руками,
и смотрела в черное ночное окно.
   Богатый урожай был в тот год. Пшеница стояла плотной  стеной,  высокая,
по плечо ее Василию, а Христю с головой закрывало.
   Тихий протяжный стон стоял над селом, живые скелетики, дети, ползали по
полу, чуть слышно скулили; мужики  с  налитыми  водой  ногами  бродили  по
дворам, обессиленные голодной одышкой. Женщины выискивали варево для  еды,
- все было съедено, сварено - крапива, желуди, липовый лист, валявшиеся за
хатами копыта, кости,  рога,  невыделанные  овчинные  шкуры...  А  ребята,
приехавшие из города,  ходили  по  дворам,  мимо  мертвых  и  полумертвых,
открывали подполы, копали ямы в сараях, тыкали железными палками в  землю,
искали, выколачивали кулацкое зерно.
   В душный летний день Василий Чуняк затих, перестал дышать. В этот час в
хату вновь зашли приехавшие из  города  хлопцы,  и  голубоглазый  человек,
по-кацапски "акая", совсем так же, как "акал" Семенов, проговорил, подойдя
к умершему:
   - Уперлось кулачье, жизни своей не жалеет.
   Христя вздохнула, перекрестилась и стала разбирать постель.



        "52"

   Штрум считал, что работу его оценит лишь узкий круг физиков-теоретиков.
Но оказалось не так. Ему в последнее время звонили по телефону  не  только
знакомые  физики,  но  и  математики,  и  химики.  Некоторые  просили  его
разъяснений, - математические выводы его были сложны.
   В институт к нему явились делегаты от студенческого  общества,  просили
сделать доклад для студентов-физиков  и  математиков  старших  курсов.  Он
дважды выступал в Академии. Марков, Савостьянов рассказывали  ему,  что  о
работе его спорят во многих институтских лабораториях.
   Людмила Николаевна  слышала  в  лимитном  магазине,  как  одна  супруга
ученого спросила другую: "Вы за кем стоите?" Та ответила:  "Вот  за  женой
Штрума". И вопрошавшая сказала: "Того самого?"
   Виктор Павлович не показывал, что  неожиданно  широкий  интерес  к  его
работе радует его. Но он не был  равнодушен  к  славе.  На  ученом  совете
института работа его была выдвинута на Сталинскую  премию.  Штрум  на  это
заседание не пошел, но вечером все поглядывал на телефон,  -  ждал  звонка
Соколова. Первым позвонил ему после заседания Савостьянов.
   Обычно  насмешливый,  даже  циничный,  Савостьянов  сейчас  говорил  не
по-обычному.
   - Это триумф, настоящий триумф! - повторял он.
   Он рассказал о выступлении академика Прасолова. Старик говорил, что  со
времен его покойного друга Лебедева, исследовавшего световое  давление,  в
стенах физического института не рождалась работа такого значения.
   Профессор Свечин говорил о математическом методе Штрума, доказывал, что
в самом методе есть элементы новаторства. Он сказал, что только  советские
люди способны в условиях  войны  так  беззаветно  отдавать  свои  силы  на
служение народу.
   Выступали еще многие, выступал Марков, но самую яркую  и  сильную  речь
сказал Гуревич.
   - Молодчина,  -  сказал  Савостьянов,  -  он-то  сказал  нужные  слова,
сработал без ограничителя. Назвал вашу работу классической и  сказал,  что
ее нужно поставить рядом с трудами основателей атомной  физики  -  Планка,
Бора, Ферми.
   "Сильно", - подумал Штрум.
   Вскоре после Савостьянова позвонил Соколов.
   - К вам сегодня не пробиться, звоню уж двадцать минут,  все  занято,  -
сказал он.
   Соколов был тоже взволнован и обрадован.
   Штрум сказал:
   - Я забыл спросить у Савостьянова о голосовании.
   Соколов  сказал,  что  против  Штрума  голосовал  профессор   Гавронов,
занимавшийся историей физики, - по  его  мнению,  работа  Штрума  ненаучно
построена,  вытекает  из  идеалистических  воззрений   западных   физиков,
практически бесперспективна.
   - Это даже хорошо, что Гавронов против, - сказал Штрум.
   - Да, пожалуй, - согласился Соколов.
   Гавронов был странным человеком, его шутя называли "братья славяне", он
с фанатической упорностью доказывал, что все достижения физики  связаны  с
трудами русских ученых, ставил мало кому известные имена  Петрова,  Умова,
Яковлева выше имен Фарадея, Максвелла, Эйнштейна.
   Соколов шутливо сказал:
   - Видите, Виктор Павлович, вот Москва и признала значение вашей работы.
Скоро пировать у вас будем.
