щин, детей и  стариков.  В  этот  день  я
понял, что Бог не мог допустить подобное, и мне стало  очевидно,  что  его
нет. В сегодняшнем мраке я вижу вашу силу, она борется со страшным злом...
   - Ну что ж, - сказал Михаил Сидорович, - поговорим.
   Иконников работал на плантаже, в болотистой части  прилагерных  земель,
где прокладывалась система огромных бетонированных труб для отвода реки  и
грязных ручейков, заболачивающих  низменность.  Рабочих  на  этом  участке
называли  "Moorsoldaten",  обычно  сюда  попадали   люди,   пользовавшиеся
нерасположением начальства.
   Руки Иконникова были маленькие, с тонкими пальцами, с детскими ногтями.
Он возвращался с  работы  замазанный  глиной,  мокрый,  подходил  к  нарам
Мостовского и спрашивал:
   - Разрешите посидеть возле вас?..
   Он садился и улыбался, не глядя на собеседника, проводил рукой по  лбу.
Лоб у него был  какой-то  удивительный,  -  не  очень  большой,  выпуклый,
светлый, такой светлый, точно существовал отдельно от грязных ушей и рук с
обломанными ногтями, темно-коричневой шеи.
   Советским  военнопленным,  людям  с  простой  биографией,  он   казался
человеком неясным и темным.
   Предки  Иконникова  со  времен  Петра  Великого  были  из  рода  в  род
священниками. Лишь последнее поколение Иконниковых пошло другой дорогой, -
все братья Иконникова по желанию отца получили светское образование.
   Иконников учился в Петербургском технологическом институте, но  увлекся
толстовством, ушел с последнего  курса  и  отправился  на  север  Пермской
губернии народным учителем. Он прожил в деревне около восьми лет, а  затем
перебрался на юг, в  Одессу,  поступил  на  грузовой  пароход  слесарем  в
машинное отделение, побывал  в  Индии,  в  Японии,  жил  в  Сиднее.  После
революции он вернулся в Россию,  вступил  в  крестьянскую  земледельческую
коммуну. Эта была его давняя мечта,  он  верил,  что  сельскохозяйственный
коммунистический труд приведет к Царству Божьему на земле.
   Во время всеобщей коллективизации он увидел  эшелоны,  набитые  семьями
раскулаченных. Он видел, как падали в  снег  изможденные  люди  и  уже  не
вставали. Он видел "закрытые", вымершие деревни с заколоченными  окнами  и
дверями. Он видел арестованную крестьянку, оборванную женщину  с  жилистой
шеей, с трудовыми, темными руками, на которую с ужасом смотрели  конвоиры:
она съела, обезумев от голода, своих двоих детей.
   В эту пору он, не покидая коммуны, стал проповедовать Евангелие, молить
Бога о спасении  гибнущих.  Кончилось  дело  тем,  что  его  посадили,  но
оказалось, что бедствия тридцатых годов помутили  его  разум.  После  года
принудительного лечения в тюремной психиатрической больнице  он  вышел  на
волю и  поселился  в  Белоруссии  у  старшего  брата,  профессора-биолога,
устроился с его помощью на работу в  технической  библиотеке.  Но  мрачные
события произвели на него чрезвычайное впечатление.
   Когда началась война и немцы  захватили  Белоруссию,  Иконников  увидел
муки военнопленных, казни евреев в  городах  и  местечках  Белоруссии.  Он
вновь впал в какое-то истерическое состояние и  стал  умолять  знакомых  и
незнакомых людей прятать евреев, сам пытался  спасать  еврейских  детей  и
женщин. На него вскоре донесли, и, каким-то чудом  избегнув  виселицы,  он
попал в лагерь.
   В голове оборванного и грязного "парашютиста" царил хаос, он  утверждал
нелепые и комичные категории надклассовой морали.
   - Там, где есть насилие, - объяснял Иконников Мостовскому, - царит горе
и льется кровь. Я видел великие страдания крестьянства, а  коллективизация
шла во имя добра. Я не верю в добро, я верю в доброту.
   - Будем, следуя вашему совету, ужасаться, что  во  имя  добра  вздернут
Гитлера и Гиммлера. Ужасайтесь уж без меня, - отвечал Михаил Сидорович.
   - Спросите Гитлера, - сказал Иконников, - и он вам объяснит, что и этот
лагерь ради добра.
   Мостовскому казалось, что во  время  спора  с  Иконниковым  работа  его
логики становится  похожа  на  бессмысленные  усилия  ножа,  борющегося  с
медузой.
