часах войны.  Во  время  общего
отхода от границы Батюк повел свой  полк  на  запад,  -  отбить  у  немцев
переправы. Отступавшее по шоссе  высокое  начальство  вообразило,  что  он
собирается предаться немцам. Тут же, на шоссе, после допроса,  состоявшего
из матерной брани и истерических выкриков, было приказано его расстрелять.
В последнюю минуту, он уже стоял у  дерева,  красноармейцы  отбили  своего
командира.
   - Да, - сказал Крымов, - сурьезное дело, товарищ подполковник.
   - Разрыва сердца не получил, - ответил Батюк, - а порок все-таки нажил,
это мне удалось.
   Крымов сказал несколько театральным тоном:
   - Слышите стрельбу в Рынке? Что-то Горохов делает сейчас?
   Батюк скосил на него глаза.
   - А что он делает, наверное, в подкидного играет.
   Крымов сказал, что его предупредили о предстоящей у Батюка  конференции
снайперов - ему интересно было присутствовать на ней.
   - А конечно интересно, почему ж неинтересно, - сказал Батюк.
   Они заговорили о положении на фронте. Батюка тревожило тихое, идущее по
ночам сосредоточение немецких сил на северном участке.
   Когда  снайперы  собрались  в  блиндаже   командира   дивизии,   Крымов
сообразил, для кого был испечен пирог.
   На скамейках, поставленных у стены и вокруг стола, усаживались  люди  в
ватниках, полные застенчивости,  неловкости  и  собственного  достоинства.
Вновь пришедшие, стараясь не греметь, как рабочие, складывающие  лопаты  и
топоры, ставили в угол свои автоматы и винтовки.
   Лицо знаменитого снайпера  Зайцева  казалось  по-домашнему  славным,  -
милый неторопливый крестьянский парень. Но, когда Василий Зайцев  повернул
голову и прищурился, стали очевидны суровые черты его лица.
   Крымову вспомнилось случайное довоенное впечатление:  как-то,  наблюдая
на заседании своего давнего знакомого, Николай  Григорьевич  вдруг  увидел
его, всегда казавшееся суровым, лицо совсем по-иному -  заморгавший  глаз,
опущенный  нос,  полуоткрытый  рот,  небольшой  подбородок  соединились  в
рисунок безвольный, нерешительный.
   Рядом с Зайцевым сидели минометчик Бездидько  -  узкоплечий  человек  с
карими, все время смеющимися глазами и  молодой  узбек  Сулейман  Халимов,
по-детски  оттопырив  толстые  губы.  Вытиравший  платочком  со  лба   пот
снайпер-артиллерист Мацегура  казался  многосемейным  человеком,  характер
которого не имеет ничего общего с грозным снайперским делом.
   А остальные  пришедшие  в  блиндаж  снайперы  -  артиллерист  лейтенант
Шуклин,  Токарев,  Манжуля,  Солодкий  -  и  вовсе  выглядели  робкими   и
застенчивыми парнями.
   Батюк расспрашивал пришедших, склонив голову, и казался  любознательным
учеником,  а  не  одним  из  самых  опытных  и  умудренных  сталинградских
командиров.
   Когда он обратился к Бездидько, в  глазах  у  всех  сидевших  появилось
веселое ожидание шутки.
   - Ну, як воно дило, Бездидько?
   - Вчора я зробыв нимцю велыкый сабантуй, товарищу подполковник,  це  вы
вже чулы, а з утра убыв пять фрыцив, истратил четыре мины.
   - Да, то не Шуклина работа, одной пушкой четырнадцать танков подбил.
   - Потому он и бив одной пушкой, шо у него в батареи тылько одна пушка и
осталась.
   - Он немцам бардачок разбил, - сказал красавец Булатов и покраснел.
   - Я его запысав як обыкновенный блиндаж.
   - Да, блиндаж, - проговорил Батюк, - сегодня мина дверь мне вышибла,  -
и, повернувшись к Бездидько, укоризненно добавил по-украински:
   - А я подумав, от сукын сын Бездидько, шо робыть, хиба ж я его так учыв
стрелять.
   Особо стеснявшийся наводчик пушки  Манжуля,  взяв  кусок  пирога,  тихо
сказал:
   - Хорошее тесто, товарищ подполковник.
   Батюк постучал винтовочным патроном по стакану.
   - Что ж, товарищи, давайте всерьез.
   Это было производственное совещание,  такое  же,  какое  собиралось  на
заводах, в полевых станах. Но не  ткачи,  не  пекари,  не  портные  сидели
здесь, не о хлебе и молотьбе говорили люди.
