и.
   - Я - ночная птица, - сказал он, - моя охота происходит ночью. С бабами
в отличие от вас я сплю днем.
   В палате ругали бюрократов,  удирающих  на  автомобилях  под  вечер  из
Берлина на дачи; ругали  интендантских  вояк,  получающих  ордена  быстрей
фронтовиков, говорили о бедствиях семей фронтовиков,  чьи  дома  разрушены
бомбежками; ругали тыловых жеребцов,  лезущих  к  женам  армейцев;  ругали
фронтовые ларьки, где продают лишь одеколон и бритвенные лезвия.
   Рядом с Бахом лежал лейтенант Герне. Баху показалось, что он происходит
из дворян, но выяснилось, что Герне крестьянин, один из тех, кого выдвинул
национал-социалистский переворот. Он служил заместителем начальника  штаба
полка и был ранен осколком ночной авиационной бомбы.
   Когда Вратаря унесли на операцию, лежавший в углу  простецкий  человек,
старший лейтенант Фрессер, сказал:
   - В меня стреляют с тридцать девятого года, а я ни разу еще не кричал о
моем патриотизме. Кормят, поят, одевают - я и воюю. Без философии.
   Бах сказал:
   - Нет, отчего же. В том, что фронтовики посмеялись над фальшью Вратаря,
есть уже своя философия.
   - Вот как! - сказал Герне. - Интересно, какая же это философия?
   По недоброму выражению его  глаз  Бах  привычно  почувствовал  в  Герне
человека, ненавидящего догитлеровскую интеллигенцию. Много  пришлось  Баху
прочесть и выслушать слов  о  том,  что  старая  интеллигенция  тянется  к
американской плутократии,  что  в  ней  таятся  симпатии  к  талмудизму  и
еврейской абстракции, к иудейскому стилю в живописи  и  литературе.  Злоба
охватила его. Теперь, когда он готов склониться перед грубой  мощью  новых
людей, зачем смотреть на него с угрюмой, волчьей подозрительностью?  Разве
его не ели вши, не жег мороз так же, как  и  их?  Его,  офицера  переднего
края, не считают немцем! Бах закрыл глаза и повернулся к стенке...
   - Для чего столько яду в вашем вопросе? - сердито пробормотал он.
   Герне с улыбкой презрения и превосходства:
   - А вы будто бы не понимаете?
   - Я же сказал вам, не понимаю, - раздраженно ответил Бах и  добавил:  -
То есть я догадываюсь.
   Герне, конечно, рассмеялся.
   - Ага, двойственность? - крикнул Бах.
   - Именно, именно двойственность, - веселился Герне.
   - Волевая импотенция?
   Тут  Фрессер  станет  хохотать.  А  Крап,  приподнявшись   на   локтях,
невыразимо нагло посмотрит на Баха.
   - Дегенераты, - громовым голосом скажет Бах. -  Эти  оба  за  пределами
человеческого  мышления,  но  вы,  Герне,  уже  где-то  на  полпути  между
обезьяной и человеком... Давайте говорить всерьез.
   И он похолодел от ненависти, зажмурил закрытые глаза.
   - Стоит вам написать брошюрку по любому крошечному вопросу - и  вы  уже
ненавидите тех, кто  закладывал  фундамент  и  возводил  стены  германской
науки. Стоит вам написать тощую повесть, как вы оплевываете славу немецкой
литературы.  Вам  кажется,  что  наука  и  искусство   это   нечто   вроде
министерств, чиновники старого поколения не дают вам возможности  получить
чин? Вам с вашей книжоночкой становится тесно, вам уже мешают Кох, Нернст,
Планк, Келлерман... Наука и искусство не канцелярия, это  парнасский  холм
под необъятным небом, там всегда просторно, там  хватает  места  для  всех
талантов на протяжении всей истории человечества, пока не появляетесь  там
вы со своими худосочными плодами. Но это не теснота,  просто  вам  там  не
место. А вы бросаетесь расчищать площадку, но от этого ваши убогие,  плохо
надутые шары не поднимаются ни на метр  выше.  Выкинув  Эйнштейна,  вы  не
займете его места. Да-да, Эйнштейн, - он,  конечно,  еврей,  но,  извините
великодушно, гений. Нет власти в мире, которая могла бы помочь вам  занять
его место. Задумайтесь, - стоит ли тратить столько сил на уничтожение тех,
чьи места останутся навек пустыми. Если ваша неполноценность помешала  вам
пойти по дорогам, которые открыл Гитлер, то в этом виноваты лишь вы, и  не
пылайте злобой  к  полноценным  людям.  Методом  полицейской  ненависти  в
области культуры ничего нельзя сделать! Вы видите,  как  глубоко  понимают
это Гитлер, Геббельс? Они нас учат своим примером. Сколько любви, терпения
и такта проявляют они, пестуя немецкую науку, живопись, литературу. Вот  с
них берите пример, идите путем консолидации, не  вносите  раскола  в  наше
общее немецкое дело!