   Взяла трубку Марья Ивановна, сказала:
   - Поздравляю, поздравьте Людмилу Николаевну, я так рада  за  вас  и  за
нее.
   Штрум сказал:
   - Все суета сует.
   Но суета сует радовала и волновала его.
   Ночью, когда Людмила Николаевна уже собиралась спать, позвонил  Марков.
Это был знаток официальной  конъюнктуры  и  по-иному,  чем  Савостьянов  и
Соколов, рассказал об ученом совете. Ковченко после  выступления  Гуревича
под общий смех сказал:
   - Вот и в Институте математики ударили в колокола, шумят вокруг  работы
Виктора Павловича. Правда, крестного хода там еще не было, но хоругви  уже
поднимали.
   В     шутке     Ковченко     подозрительный     Марков     почувствовал
недоброжелательство. Остальные его наблюдения касались  Шишакова.  Алексей
Алексеевич не высказал своего отношения к работе Штрума. Слушая  ораторов,
он кивал головой, то ли одобрительно, то ли в смысле: "Мели,  Емеля,  твоя
неделя".
   Шишаков ратовал о  выдвижении  на  премию  работы  молодого  профессора
Молоканова; работа его была посвящена рентгеноанализу стали и  имела  лишь
узкопрактическое   значение   для   нескольких   заводов,   вырабатывающих
качественный металл.
   Потом Марков сказал, что после заседания Шишаков подошел к Гавронову  и
говорил с ним.
   Штрум сказал:
   - Вам, Вячеслав Иванович, работать по дипломатическому ведомству.
   Марков, не умевший шутить, ответил:
   - Нет, я физик-экспериментатор.
   Штрум зашел к Людмиле в комнату и сказал:
   - Выдвинули меня на Сталинскую премию. Рассказывают много приятных  для
меня вещей.
   И он передал ей о выступлениях участников заседания.
   - Весь этот официальный успех -  чушь.  Но  знаешь,  тошен  мне  вечный
комплекс неполноценности. Входишь в зал заседаний, - первый ряд  свободен,
но я не решаюсь сесть, иду на Камчатку. А Шишаков, Постоев, не  колеблясь,
сядут в президиум. Мне плевать на это кресло, но внутренне, внутренне хотя
бы ощущать свое право на него.
   - Как бы Толя радовался, - сказала Людмила Николаевна.
   - Вот и маме я не напишу об этом.
   Людмила Николаевна сказала:
   - Витя, уже двенадцатый час, Нади нет. Вчера она пришла в одиннадцать.
   - Что ж тут такого?
   - Она говорит, что у подруги, но меня это тревожит. Она говорит, что  у
отца Майки есть ночной пропуск на машину и он ее подвозит до нашего угла.
   - Чего ж тревожиться? - сказал Виктор  Павлович  и  подумал:  "Господи,
речь идет о большом успехе, о  государственной  Сталинской  премии,  зачем
перебивать этот разговор житейскими пустяками".
   Он помолчал, кротко вздохнул.
   На третий день после заседания ученого совета Штрум  позвонил  Шишакову
по домашнему телефону, он хотел просить его  принять  на  работу  молодого
физика Ландесмана. Дирекция и  отдел  кадров  все  оттягивали  оформление.
Одновременно он хотел попросить, чтобы Алексей Алексеевич ускорил вызов из
Казани Анны Наумовны Вайспапир. Теперь, когда в институте шел новый набор,
не было смысла оставлять квалифицированных работников в Казани.
   Он давно уж хотел говорить обо всем этом с Шишаковым, но казалось,  что
Шишаков может быть с ним недостаточно любезен, скажет: "Обратитесь к моему
заместителю". И Штрум все откладывал этот разговор.
   Теперь волна  успеха  подняла  его.  Десять  дней  назад  ему  казалось
неудобным прийти на прием к Шишакову, а сегодня было просто и  естественно
позвонить ему на дом.
   Женский голос осведомился:
   - Кто спрашивает?
   Штрум ответил. Ему было приятно слышать свой  голос,  так  неторопливо,
спокойно назвал он себя.
   Женщина у телефона помедлила, потом ласково сказала: "Одну  минуточку",
- а через минуточку она так же ласково проговорила:
   - Пожалуйста, позвоните завтра в десять часов в институт.
   - Простите, пожалуйста, - сказал Штрум.
   Всем телом, кожей он ощутил жгучую неловкость.
   Он тоскливо угадывал, что и ночью во сне его не  оставит  это  чувство,
что он утром, проснувшись, подумает: "Почему тошно?" и вспомнит:  "Ах  да,
этот дурацкий звонок".
   Он зашел в комнату к жене и  рассказал  о  несостоявшемся  разговоре  с
Шишаковым.
   - Да-да, не к масти козырь, как говорит обо мне твоя мама.
   Он стал ругать женщину, отвечавшую ему.