   - Мир не поднялся  выше  истины,  высказанной  сирийским  христианином,
жившим в шестом веке,  -  повторял  Иконников,  -  "Осуди  грех  и  прости
грешника".
   В  бараке  находился  еще  один  русский  старик  -  Чернецов.  Он  был
одноглазым. Охранник разбил ему искусственный, стеклянный глаз,  и  пустая
красная глазница страшно выглядела на его бледном лице.  Разговаривая,  он
прикрывал зияющую пустую глазницу ладонью.
   Это был меньшевик, бежавший из Советской России в 1921  году.  Двадцать
лет он прожил в Париже, работал бухгалтером в банке. Попал он в лагерь  за
призыв  к  служащим  банка  саботировать   распоряжения   новой   немецкой
администрации. Мостовской старался с ним не сталкиваться.
   Одноглазого меньшевика, видимо, тревожила популярность Мостовского, - и
солдат-испанец,   и   норвежец,   владелец    писчебумажной    лавки,    и
адвокат-бельгиец тянулись к старому большевику, расспрашивали его.
   Однажды  к  Мостовскому  на  нары  сел  верховодивший   среди   русских
военнопленных майор Ершов, - немного привалившись к Мостовскому и  положив
руку ему на плечо, он быстро и горячо говорил.
   Мостовской внезапно оглянулся, - с дальних нар смотрел на них Чернецов.
Мостовскому подумалось, что выражение тоски в его зрячем  глазу  страшней,
чем красная зиявшая яма на месте выбитого глаза.
   "Да,  брат,  невесело  тебе",  -  подумал  Мостовской  и   не   испытал
злорадства.
   Не случай, конечно, а закон определил, что  Ершов  всем  всегда  нужен.
"Где Ершов? Ерша не видели? Товарищ Ершов! Майор  Ершов!  Ершов  сказал...
Спроси Ершова..." К нему приходят из других бараков, вокруг его нар всегда
движение.
   Михаил Сидорович окрестил Ершова: властитель дум. Были властители дум -
шестидесятники, были -  восьмидесятники.  Были  народники,  был  да  сплыл
Михайловский. И  в  гитлеровском  концлагере  есть  свой  властитель  дум!
Одиночество одноглазого казалось в этом лагере трагическим символом.
   Десятки лет прошли с поры,  когда  Михаил  Сидорович  впервые  сидел  в
царской тюрьме, - даже век был тогда другой - девятнадцатый.
   Сейчас  он  вспоминал  о  том,  как  обижался  на  недоверие  некоторых
руководителей партии к  его  способности  вести  практическую  работу.  Он
чувствовал себя сильным, он каждый день видел, как веско  было  его  слово
для генерала Гудзя, и для  бригадного  комиссара  Осипова,  и  для  всегда
подавленного и печального майора Кириллова.
   До  войны  его  утешало,  что,  удаленный  от   практики,   он   меньше
соприкасается со всем тем, что вызывало его  протест  и  несогласие,  -  и
единовластие  Сталина  в  партии,  и  кровавые   процессы   оппозиции,   и
недостаточное уважение к старой партийной гвардии. Он мучительно переживал
казнь Бухарина, которого хорошо знал и  очень  любил.  Но  он  знал,  что,
противопоставив себя партии в любом из этих  вопросов,  он,  помимо  своей
воли, окажется противопоставлен ленинскому  делу,  которому  отдал  жизнь.
Иногда его мучили сомнения, - может быть, по слабости, по трусости  молчит
он и не выступает против того, с чем не согласен. Ведь многое в  довоенной
жизни было ужасно!  Он  часто  вспоминал  покойного  Луначарского,  -  как
хотелось ему вновь увидеть его, с Анатолием Васильевичем  так  легко  было
говорить, так быстро, с полуслова, понимали они друг друга.
   Теперь, в страшном немецком лагере,  он  чувствовал  себя  уверенным  и
крепким. Лишь одно томящее ощущение не оставляло его. Он и в лагере не мог
вернуть молодого, ясного и круглого чувства: свой среди своих, чужой среди
чужих.
   Тут дело было не в том, что однажды английский офицер спросил  его,  не
мешало ли ему заниматься философской наукой то,  что  в  России  запрещено
высказывать антимарксистские взгляды.
   - Кому-нибудь, может быть, это и мешает. А мне, марксисту, не мешает, -
ответил Михаил Сидорович.
   - Я задал этот вопрос, именно имея в виду, что вы  старый  марксист,  -
сказал англичанин. И хотя Мостовской поморщился от  болезненного  чувства,
вызванного этими словами, он сумел ответить англичанину.