   Булатов рассказал, как он, увидев немца, шедшего по дороге в обнимку  с
женщиной, заставил их упасть на землю и, прежде чем убить, раза три дал им
подняться, а затем снова заставил упасть, подымая пулями  облачки  пыли  в
двух-трех сантиметрах от ног.
   - А убил я его, когда он над ней стоял, так крест-накрест и полегли  на
дорогу.
   Рассказывал Булатов лениво,  и  рассказ  его  был  ужасен  тем  ужасом,
которого никогда не бывает в рассказах солдат.
   - Давай, Булатов, без бреху, - прервал его Зайцев.
   - Я без бреху, - сказал, не поняв, Булатов. - Мой счет семьдесят восемь
на сегодняшний день. Товарищ комиссар не даст соврать, вот его подпись.
   Крымову хотелось вмешаться в разговор, сказать о том,  что  ведь  среди
убитых   Булатовым   немцев    могли    быть    рабочие,    революционеры,
интернационалисты... Об этом следует помнить, иначе можно  превратиться  в
крайних националистов. Но Николай Григорьевич молчал. Эти  мысли  ведь  не
были нужны для войны, - они не вооружали, а разоружали.
   Шепелявый, белесый Солодкий рассказал, как убил  вчера  восемь  немцев.
Потом он добавил:
   - Я сам, значит, уманьский колхозник, фашисты натворили больших чудесов
в моем селе. Я сам маленько кровь потерял - был три раза раненный.  Вот  и
сменял колхозника на снайпера.
   Угрюмый Токарев объяснял, как лучше выбирать место у дороги, по которой
немцы ходят за водой и к кухням, и между прочим сказал:
   - Жена пишет - гибли в плену под Можаем, сына  мне  убили  за  то,  что
назвал я его Владимиром Ильичом.
   Халимов, волнуясь, рассказал:
   - Я никогда не тороплюсь, если сердце держаем, я стреляю.  Я  на  фронт
приехал, мой друг был сержант Гуров, я учил его  узбекски,  он  учил  меня
русски. Его немец убил, я двенадцать свалил. Снял с офицера бинок, себе на
шею одел: ваше приказание выполнил, товарищ политрук.
   Все же страшноваты эти творческие отчеты снайперов.  Всю  жизнь  Крымов
высмеивал интеллигентских слюнтяев, высмеивал Евгению Николаевну и Штрума,
охавших по поводу страданий раскулаченных  в  период  коллективизации.  Он
говорил Евгении Николаевне о событиях  1937  года:  "Не  то  страшно,  что
уничтожают врагов, черт с ними, страшно, когда по своим бьют".
   И теперь ему хотелось сказать, что он всегда, не колеблясь,  готов  был
уничтожать белогвардейских гадов,  меньшевистскую  и  эсеровскую  сволочь,
попов, кулачье, что никогда никакой жалости не возникало у него  к  врагам
революции, но  нельзя  же  радоваться,  что  наряду  с  фашистами  убивают
немецких рабочих. Все же страшновато от  разговоров  снайперов,  хоть  они
знают, ради чего совершают свое дело.
   Зайцев стал рассказывать о своем  многодневном  состязании  с  немецким
снайпером у подножия Мамаева кургана. Немец знал,  что  Зайцев  следит  за
ним, и сам следил за Зайцевым. Оба они казались равной примерно силы и  не
могли друг с другом справиться.
   - В этот день он троих наших положил, а я сижу  в  балочке,  ни  одного
выстрела не сделал. Вот он делает последний выстрел, без промаха стрельба,
упал боец, лег на бок, руку откинул. Идет с их стороны солдат с бумагой, я
сижу, смотрю... А он, я это понимаю, понимает, что сидел бы  тут  снайпер,
убил бы этого с бумагой, а он прошел. А я понимаю, что бойца, которого  он
положил, ему не видно и ему интересно посмотреть.  Тихо.  И  второй  немец
пробежал с ведеркой - молчит балочка. Прошло еще минут  шестнадцать  -  он
стал приподниматься. Встал. Я встал во весь рост...
   Вновь переживая произошедшее, Зайцев поднялся из-за стола, - то  особое
выражение силы, которое мелькнуло на его лице, теперь стало единственным и
главным выражением его, то уже не был добродушный  широконосый  парень,  -
что-то могучее, львиное, зловещее  было  в  этих  раздувшихся  ноздрях,  в
широком лбе, в глазах, полных ужасного, победного вдохновения.
   - Он понял - узнал меня. И я выстрелил.
   На мгновение стало тихо.  Так,  наверное,  было  тихо  после  короткого
прозвучавшего вчера выстрела, и словно бы снова  послышался  шум  упавшего
человеческого тела. Батюк вдруг повернулся к Крымову, спросил:
   - Ну как, интересно вам?
