном газу.
   В бинокль отчетливо был виден едущий во главе отряда  усатый  командир,
теперь уже не вахмистр, а поручник Калита. Узнать его было нетрудно,  хотя
на щеке появился новый шрам, но зато и медалей  на  груди  прибавилось.  В
первой тройке в середине ехал  гармонист,  а  по  бокам  обладатели  самых
мощных глоток в разведывательном эскадроне.

   За белый платочек, за белый платочек дам перстенечек...
   Еще и хлеб не созреет, лес не поседеет,
   А я уж тебя, а я уж тебя возьму себе в жены.

   Песню  уланов  все  больше  заглушал  шум  моторов.   Бригада   тяжелой
артиллерии приближалась к перекрестку дорог. В открытых  вездеходах  ехало
командование, на тягачах - трактористы и командиры орудийных  расчетов,  а
на лафетах, словно воробьи на заборе, - артиллеристы.
   Под брезентом грузовиков, перевозящих боеприпасы,  было  битком  набито
всякого солдатского имущества,  а  на  бортах  белели  недавно  написанные
лозунги: "Встречай, родина!", "Победили в бою - возродим родину!"
   Написаны они были заранее, потому что солдат уже знал,  что  не  прямой
дорогой и не сразу вернется домой.
   Елень перевел бинокль в сторону и  прочитал  на  дорожном  указателе  у
перекрестка  две  крупные  надписи  "БЕРЛИН"  -   латинскими   буквами   и
кириллицей,  острые  концы  досок  показывали,  откуда  двигаются  войска.
Напрямую до Костшина было 20 километров, до Познани  -  207,  но  польские
части,  как  кавалеристы,  так  и  артиллеристы,  сворачивали  в   сторону
Франкфурта, Котбуса и Шпремберга.
   Потянулась еще колонна орудий, а мимо нее сбоку стремительно промчалась
рота мотоциклистов, и Густлик подумал, что если бы не поднятая пыль, то он
разглядел бы среди них подпоручника Лажевского.
   Сразу за  орудиями  двигался  советский  гвардейский  стрелковый  полк.
Впереди - командование при орденах и Знамя, а за  ним  разведчики,  певшие
песню о Катюше и расцветавших яблонях и  грушах  и  присвистывавшие  после
каждого куплета.
   Советские солдаты шли маршем на Познань, а рядом с ними -  польские  во
главе с командиром полка. Колонна поворачивала на юг, напевая:

   Вот вернемся из Берлина, из Берлина,
   Выйдет нам навстречу красавица дивчина.