   Произнеся безмолвно свою воображаемую речь, Бах  открыл  глаза.  Соседи
лежали под одеяльцами.
   Фрессер сказал:
   - Товарищи, посмотрите сюда, - и  движением  фокусника  вытащил  из-под
подушки литровую бутылку итальянского коньяка "Три валета".
   Герне издал горлом странный звук, -  только  истинный  пьяница,  притом
крестьянский пьяница, мог с таким выражением смотреть на бутылку.
   "А ведь он неплохой человек, по всему видно, что неплохой",  -  подумал
Бах и устыдился своей произнесенной и непроизнесенной истерической речи.
   А в это время Фрессер, прыгая на одной  ноге,  разливал  в  стоящие  на
тумбочках стаканы коньяк.
   - Вы зверь, - улыбаясь, говорил разведчик.
   - Вот это боевой лейтенант, - сказал Герне.
   Фрессер проговорил:
   - Какой-то медицинский чин заметил мою бутылку и спросил: "Что это  там
у вас в газете?" А я ему: "Это  письма  от  мамы,  я  с  ними  никогда  не
расстаюсь".
   Он поднял стакан:
   - Итак, с фронтовым приветом, обер-лейтенант Фрессер!
   И все выпили.
   Герне, которому тотчас же снова захотелось выпить, сказал:
   - Эх, надо еще Вратарю оставить.
   - Черт с ним, с Вратарем; верно, лейтенант? - спросил Крап.
   - Пусть он выполняет долг перед родиной, а мы просто выпьем,  -  сказал
Фрессер. - Жить ведь каждому хочется.
   - Моя задница совершенно ожила, - сказал разведчик.  -  Сейчас  бы  еще
даму средней упитанности.
   Всем стало весело и легко.
   - Ну, поехали, - и Герне поднял свой стакан.
   Они снова выпили.
   - Хорошо, что мы попали в одну палату.
   - А я сразу определил, только посмотрел:  "Вот  это  настоящие  ребята,
прожженные фронтовики".
   - А у меня, по правде говоря,  было  сомнение  насчет  Баха,  -  сказал
Герне. - Я подумал: "Ну, это партийный товарищ".
   - Нет, я беспартийный.
   Они  лежали,  сбросив  одеяла.  Всем  стало  жарко.  Разговор  пошел  о
фронтовых делах.
   Фрессер воевал на левом фланге, в районе поселка Окатовка.
   - Черт их знает, - сказал он. - Наступать русские совершенно не  умеют.
Но уже начало ноября, а мы ведь тоже стоим. Сколько мы  выпили  в  августе
водки, и все тосты были: "Давайте не терять друг друга после  войны,  надо
учредить общество бывших бойцов за Сталинград".
   - Наступать они умеют неплохо, - сказал разведчик, воевавший  в  районе
заводов. - Они не умеют закреплять. Вышибут нас из дома и сейчас  же  либо
спать ложатся, либо жрать начинают, а командиры пьянствуют.
   - Дикари, - сказал Фрессер и подмигнул. -  Мы  на  этих  сталинградских
дикарей потратили больше железа, чем на всю Европу.
   - Не только железа, - сказал Бах. - У  нас  в  полку  есть  такие,  что
плачут без причины и поют петухами.
   - Если до зимы дело не решится, - сказал Герне, - то начнется китайская
война. Вот такая бессмысленная толкотня.
   Разведчик сказал вполголоса:
   - Знаете, готовится наше наступление в районе  заводов,  собраны  такие
силы, каких тут никогда еще не бывало. Все это бабахнет в  ближайшие  дни.
Двадцатого ноября все мы будем спать с саратовскими девочками.
   За занавешенными окнами слышался широкий, величественный и неторопливый
грохот артиллерии, гудение ночных самолетов.
   - А вот затарахтели русс-фанер, - проговорил Бах. -  В  это  время  они
бомбят. Некоторые их зовут - пила для нервов.
   - А у нас в штабе их зовут - дежурный унтер-офицер, - сказал Герне.
   - Тише! - и разведчик поднял палец. - Слышите, главные калибры!