   - Здорово, - сказал Крымов и больше ничего не сказал.
   Ночевал Крымов у Батюка.
   Батюк, шевеля губами, отсчитывал в рюмочку капли сердечного  лекарства,
наливал в стакан воду.
   Позевывая, он рассказывал Крымову о делах в дивизии, не  о  боях,  а  о
всяких происшествиях жизни.
   Все, что говорил  Батюк,  имело  отношение,  казалось  Крымову,  к  той
истории, что произошла с  самим  Батюком  в  первые  часы  войны,  от  нее
тянулись его мысли.
   С первых сталинградских  часов  не  проходило  у  Николая  Григорьевича
какое-то странное чувство.
   То, казалось ему,  попал  он  в  беспартийное  царство.  То,  наоборот,
казалось ему, он дышал воздухом первых дней революции.
   Крымов вдруг спросил:
   - Вы давно в партии, товарищ подполковник?
   Батюк сказал:
   - А что, товарищ батальонный комиссар, вам кажется, я не ту линию гну?
   Крымов не сразу ответил.
   Он сказал командиру дивизии:
   - Знаете, я считаюсь неплохим партийным оратором, выступал  на  больших
рабочих митингах. А тут у меня все время чувство, что меня ведут, а  не  я
веду. Вот такая странная штука. Да, вот, -  кто  гнет  линию,  кого  линия
гнет. Хотелось мне вмешаться  в  разговор  ваших  снайперов,  внести  одну
поправку. А потом подумал, - ученых учить - портить... А по правде говоря,
не только  поэтому  промолчал.  Политуправление  указывает  докладчикам  -
довести до сознания бойцов, что Красная Армия есть армия  мстителей.  А  я
тут начну об  интернационализме  да  классовом  подходе.  Главное  ведь  -
мобилизовать ярость масс против врагов! А то получилось бы как с дураком в
сказке - пришел на свадьбу, стал читать за упокой...
   Он подумал, проговорил:
   -  Да  и  привычка...  Партия  мобилизует  обычно  гнев  масс,  ярость,
нацеливает бить врага, уничтожать. Христианский гуманизм в нашем  деле  не
годится. Наш советский гуманизм суровый... Церемоний мы не знаем...
   Он подумал, проговорил:
   -  Естественно,  я  не  имею  в  виду  тот  случай,  когда  вас   зазря
расстреливали... И в тридцать седьмом, случалось, били по  своим:  в  этих
делах горе наше. А немцы полезли на отечество рабочих и крестьян,  что  ж!
Война есть война. Поделом им.
   Крымов ожидал ответа Батюка, но тот молчал, не потому что был  озадачен
словами Крымова, а потому, что заснул.



        "56"

   В мартеновском цеху завода  "Красный  Октябрь"  в  высоком  полусумраке
сновали люди в ватниках, гулко  отдавались  выстрелы,  вспыхивало  быстрое
пламя, не то пыль, не то туман стояли в воздухе.
   Командир  дивизии  Гурьев   разместил   командные   пункты   полков   в
мартеновских  печах.  Крымову  подумалось,  что  люди,  сидящие  в  печах,
варивших недавно сталь, особые люди, сердца их из стали.
   Здесь уже были слышны шаги немецких сапог и не только крики команды, но
и негромкое щелканье и позванивание, -  немцы  перезаряжали  свои  рогатые
автоматы.
   И когда Крымов полез, вжав голову в плечи, в устье печи, где  находился
командный пункт командира стрелкового полка, и ощутил ладонями не остывшее
за несколько месяцев тепло,  таившееся  в  огнеупорном  кирпиче,  какая-то
робость охватила его, - показалось, сейчас откроется  ему  тайна  великого
сопротивления.
   В полусумраке различил он сидящего на корточках  человека,  увидел  его
широкое лицо, услышал славный голос:
   - Вот и гость к нам пришел  в  грановитую  палату,  милости  просим,  -
водочки сто грамм, печеное яичко на закуску.
   В пыльной и душной полумгле Николаю Григорьевичу пришло в  голову,  что
он никогда не расскажет Евгении Николаевне о том,  как  он  вспоминал  ее,
забравшись в сталинградскую мартеновскую берлогу. Раньше ему все  хотелось
отделаться от нее, забыть ее. Но теперь  он  примирился  с  тем,  что  она
неотступно ходит за ним. Вот и в печь полезла, ведьма,  не  спрячешься  от
нее.
   Конечно, все оказалось проще пареной репы. Кому нужны пасынки  времени?