   Поспи перекликались,  сливались,  накладывались  одна  на  другую,  как
когда-то на той сибирской станции, где встретились Елень и  Янек.  Солдаты
соседних колонн  перекликались,  обменивались  папиросами  и  табаком.  За
пехотой,  ревя  моторами,  ползла  колонна  танков  в  тучах   пыли.   Она
остановилась,  чтобы  пропустить  через  перекресток  остатки  замыкающего
батальона.
   Войска шли, а Елень и Вихура все сидели в своей машине, замаскированной
кустами орешника. Тени стали длиннее, солнце пригревало спины, и  Густлику
становилось все тоскливее.
   - До второго пришествия, что ли,  тут  думаешь  сидеть?  -  спросил  он
Вихуру.
   - Пока на шоссе не образуется пробка - и думать нечего.
   - А если не образуется?
   - Идет столько машин,  так  что  какая-нибудь  должна  остановиться,  -
убежденно заверил его Франек.
   Ждали еще четверть часа в напряженном молчании, а затем оказалось,  что
Вихура знает законы, действующие  при  массовом  передвижении  техники  по
дорогам.  Примерно  в  полукилометре  от  них  в  сторону  Берлина  что-то
произошло: какой-то тягач с орудием или автомобиль с прицепом встал  почти
поперек двигавшегося потока, два других пытались его обойти одновременно и
плотно заткнули узкое  горло  свободного  проезда.  Сзади  поток  напирал,
накапливался, а впереди поредел - появился просвет.
   - Держись крепче за ручки, - посоветовал Франек Густлику, заводя мотор.
   Они рванулись с места как на спортивных автогонках. По  песчаной  узкой
дорожке проскочили в облаке пыли выкорчеванный участок, с визгом  тормозов
убавили скорость у кювета, переехали через  него  и,  непрерывно  сигналя,
протиснулись сквозь пехоту.
   Резким поворотом Вихура избежал  столкновения  с  грузовиком,  водитель
которого считал, что раз он едет по главной  дороге,  то  ему  не  следует
сбрасывать скорость. По мостику, продырявленному артиллерийским  снарядом,
съехали на боковое шоссе, удалились от главного, и только  тогда,  вытирая
пот со лба, капрал перевел дыхание.
   - Я думал, что меня этот грузовик долбанет, и  тогда  не  миновать  мне
"фитиля" от начальства. - Он обратил  внимание  Густлика  на  указатель  с
надписью "РИТЦЕН". - Смотри, уже близко.
   Силезец от радости стукнул его по спине, машина вильнула  в  сторону  и
налетела на каменный оградительный столбик.
   - Холера бы тебя взяла! -  выругался  Франек,  останавливая  машину.  -
Будет вмятина.
   Он выскочил из кабины, подбежал к капоту и, ощупывая пальцами, осмотрел
вмятину на бампере; потом сел за руль, тронулся, и дальше они ехали  молча
почти до самой цели.
   Когда с лесистой высоты они увидели Ритцен, он  показался  им  большим,
чем в действительности. Может, потому, что много людей ходило по улицам  -
военных и гражданских. Благодаря тому что взорвали дамбу, город был быстро
взят и теперь, после того как окна в домах были  застеклены,  он  выглядел
неразрушенным. Только отметины на стенах свидетельствовали о том, откуда и
куда шли пулеметные и автоматные очереди.
   Не зная адреса, Вихура и Елень решили начать розыски с  центра  города,
от той треугольной площади, на которой стояла зенитная батарея. Оказалось,
что они попали в самую точку, потому что в кирпичном здании - музее часов,
служившем им когда-то квартирой, теперь находились комендатура и городской
магистрат.  У  входа  они  увидели  в  группе  женщин  мужчину  в  одежде,
переделанной из  немецкой  военной  формы.  Он  раздавал  какие-то  листки
бумаги, на которых черкал несколько слов, делая устные распоряжения.
   Подошедший советский офицер козырнул ему в ответ на приподнятие "шапки.
   Группа  работниц  с  лопатами  и  граблями  отошла,  получив   какое-то
указание, и начала вскапывать газон, на котором еще  оставались  следы  от
окопов.
   Когда машина с Густликом и  Вихурой  подъехала,  мужчина  обернулся  и,
увидев солдат, широко развел руки:
   - О, герр Елень! Ихь вартэ... Я жду вас с большим нетерпением.
   Густлик, выскочив из машины, остановился в двух шагах  от  него  и,  не
подавая руки, сурово спросил:
   - Как поживает панна Гонората?
   - Я полагаю, очень хорошо.
   - Ну, хорошо...
   Елень схватил немца за руку, сильно тряхнул ее, а потом представил:
   - Обер-ефрейтор Кугель. Капрал Вихура. Где она?
   - А вот сейчас пойдем. Здесь, в нескольких шагах отсюда.
   - Поедем, - жестом пригласил Франек.
   Он резко развернулся на  месте,  а  потом  свернул  вправо,  в  боковую
улочку,  и  притормозил  перед  виллой,  прикрытой  бело-розовым   облаком
цветущих яблонь, груш  и  вишен.  Над  воротами  висела  большая  вывеска:
"Милитэранштальт".
   - Что это такое? - спросил Елень.
   - Здесь как раз и есть фрейлейн  Гонората,  -  с  достоинством  ответил
Кугель.