   - А мы попиваем винцо в палате легкораненых, - проговорил Фрессер.
   И им в третий раз за день стало весело.
   Заговорили о русских женщинах. Каждому  было  что  рассказать.  Бах  не
любил такие разговоры.
   Но в этот госпитальный вечер Бах рассказал о  Зине,  жившей  в  подвале
разрушенного дома, рассказал лихо, все смеялись.
   Вошел санитар и, оглядев веселые лица, стал собирать белье  на  кровати
Вратаря.
   - Берлинского  защитника  родины  выписали  как  симулянта?  -  спросил
Фрессер.
   - Санитар, чего ты молчишь, - сказал Герне, - мы все  мужчины,  если  с
ним что-нибудь случилось, скажи нам.
   - Он умер, - сказал санитар. - Паралич сердца.
   - Вот видите, до чего доводят патриотические разговоры, - сказал Герне.
   Бах сказал:
   - Нехорошо так говорить об умершем. Он ведь не лгал, ему не к чему было
лгать перед нами. Значит, он был искренен. Нехорошо, товарищи.
   - О, - сказал Герне, - недаром мне показалось, что лейтенант  пришел  к
нам с партийным словом. Я сразу понял, что он из новой, идейной породы.



        "12"

   Ночью Бах  не  мог  уснуть,  ему  было  слишком  удобно.  Странно  было
вспоминать блиндаж, товарищей, приход Ленарда, -  они  вместе  глядели  на
закат через открытую дверь блиндажа, пили из термоса кофе, курили.
   Вчера, усаживаясь в санитарный фургон, он обнял Ленарда здоровой  рукой
за плечо, они поглядели друг другу в глаза, рассмеялись.
   Думал ли он, что будет  пить  с  эсэсовцем  в  сталинградском  бункере,
ходить среди освещенных пожарами развалин к своей русской любовнице!
   Удивительная вещь произошла с ним. Долгие годы  он  ненавидел  Гитлера.
Когда он слушал бесстыдных седых  профессоров,  заявлявших,  что  Фарадеи,
Дарвин, Эдисон - собрание жуликов, обворовавших немецкую науку, что Гитлер
величайший ученый всех времен и народов, он со злорадством думал: "Ну  что
ж, это маразм, это все должно лопнуть". И такое же чувство вызывали в  нем
романы, где с потрясающей  лживостью  описывались  люди  без  недостатков,
счастье идейных рабочих и идейных крестьян, мудрая  воспитательная  работа
партии. Ах, какие жалкие стихи печатались в  журналах!  Его  это  особенно
задевало, - он в гимназии сам писал стихи.
   И вот, в  Сталинграде,  он  хочет  вступить  в  партию.  Когда  он  был
мальчиком, он из боязни, что отец разубедит  его  в  споре,  закрывал  уши
ладонями, кричал: "Не хочу  слушать,  не  хочу,  не  хочу..."  Но  вот  он
услышал! Мир повернулся вокруг оси.
   Ему по-прежнему претили  бездарные  пьесы  и  кинофильмы.  Может  быть,
народу придется несколько лет, десятилетие, обходиться без поэзии,  что  ж
делать? Но ведь и сегодня есть возможность писать  правду!  Ведь  немецкая
душа и есть главная правда, смысл мира. Ведь умели же мастера  Возрождения
выражать  в  произведениях,  сделанных  по  заказу  князей  и   епископов,
величайшие ценности духа...
   Разведчик Крап, продолжая спать и одновременно участвуя в  ночном  бою,
закричал так  громко,  что  его  крик,  наверное,  был  слышен  на  улице:
"Гранатой, гранатой его!" Он хотел поползти, неловко повернулся,  закричал
от боли, потом снова уснул, захрапел.
   Даже вызывавшая в нем содрогание расправа над евреями теперь  по-новому
представлялась ему.  О,  будь  его  власть,  он  бы  немедленно  прекратил
массовое убийство евреев. Но надо прямо сказать, хотя у него  немало  было
друзей-евреев: есть немецкий характер, немецкая душа, и если есть она,  то
есть и еврейский характер, и еврейская душа.
   Марксизм потерпел крах! К этой мысли трудно прийти человеку, чей  отец,
братья отца, мать были социал-демократами.
   Маркс, словно  физик,  основавший  теорию  строения  материи  на  силах
отталкивания  и  пренебрегший  силой   всемирного   притяжения.   Он   дал
определение силам классового отталкивания, он лучше всех проследил  их  на
протяжении всей человеческой истории. Но он, как  это  часто  случается  с
людьми, сделавшими крупное открытие, возомнил, что  определенные  им  силы
классовой борьбы единственно решают развитие общества и ход истории. Он не
увидел могучих сил национального надклассового сродства, и его  социальная
физика, построенная на пренебрежении  к  закону  всемирного  национального
тяготения, нелепа.