   - Черт, сука, не выношу гнусную  манеру  узнавать,  кто  спрашивает,  а
потом отвечать: барин занят.
   Людмила  Николаевна  в  подобных  случаях  обычно  возмущалась,  и  ему
хотелось ее послушать.
   - Помнишь, - сказал он, - я считал, что равнодушие Шишакова  связано  с
тем, что он не может нажить на моей работе капитал. А теперь мне  сдается,
что капитал ему можно нажить, но по-другому: дискредитировать  меня.  Ведь
он знает: Садко меня не любит.
   - Господи, до чего ты подозрителен, -  сказала  Людмила  Николаевна,  -
который час?
   - Четверть десятого.
   - Видишь, а Нади нет.
   - Господи, - сказал Штрум, - до чего ж ты подозрительна.
   - Между прочим, - сказала Людмила Николаевна, -  сегодня  я  слышала  в
лимитном: Свечина, оказывается, тоже на премию выдвигают.
   - Скажи пожалуйста, он не сказал мне. За что ж это?
   - За теорию рассеяния, кажется.
   - Непонятно. Ведь она была опубликована до войны.
   - Ну и что ж. За прошлое тоже дают. Он получит, а ты нет. Вот  увидишь.
Ты все для этого делаешь.
   - Дура ты, Люда. Садко меня не любит!
   - Тебе мамы недостает. Она тебе во всем подпевала.
   - Не понимаю твоего раздражения. Если б в свое время  ты  к  моей  маме
проявляла хоть долю того тепла, что я к Александре Владимировне.
   - Анна Семеновна никогда не любила Толю, - сказала Людмила Николаевна.
   - Неправда, неправда, - сказал Штрум,  и  жена  показалась  ему  чужой,
пугающей своей упорной несправедливостью.



        "53"

   Утром в институте Штрум узнал от  Соколова  новость.  Накануне  вечером
Шишаков пригласил к себе  в  гости  нескольких  работников  института.  За
Соколовым на машине заехал Ковченко.
   Среди званых был заведующий отделом науки ЦК, молодой Бадьин.
   Штрума покоробила неловкость, -  очевидно,  он  звонил  Шишакову  в  то
время, когда собрались гости.
   Усмехаясь, он сказал Соколову:
   - В числе приглашенных был граф Сен-Жермен, о чем же говорили господа?
   Он вспомнил, как, звоня по телефону Шишакову, бархатным голосом  назвал
себя, уверенный, что, услыша фамилию "Штрум", Алексей Алексеевич  радостно
кинется к телефону. Он даже застонал от этого воспоминания,  подумал,  что
так жалобно стонут собаки, тщетно вычесывая невыносимо лютую блоху.
   - Между прочим, - сказал Соколов,  -  обставлено  это  было  совсем  не
по-военному. Кофе, сухое вино "Гурджаани". И  народу  было  мало,  человек
десять.
   - Странно, - сказал Штрум, и  Соколов  понял,  к  чему  относилось  это
задумчивое "странно", тоже задумчиво сказал:
   - Да, не совсем понятно, вернее, совсем непонятно.
   - А Натан Самсонович был? - спросил Штрум.
   - Гуревич не был, кажется, ему звонили, он вел занятия с аспирантами.
   - Да-да-да, - сказал Штрум и забарабанил пальцем  по  столу.  Потом  он
неожиданно для самого себя спросил Соколова: - Петр Лаврентьевич, о работе
моей ничего не говорили?
   Соколов помялся:
   - Такое чувство, Виктор  Павлович,  что  ваши  хвалители  и  поклонники
оказывают вам медвежью услугу, - начальство раздражается.
   - Чего ж вы молчите? Ну?
   Соколов рассказал, что Гавронов заговорил  о  том,  что  работа  Штрума
противоречит ленинским взглядам на природу материи.
   - Ну? - сказал Штрум. - И что же?
   - Да, понимаете, Гавронов  -  это  чепуха,  но  неприятно,  Бадьин  его
поддержал. Что-то вроде того, что работа ваша при всей своей талантливости
противоречит установкам, данным на том знаменитом совещании.
   Он оглянулся на дверь, потом на телефон и сказал вполголоса:
   - Понимаете, мне показалось, не вздумают ли наши  шефы  институтские  в
связи с кампанией за  партийность  науки  избрать  вас  в  качестве  козла
отпущения. Знаете, как у нас кампании проводятся. Выберут жертву - и давай
ее молотить. Это было бы ужасно. Ведь работа замечательная, особая!
   - Что же, так никто и не возражал?
   - Пожалуй, нет.
   - А вы, Петр Лаврентьевич?
   - Я считал  бессмысленным  вступать  в  спор.  Нет  смысла  опровергать
демагогию.