   Гонорате не раз снилось, как за ней приезжает Густлик.  И  не  раз  она
упаковывала  свой  дорожный  сундучок,  а  потом  со  слезами  на   глазах
распаковывала...
   Она сидела в комнате на первом этаже, заставленной мебелью,  заваленной
салфетками, покрывалами, украшенной сотней  фаянсовых  изделий,  снесенных
сюда со всей улицы по указанию Кугеля. Гонората следила здесь за чистотой,
стирала пыль с изящных вещей, и это ее успокаивало.

   Гнетет мое сердечко
   Печаль большая.
   Полюбила его,
   А приедет? Не знаю.

   Она напевала, спарывая  гитлеровских  орлов  с  салфеток  и  скатертей.
Оставляла только вышитые наподобие монограмм красивые готические буквы.
   В  одной  косе  у  нее  была  красная  ленточка  в  память  о  событии,
происшедшем месяц назад, другая расплелась на конце. На  пальце  светилась
начищенная до блеска шестиугольная гайка, выполняющая функции обручального
кольца.
   Когда на этаже раздался звонок, она оставила работу, подняла голову.
   Послышались щелканье  замка,  тихие  голоса  разговаривающих,  а  затем
быстрый стук башмаков  по  ступенькам.  В  дверях  появилась  горничная  в
передничке и кружевном чепчике.
   - Герр Кугель мит цвай зольдатан, - произнесла она, доложив о  прибытии
Кугеля с двумя солдатами.
   - Не хочу видеть ни его, ни этих... -  Она  замолчала  и  уколола  себя
иголкой в бедро, чтобы убедиться, что она действительно не спит.
   За горничной, в проеме открытых дверей,  кроме  Кугеля  показались  два
польских солдата, и одним из них был плютоновый Елень. В слезах расплылись
все лица, кроме того одного, целый месяц изо дня в  день  ожидаемого.  Она
хотела встать, пойти ему навстречу, но ее вдруг покинули силы.
   Елень сделал несколько шагов, остановился перед креслом.
   - Ну вот и я, Гоноратка. Поедем...
   Неожиданно для самой себя она ответила:
   - Почему так поздно? Сколько  времени  здесь  сижу  и  сижу,  двадцатую
скатерть выпарываю.
   - Нам нужно было войну закончить. А теперь поедем.
   - Я не пойду за пана Густлика.
   Он встряхнул головой, будто его кто  палкой  огрел,  и  без  слов  стал
поворачиваться к двери.
   - Иди сюда. Забери кольцо. - Она хотела снять гайку  с  пальца,  но  не
смогла и, прося о помощи, протянула ему руку.
   Он грохнулся на оба колена,  наклонился  к  ладони.  Девушка,  стыдливо
прикрывая монограмму на скатерти, поднесла ее к влажным глазам.
   -  На,  чистый,  -  подал  ей  Густлик  носовой  платок.  -  Не   стоит
"гитлерюгендом" глазки вытирать.
   - Глупый, неужели пан Густлик не может  догадаться,  что  означают  эти
буквы?
   - Да и Гонората, наверно, тоже,  -  заметил  Вихура,  подойдя  ближе  и
отдавая честь. - Что имеем, то и забираем,  и  марш-марш  домой.  Командир
приказал быстро вернуться.
   - Не так быстро. Здесь я командую, - возразила Гонората.
   Она встала, подавая ему руку, а потом специальной  палочкой  ударила  в
медный гонг.
   На этот сигнал со всей виллы  сбежалась  прислуга:  садовник,  дворник,
повар с помощником, две горничные, и  все,  словно  хорошо  вымуштрованные
войска, встали шеренгой у стены. Гонората объявила:
   - Аларм ан аллен фронтен, тревога  по  всем  фронтам.  Резать,  рубить,
варить,  жарить.  Сегодня  вечером  прием.  Такой  гроссес  фест.  Большой
праздник...


   Высоко взлетела в ночное небо ракета, описала  дугу  и  рассыпалась  на
разноцветные блестки-звездочки. Кугель, стоя  у  открытого  окна,  заряжал
следующую, но Елень придержал его за руку:
   - Хватит.
   - Последняя.
   - Довольно. Пора ехать.
   - Давно пора, - подтв