   Тут дело было не в том, что  такие  люди,  как  Осипов,  Гудзь,  Ершов,
иногда тяготили его, хотя они были кровно близки ему. Беда была в том, что
многое в его собственной душе стало для него чужим.  Случалось,  в  мирные
времена он, радуясь, встречался со старым другом, а в конце встречи  видел
в нем чужого.
   Но как поступить, когда чуждое сегодняшнему дню жило в нем самом,  было
частью его самого... С собой ведь не порвешь, не перестанешь встречаться.
   При разговорах с Иконниковым он  раздражался,  бывал  груб,  насмешлив,
обзывал его тюрей, размазней, киселем, шляпой. Но, насмехаясь над ним,  он
в то же время скучал, когда долго не видел его.
   В этом было главное изменение между его тюремными годами в молодости  и
нынешним временем.
   В молодую пору в друзьях и единомышленниках все было  близко,  понятно.
Каждая мысль, каждый взгляд врага были чужды, дики.
   А теперь вдруг он узнавал в мыслях  чужого  то,  что  было  дорого  ему
десятки лет назад, а чужое иногда непонятным образом проявлялось в  мыслях
и словах друзей.
   "Это, должно быть, оттого, что я слишком долго живу на свете", -  думал
Мостовской.



        "5"

   Американский полковник  жил  в  отдельном  боксе  особого  барака.  Ему
разрешали свободно выходить из барака в  вечернее  время,  кормили  особым
обедом. Говорили, что по  его  поводу  был  сделан  запрос  из  Швеции,  -
президент Рузвельт просил о нем через шведского короля.
   Полковник  однажды  отнес  плитку  шоколада  больному  русскому  майору
Никонову.  Его  в  особом  бараке  интересовали  больше,   всего   русские
военнопленные. Он пытался заводить с русскими разговор о немецкой  тактике
и о причинах неудач первого года войны.
   Он часто заговаривал с Ершовым и, глядя в умные, одновременно серьезные
и  веселые  глаза  русского  майора,  забывал,   что   тот   не   понимает
по-английски.
   Ему казалось странным, как же не понимает его  человек  с  таким  умным
лицом, да еще не понимает разговора о предметах,  которые  сильно  волнуют
обоих.
   - Неужели вы ни черта не понимаете? - огорченно спрашивал он.
   Ершов по-русски отвечал ему:
   - Наш уважаемый сержант владел всеми языками, кроме иностранных.
   Но все же на языке, состоящем  из  улыбок,  взглядов,  похлопываний  по
спине и десятка-полутора исковерканных  русских,  немецких,  английских  и
французских слов, разговаривали  о  товариществе,  сочувствии,  помощи,  о
любви к дому, женам, детям -  лагерные  русские  люди  с  людьми  десятков
разноязычных национальностей.
   "Камрад, гут, брот, зупэ, киндер, сигарет,  арбайт"  да  еще  с  дюжину
немецких  слов,  рожденных  в   лагерях:   ревир,   блокэльтерсте,   капо,
фернихтунгслагер, аппель, аппельплац,  вахраум,  флюгпункт,  лагершуце,  -
хватало, чтобы выразить особо важное в простой и запутанной жизни лагерных
людей.
   Были  и  русские  слова  -  ребята,  табачок,   товарищ,   -   которыми
пользовались  заключенные  многих   национальностей.   А   русское   слово
"доходяга", определявшее состояние  близкого  к  смерти  лагерника,  стало
общим для всех, завоевало все 56 лагерных национальностей.
   С набором в десяток-полтора  слов  великий  немецкий  народ  вторгся  в
города и деревни, населенные великим русским народом, и  миллионы  русских
деревенских баб, стариков, детей и миллионы  немецких  солдат  объяснялись
словами - "матка, пан, руки виерх, курка, яйка, капут". Ничего доброго  из
этого объяснения не получалось. Но великому немецкому народу хватало  этих
слов для того дела, которое он совершал в России.
   Но так же ничего хорошего не получалось из того, что  Чернецов  пытался
заговаривать с советскими  военнопленными,  -  хотя  он  за  двадцать  лет
эмиграции не забыл русского языка, а превосходно владел русской речью.  Он
не мог понять советских военнопленных, они чуждались его.
   И так же не могли договориться советские военнопленные, - одни, готовые
умереть, но  не  изменить,  другие,  помышлявшие  вступить  во  власовские
войска. Чем больше говорили они и спорили, тем меньше  понимали  они  друг
друга. А потом уже они молчали, полные ненависти и презрения друг к другу.