   Государство не следствие, государство - причина!
   Таинственный  и  дивный   закон   определяет   рождение   национального
государства! Оно - живое единство, оно одно выражает то, что есть во  всех
миллионах людей особо ценного, бессмертного, - немецкий характер, немецкий
очаг, немецкую волю, немецкую жертвенность.
   Некоторое  время  Бах  лежал,  закрыв  глаза.  Чтобы  уснуть,  он  стал
представлять себе стадо овец - одна белая, вторая черная,  снова  белая  и
снова черная, снова белая и снова черная...
   Утром, после завтрака, Бах писал письмо матери. Он морщил лоб, вздыхал,
- все, что он пишет, будет ей неприятно. Но именно ей он должен сказать  о
том, что чувствует в последнее время. Приезжая  в  отпуск,  он  ничего  не
сказал  ей.  Но  она  видела  его  раздражение,  его   нежелание   слушать
бесконечные воспоминания об отце, - все одно и то же.
   Отступник от отцовской веры,  подумает  она.  Но  нет.  Он-то  как  раз
отказывается от отступничества.
   Больные,  уставшие  от  утренних  процедур,  лежали  тихо.   Ночью   на
освободившуюся  постель  Вратаря  положили  тяжелораненого.  Он  лежал   в
беспамятстве, и нельзя было узнать, из какой он части.
   Как объяснить матери, что люди новой Германии сегодня  ближе  ему,  чем
друзья детства?
   Вошел санитар и вопросительно произнес:
   - Лейтенант Бах?
   - Я, - сказал Бах и прикрыл ладонью начатое письмо.
   - Господин лейтенант, русская спрашивает вас.
   -  Меня?  -  спросил  пораженный  Бах  и  сообразил,  что  пришла   его
сталинградская знакомая, Зина. Как могла она узнать, где он  находится?  И
тут же он понял, что  ей  сказал  об  этом  водитель  ротного  санитарного
фургона. Он обрадовался, растроганный, - ведь надо было выйти в темноте  и
добираться на попутных машинах, пройти пешком шесть-восемь  километров.  И
он представил себе ее бледное большеглазое лицо, ее худенькую  шею,  серый
платочек на голове.
   А в палате поднялся гогот.
   - Вот это лейтенант Бах! -  говорил  Герне.  -  Вот  это  работа  среди
местного населения.
   Фрессер тряс руками, словно отряхивая с пальцев воду, и говорил:
   - Санитар, зови ее сюда. У лейтенанта достаточно широкая кровать. Мы их
обвенчаем.
   А разведчик Крап сказал:
   - Женщина, как собака, идет следом за мужчиной.
   Вдруг Бах возмутился. Что она  вообразила?  Как  она  могла  явиться  в
госпиталь? Ведь офицерам запрещены связи с русскими женщинами. А если б  в
госпитале работали его родные  либо  знакомые  семьи  Форстер?  При  таких
незначащих отношениях даже немка не решилась бы навещать его...
   Казалось, что лежащий в забытьи тяжелораненый брезгливо усмехается.
   - Передайте этой женщине, что я не смогу к ней выйти, - сказал он хмуро
и, чтобы не участвовать в веселом разговоре, сразу же взялся за  карандаш,
стал перечитывать написанное.
   "...Удивительная вещь, долгие годы я считал, что государство  подавляет
меня. А теперь я понял, что именно оно выразитель моей души... Я  не  хочу
легкой судьбы. Если надо, я порву со  старыми  друзьями.  Я  знаю,  те,  к
которым я приду, никогда не будут меня считать до конца своим. Но я скручу
себя ради самого главного, что есть во мне..."
   А веселье в палате продолжалось.
   - Тише, не мешайте ему. Он пишет письмо своей невесте, - сказал Герне.
   Бах стал смеяться. Секундами сдерживаемый смех напоминал  всхлипывание,
и ему подумалось, что так же, как он сейчас смеется, он мог бы и плакать.



        "13"

   Генералы и офицеры, не часто видевшие командующего 6-й пехотной  армией
Паулюса,  считали,  что  в  мыслях  и  настроениях  генерал-полковника  не
произошло перемен. Манера держаться, характер приказов, улыбка, с  которой
он  выслушивал  и  мелкие  частные  замечания,  и   серьезные   донесения,
свидетельствовали о том, что генерал-полковник по-прежнему подчиняет  себе
обстоятельства войны.