В инвалиды его, на мыло, в пенсионеры! Ее  уход  подтвердил,  осветил  всю
безнадежность его жизни, - даже здесь, в Сталинграде, нет ему  настоящего,
боевого дела...
   А вечером в этом же цеху Крымов после  доклада  беседовал  с  генералом
Гурьевым. Гурьев сидел без кителя, то и дело вытирая красное лицо платком,
громким, хриплым голосом предлагал Крымову водки, этим же голосом кричал в
телефон приказания командирам полков;  этим  же  громким  хриплым  голосом
выговаривал повару, не  сумевшему  по  правилам  зажарить  шашлык,  звонил
соседу своему  Батюку,  спрашивал  его,  забивали  ли  козла  на  Мамаевом
кургане.
   - Народ у нас, в общем, веселый, хороший, - сказал Гурьев.  -  Батюк  -
мужик умный, генерал Жолудев  на  Тракторном  -  мой  старинный  друг.  На
"Баррикадах" Гуртьев, полковник, тоже славный  человек,  но  он  уж  очень
монах, совсем отказался от водки. Это, конечно, неправильно.
   Потом он стал объяснять Крымову, что ни у кого  не  осталось  так  мало
активных штыков, как у него, шесть-восемь человек в роте; ни  к  кому  так
трудно не переправиться, как к нему, ведь, бывает, с катеров третью  часть
снимают раненными, - вот разве только Горохову в Рынке так достается.
   - Вчера вызвал Чуйков моего начальника штаба Шубу, что-то не сошлось  у
него при уточнении линии переднего края, так  мой  полковник  Шуба  совсем
больной вернулся.
   Он поглядел на Крымова и сказал:
   - Думаете, матом крыл? - и рассмеялся. -  Что  мат,  матом  я  его  сам
каждый день крою. Зубы выбил, весь передний край.
   - Да, -  протяжно  сказал  Крымов.  Это  "да"  выражало,  что,  видимо,
достоинство человека не всегда торжествовало на сталинградском откосе.
   Потом Гурьев стал рассуждать о том, почему  так  плохо  пишут  газетные
писатели о войне.
   - Отсиживаются, сукины дети, ничего сами не видят, сидят за  Волгой,  в
глубоком тылу, и пишут. Кто его лучше угостит, про того он  и  пишет.  Вот
Лев Толстой написал "Войну и мир". Сто лет  люди  читают  и  еще  сто  лет
читать будут. А почему? Сам участвовал, сам воевал, вот он  и  знает,  про
кого надо писать.
   -  Позвольте,  товарищ  генерал,  -  сказал   Крымов.   -   Толстой   в
Отечественной войне не участвовал.
   - То есть как это "не участвовал"? - спросил генерал.
   - Да очень просто, не участвовал, - проговорил Крымов. -  Толстой  ведь
не родился, когда шла война с Наполеоном.
   - Не родился? - переспросил Гурьев. - Как это так, не родился? Кто ж за
него писал, если он не родился? А? Как вы считаете?
   И у них загорелся вдруг яростный спор. Это был первый  спор,  возникший
после доклада Крымова. К удивлению Николая  Григорьевича,  оказалось,  что
переспорить собеседника ему не удалось.



        "57"

   На следующий день  Крымов  пришел  на  завод  "Баррикады",  где  стояла
Сибирская стрелковая дивизия полковника Гуртьева.
   Он с каждым днем все больше сомневался, нужны ли  его  доклады.  Иногда
ему казалось, что  слушают  его  из  вежливости,  как  неверующие  слушают
старика священника. Правда, приходу его бывали рады, но он понимал, - рады
ему по-человечески, а не  его  речам.  Он  стал  одним  из  тех  армейских
политотдельцев, что занимаются бумажными делами,  болтаются,  мешают  тем,
кто воюет. Лишь те политработники были на месте, которые не спрашивали, не
разъясняли, не составляли  длинных  отчетов  и  донесений,  не  занимались
агитацией, а воевали.
   Он вспоминал довоенные занятия в  университете  марксизма-ленинизма,  и
ему и его слушателям  было  смертно  скучно  штудировать,  как  катехизис,
"Краткий курс" истории партии.
   Но вот в мирное время эта скука была законна,  неизбежна,  а  здесь,  в
Сталинграде, стала нелепа, бессмысленна. К чему все это?
   Крымов встретился с Гуртьевым у входа в штабной блиндаж и не признал  в
худеньком человеке, одетом в кирзовые сапоги, в солдатскую,  не  по  росту
куцую шинель, командира дивизии.
   Доклад Крымова состоялся в  просторном,  с  низким  потолком  блиндаже.