   В этом мычании немых и в речах слепых, в этом  густом  смешении  людей,
объединенных ужасом, надеждой и горем,  в  непонимании,  ненависти  людей,
говорящих  на  одном  языке,  трагически  выражалось  одно   из   бедствий
двадцатого века.



        "6"

   В день, когда высыпал снег, вечерние  разговоры  русских  военнопленных
были особенно печальны.
   Даже  полковник  Златокрылец  и  бригадный  комиссар   Осипов,   всегда
собранные, полные душевной силы, стали угрюмы и молчаливы.  Тоска  подмяла
всех.
   Артиллерист майор Кириллов сидел на нарах Мостовского, опустив плечи, и
тихонько покачивал головой. Казалось,  не  только  темные  глаза,  но  все
огромное его тело было полно тоской.
   Подобное выражение глаз бывает у безнадежных раковых больных, - глядя в
такие глаза, даже самые близкие люди,  сострадая,  думают:  скорей  бы  ты
умер.
   Желтолицый и вездесущий Котиков, указывая на Кириллова, шепотом  сказал
Осипову:
   - Либо повесится, либо к власовцам метнется.
   Мостовской, потирая седые щетинистые щеки, проговорил:
   - Слушайте меня, казачки. А ведь, право, хорошо. Неужели не  понимаете?
Каждый день жизни государства, созданного Лениным, невыносим для  фашизма.
У него нет выбора, - либо сожрать нас, уничтожить, либо самому  погибнуть.
Ведь в ненависти к нам фашизма  проверка  правильности  дела  Ленина.  Еще
одна, и нешуточная. Поймите вы, чем больше к нам ненависть  фашистов,  тем
уверенней мы должны быть в своей правоте. И мы осилим.
   Он резко повернулся к Кириллову, сказал:
   - Ну что ж это вы, а? Помните у Горького, когда он ходил  по  тюремному
двору, какой-то грузин кричал: "Что ты ходишь таким курицам,  ходы  голова
вверх!"
   Все рассмеялись.
   - Верно, верно,  давайте  головы  вверх,  -  сказал  Мостовской.  -  Вы
подумайте,   -   огромное,   великое   Советское   государство    защищает
коммунистическую идею! Пусть Гитлер справится с ним и  с  ней.  Сталинград
стоит, держится. Казалось иногда перед войной, - не слишком ли  круто,  не
слишком ли жестоко закрутили мы гайки?  Но  уж,  действительно,  и  слепым
теперь видно, - цель оправдала средства.
   - Да, гайки подкрутили у нас крепко. Это вы верно сказали, - проговорил
Ершов.
   - Мало подкрутили, - сказал генерал Гудзь. - Еще крепче надо бы,  тогда
б до Волги не дошел.
   - Не нам Сталина учить, - сказал Осипов.
   - Ну вот, - сказал Мостовской. - А если погибнуть придется в тюрьмах  и
шахтах сырых, тут уж ничего не попишешь. Не об этом нам надо думать.
   - А о чем? - громко спросил Ершов.
   Сидевшие переглянулись, оглянулись, помолчали.
   - Эх, Кириллов, Кириллов, -  сказал  вдруг  Ершов.  -  Верно  наш  отец
сказал: мы радоваться должны, что фашисты нас ненавидят. Мы их,  они  нас.
Понимаешь? А ты подумай, - попасть к своим в лагерь, свой к своим. Вот где
беда. А тут что! Мы люди крепкие, еще дадим немцу жизни.



        "7"

   Весь день у командования 62-й армии не было связи с частями.  Вышли  из
строя  многие  штабные  радиоприемники;  проволочная   связь   повсеместно
нарушилась.
   Бывали минуты, когда люди, глядя на  текучую,  покрытую  мелкой  волной
Волгу,  ощущали  реку  как  неподвижность,  у  берега   которой   зыбилась
трепещущая земля. Сотни советских тяжелых орудий вели огонь  из  Заволжья.
Над немецким расположением у  южного  склона  Мамаева  кургана  вздымались
комья земли и глины.
   Клубящиеся земляные  облака,  проходя  сквозь  дивное,  незримое  сито,
созданное силой тяготения, образовывали рассев,  -  тяжелые  глыбы,  комки
рушились на землю, а легкая взвесь подымалась в небо.
   По  нескольку  раз  на  день   оглушенные,   с   воспаленными   глазами
красноармейцы встречали немецкие танки и пехоту.