   И лишь люди, особо близкие  к  командующему,  его  адъютант,  полковник
Адамс,  и  начальник  штаба  армии,  генерал  Шмидт,  понимали,  насколько
изменился за время сталинградских боев Паулюс.
   По-прежнему  мог  он  быть  мило  остроумным  и  снисходительным   либо
надменным, либо дружески входить в обстоятельства  жизни  своих  офицеров,
по-прежнему в его власти было вводить в бой полки и  дивизии,  повышать  и
снижать в должности, подписывать награждения, по-прежнему  курил  он  свои
привычные сигары... Но главное, скрытое, душевное менялось день от  дня  и
готовилось окончательно измениться.
   Чувство власти над обстоятельствами и сроками покидало его. Еще недавно
он спокойным взглядом  скользил  по  донесениям  разведывательного  отдела
штаба армии, - не все ли равно, что задумали русские,  имеет  ли  значение
движение их резервов?
   Теперь Адамс видел: из папки с донесениями и документами, которую он по
утрам  клал  на   стол   командующему,   тот   в   первую   очередь   брал
разведывательные данные о ночных движениях русских.
   Адамс однажды, изменив порядок, в котором складывались бумаги,  положил
первыми донесения разведывательного отдела. Паулюс открыл папку, посмотрел
на бумагу, лежавшую наверху. Длинные брови  Паулюса  поднялись,  затем  он
захлопнул папку.
   Полковник Адамс понял, что совершил бестактность. Его поразил  быстрый,
казалось, жалобный взгляд генерал-полковника.
   Через  несколько  дней  Паулюс,  просмотрев  донесения   и   документы,
положенные в обычном порядке, улыбнувшись, сказал своему адъютанту:
   - Господин новатор, вы, видимо, наблюдательный человек.
   В этот тихий осенний вечер генерал Шмидт отправился на доклад к Паулюсу
в несколько торжественном настроении.
   Шмидт  шел  по  широкой  станичной  улице  к   дому   командующего,   с
удовольствием вдыхая холодный воздух, омывающий прокуренное ночным табаком
горло, поглядывал на небо, расцвеченное темными красками степного  заката.
На душе его было спокойно, он думал о живописи и о том, что послеобеденная
отрыжка перестала его беспокоить.
   Он шагал по тихой и пустынной вечерней  улице,  и  в  голове  его,  под
фуражкой с большим тяжелым козырьком, умещалось все то,  что  должно  было
проявиться в самой ожесточенной схватке, которая когда-либо готовилась  за
время сталинградского побоища. Он именно так и сказал, когда  командующий,
пригласив его сесть, приготовился слушать.
   - Конечно, в истории нашего оружия случалось, что  несравненно  большее
количество техники мобилизовывалось для наступления. Но на таком ничтожном
участке фронта подобной плотности на земле и в воздухе лично  мне  никогда
не приходилось создавать.
   Слушая  начальника  штаба,  Паулюс  сидел,  ссутуля  плечи,  как-то  не
по-генеральски, поспешно и послушно поворачивая голову следом  за  пальцем
Шмидта, тыкавшимся в столбцы графиков и в квадраты карты. Это  наступление
задумал Паулюс. Паулюс определил его параметры. Но теперь, слушая  Шмидта,
самого блестящего начальника штаба, с которым приходилось ему работать, он
не узнавал свои мысли в деталях разработки предстоящей операции.
   Казалось, Шмидт не излагал соображения Паулюса,  развернутые  в  боевую
программу, а навязывал свою волю Паулюсу, против  его  желания  готовил  к
удару пехоту, танки, саперные батальоны.
   - Да-да, плотность, - сказал Паулюс. - Она особенно  впечатляет,  когда
сравниваешь ее с пустотой на нашем левом фланге.
   - Ничего не поделаешь,  -  сказал  Шмидт,  -  слишком  много  земли  на
востоке, больше, чем немецких солдат.
   - Это тревожит не только меня, - фон Вейхс  мне  сказал:  "Мы  били  не
кулаком,  а  растопыренными  пальцами,   расходящимися   по   бесконечному
восточному пространству". Это тревожит не только Вейхса. Это  не  тревожит
лишь...
   Он не договорил.
   Все шло так, как нужно, и все шло не так, как нужно.
   В  случайных  неясностях  и  злых  мелочах  последних  боевых   недель,
казалось, вот-вот раскроется совсем по-новом