Никогда за все время своего пребывания  в  Сталинграде  Крымов  не  слышал
такого артиллерийского  огня,  как  в  этот  раз.  Приходилось  все  время
кричать.
   Комиссар дивизии Свирин, человек  с  громкой  складной  речью,  богатой
острыми, веселыми словами, перед началом доклада сказал:
   - А к чему это ограничивать аудиторию старшим командным составом? А ну,
топографы, свободные бойцы роты охраны, недежурящие  связисты  и  связные,
пожалуйте на доклад о международном положении! После доклада  кино.  Танцы
до утра.
   Он  подмигнул  Крымову,  как  бы  говоря:  "Ну  вот,  будет  еще   одно
замечательное мероприятие; сгодится для отчета и вам и нам".
   По тому, как улыбнулся Гуртьев, глядя на шумевшего Свирина, и по  тому,
как Свирин поправил шинель, накинутую на плечи Гуртьеву, Крымов понял  дух
дружбы, царивший в этом блиндаже.
   И по тому,  как  Свирин,  сощурив  и  без  того  узкие  глаза,  оглядел
начальника штаба Саврасова, а тот неохотно, с недовольным  лицом,  сердито
поглядел на Свирина, Крымов понял, что не только дух дружбы и товарищества
царит в этом блиндаже.
   Командир и комиссар дивизии сразу же после  доклада  ушли  по  срочному
вызову командарма. Крымов разговорился  с  Саврасовым.  Это  был  человек,
видимо, тяжелого и резкого характера, честолюбивый и обиженный.  Многое  в
нем - и честолюбие, и резкость, и насмешливый цинизм, с которым говорил он
о людях, - было нехорошо.
   Саврасов, глядя на Крымова, произносил монолог:
   - В Сталинграде придешь в любой полк и знаешь: в полку  самый  сильный,
решительный - командир полка! Это уж точно. Тут уж не смотрят,  сколько  у
дяди коров. Смотрят одно - башка... Есть? Тогда хорош. Липы тут нет.  А  в
мирное время как бывало? - он улыбнулся своими  желтыми  глазами  прямо  в
лицо Крымову. - Знаете, я политику терпеть не могу. Все эти правые, левые,
оппортунисты, теоретики. Не выношу аллилуйщиков. Но меня  и  без  политики
схарчить раз десять хотели. Хорошо еще, что я беспартийный, -  то  пьяницу
мне пришьют, то, оказывается, я бабник. Притворяться мне, что ли? Не умею.
   Крымову хотелось сказать  Саврасову,  что  вот  и  в  Сталинграде  его,
крымовская, судьба не выправляется,  болтается  он  без  настоящего  дела.
Почему Вавилов, а не он комиссаром в  дивизии  Родимцева?  Почему  Свирину
партия доверяет больше, чем ему? Ведь в самом деле - он и  умней,  и  шире
взгляд, и опыт партийный больше,  и  мужества  хватит,  а  понадобится,  и
жестокости хватит, рука не дрогнет... Да ведь, по сути, - они по сравнению
с ним ликбезовцы! Ваше время истекло, товарищ Крымов, катись.
   Разжег, распалил, расстроил его этот желтоглазый полковник.
   Да чего ж тут сомневаться, господи, вот и  личная  его  жизнь  рухнула,
пошла под откос... Тут дело не  в  том,  конечно,  что  Женя  увидела  его
материальную  беспомощность.  Это  ей  все  равно.  Она  человек   чистый.
Разлюбила! В бывших, в битых не влюбляются. Человек без  ореола.  Да,  да,
вылетел из номенклатуры... А впрочем. Чиста-то она чиста,  но  и  для  нее
материальное значит. Все по земле ходят. И  Евгения  Николаевна.  Ведь  не
пойдет за нищего художника, хоть он и мажет бредовую свою  мазню,  которую
она объявила гениальной...
   Многие из этих мыслей мог бы высказать Крымов желтоглазому  полковнику,
но он лишь возразил ему в том, в чем был с ним согласен.
   - Ну что вы, товарищ полковник, вы  уж  очень  упрощаете.  В  довоенное
время смотрели не только на то, сколько у дядьки коров. А подбирать  кадры
по одному лишь деловому признаку тоже ведь нельзя.
   Война не давала вести разговор  о  том,  что  было  до  войны.  Грохнул
тяжелый разрыв, и из тумана и пыли возник озабоченный  капитан,  заголосил
телефонист - в штаб звонили из полка. Немецкий танк открыл огонь по  штабу
полка, а автоматчики, проскочившие вслед за танком, забрались  в  каменный
дом, где находились управленцы тяжелого ар