   Для  командования,  оторванного  от  войск,  день  казался   томительно
длинным.
   Чем только не пытались Чуйков, Крылов и Гуров заполнить  этот  день,  -
создавали видимость дела, писали письма, спорили о возможных передвижениях
противника, шутили, и водку пили с закуской  и  без  закуски,  и  молчали,
прислушиваясь к грому бомбежки. Железный вихрь выл вокруг блиндажа,  косил
все живое, на миг подымавшее  голову  над  поверхностью  земли.  Штаб  был
парализован.
   - Давайте в подкидного сыграем, - сказал  Чуйков  и  отодвинул  в  угол
стола объемистую пепельницу, полную окурков.
   Даже начальнику штаба армии Крылову  изменило  спокойствие.  Постукивая
пальцем по столу, он сказал:
   - Нет хуже положения - вот так ждать, как бы не схарчили.
   Чуйков раздал  карты,  объявил:  "Черва  козырь",  потом  вдруг  смешал
колоду, проговорил:
   - Сидим, как зайчишки, и играем в картишки. Нет, не могу!
   Он сидел  задумавшись.  Лицо  его  казалось  ужасным,  такое  выражение
ненависти и муки отразилось на нем.
   Гуров, словно предугадывая свою судьбу, задумчиво повторил:
   - Да, после такого денька можно от разрыва сердца умереть.
   Потом он рассмеялся, сказал:
   - В дивизии днем в уборную  выйти  -  страшное,  немыслимое  дело!  Мне
рассказывали: начальник штаба у Людникова плюхнулся  в  блиндаж,  крикнул:
"Ура, ребята, я посрал!" Поглядел, а в блиндаже докторша сидит, в  которую
он влюблен.
   С темнотой налеты немецкой  авиации  прекратились.  Вероятно,  человек,
попавший ночью на сталинградский берег, подавленный  грохотом  и  треском,
вообразил бы, что недобрая судьба привела его в Сталинград в час  решающей
атаки, но для  военных  старожилов  это  было  время  бритья,  постирушек,
писания  писем,  время,  когда  фронтовые  слесари,   токари,   паяльщики,
часовщики мастерили зажигалки, мундштуки, светильники из снарядных гильз с
фитилями из шинельного сукна, чинили ходики.
   Мерцающий огонь разрывов освещал  береговой  откос,  развалины  города,
нефтяные баки, заводские трубы, и в этих  коротких  вспышках  побережье  и
город казались зловещими и угрюмыми.
   В  темноте  ожил  армейский  узел  связи,  затрещали  пишущие  машинки,
размножающие  копии  боевых  донесений,  зажужжали   движки,   затарахтела
морзянка, и телефонисты перекликались  по  линиям,  -  подключали  в  сеть
командные пункты дивизий, полков,  батарей,  рот...  Степенно  покашливали
прибывшие в  армейский  штаб  связные,  докладывали  оперативным  дежурным
офицеры связи.
   Заспешили на доклад к Чуйкову и Крылову старик  Пожарский,  командующий
артиллерией  армии,  и  начальник  смертных  переправ  инженерный  генерал
Ткаченко, и новосел в  зеленой  солдатской  шинельке,  командир  сибирской
дивизии Гуртьев, и сталинградский старожил подполковник Батюк, стоявший со
своей дивизией под Мамаевым курганом. Зазвучали  в  политдонесениях  члену
Военного совета армии Гурову знаменитые сталинградские имена - минометчика
Бездидько, снайперов Василия Зайцева и Анатолия Чехова, сержанта  Павлова,
и  рядом  с  ними  назывались  имена  людей,   впервые   произнесенные   в
Сталинграде, - Шонина, Власова, Брысина, которым первый их  сталинградский
день  принес  военную  славу.  А  на  переднем  крае  сдавали  почтальонам
равнобедренные  бумажные  треугольники  -  "лети,  листок,  с  запада   на
восток... лети с приветом, вернись с ответом... добрый день, а может быть,
и вечер..." На переднем крае хоронили погибших, и убитые проводили  первую
ночь своего вечного сна рядом с блиндажами и укрытиями,  где  товарищи  их
писали письма, брились, ели хлеб, пили чай, мылись в самодельных банях.



        "8"

   Пришли самые тяжелые дни защитников Сталинграда.
   В неразберихе городского сражения, атак и контратак, в борьбе  за  "Дом
специалиста", за мельницу, здание Госбанка, в борьбе  за  подвалы,  дворы,
площади ст