   Штрум смутился, чувствуя смущение своего друга, и сказал:
   - Да-да, конечно, конечно. Вы правы.
   Они молчали, но молчание их не было  легким.  Холодок  страха  коснулся
Штрума,  того,  что  всегда  тайно  жил  в  сердце,  страха  перед  гневом
государства, страха оказаться жертвой этого гнева, обращающего человека  в
пыль.
   - Да-да-да, - задумчиво сказал он, - не до жиру, быть бы живу.
   - Как я хочу, чтобы вы поняли это, - вполголоса сказал Соколов.
   - Петр Лаврентьевич,  -  тоже  вполголоса  спросил  Штрум,  -  как  там
Мадьяров, благополучен? Пишет он вам? Я иногда  очень  тревожусь,  сам  не
знаю отчего.
   В этом внезапном разговоре шепотом они как бы  выразили,  что  у  людей
есть свои, особые, людские, негосударственные отношения.
   Соколов спокойно, раздельно ответил:
   - Нет, я из Казани ничего не имею.
   Его спокойный, громкий голос как бы сказал, что ни к чему им сейчас эти
особые, людские, отделенные от государства отношения.
   В кабинет зашли Марков и Савостьянов, и начался совсем другой разговор.
Марков стал приводить примеры жен, портящих мужьям жизнь.
   - Каждый имеет жену, которую заслуживает, - сказал  Соколов,  посмотрел
на часы и вышел из комнаты.
   Савостьянов, посмеиваясь, сказал ему вслед:
   - Если в троллейбусе одно место свободно, Марья Ивановна стоит, а  Петр
Лаврентьевич садится. Если ночью позвонит кто-нибудь, - он уж не встанет с
постели, а Машенька бежит в халатике спрашивать, кто  там.  Ясно:  жена  -
друг человека.
   - Я не из числа счастливцев, - сказал Марков. - Мне говорят:  "Ты  что,
оглох, пойди открой дверь".
   Штрум, вдруг озлившись, сказал:
   - Ну что вы, где нам... Петр Лаврентьевич светило, супруг!
   - Вам-то что, Вячеслав Иванович, - сказал Савостьянов, -  вы  теперь  и
дни, и ночи в лаборатории, вне досягаемости.
   - А думаете, мне не достается за это? - спросил Марков.
   - Ясно, - сказал Савостьянов и облизнул  губы,  предвкушая  свою  новую
остроту. - Сиди дома! Как говорят, мой дом - моя Петропавловская крепость.
   Марков и Штрум рассмеялись, и Марков,  видимо,  опасаясь,  что  веселый
разговор может затянуться, встал и сказал самому себе:
   - Вячеслав Иванович, пора за дело.
   Когда он вышел, Штрум сказал:
   - Такой чопорный,  с  размеренными  движениями,  а  стал,  как  пьяный.
Действительно, дни и ночи в лаборатории.
   - Да-да, - подтвердил Савостьянов, - он, как  птица,  строящая  гнездо.
Весь целиком ушел в работу!
   Штрум усмехнулся:
   - Он даже теперь светских новостей не замечает, перестал их передавать.
Да-да, мне нравится, - как птица, строящая гнездо.
   Савостьянов резко повернулся к Штруму.
   Его молодое светлобровое лицо было серьезно.
   - Кстати, о светских новостях, - сказал он, -  должен  сказать,  Виктор
Павлович, что вчерашняя ассамблея у Шишакова, на которую вас  не  позвали,
это, знаете, что-то такое возмутительное, такое дикое...
   Штрум поморщился, это выражение сочувствия казалось унизительным.
   - Да бросьте вы, прекратите, - резко сказал он.
   - Виктор Павлович, - сказал Савостьянов, - конечно, плевать на то,  что
Шишаков вас не позвал. Но вам  ведь  Петр  Лаврентьевич  рассказал,  какую
гнусь говорил Гавронов? Это же надо иметь наглость, сказать, что в  работе
вашей дух иудаизма и что Гуревич назвал ее классической и  так  хвалил  ее
только потому, что вы еврей. И сказать всю  эту  мерзость  при  молчаливых
усмешечках начальства. Вот вам и "брат славянин".
   Во время обеденного перерыва Штрум не пошел в столовую, шагал из угла в
угол по своему кабинету. Думал ли он, что столько дряни есть в  людях?  Но
молодец Савостьянов! А казалось, что пустой малый, с вечными  остротами  и
фотографиями девиц в купальных костюмах. Да  в  общем,  все  это  пустяки.
Болтовня Гавронова  ничтожна,  -  психопат,  мелкий  завистник.  Никто  не
возразил ему, потому что слишком нелепо, смешно то, что он заявил.
   И все же пустяки, мелочи волновали, мучили. Как же это Шишаков  мог  не
позвать Штрума? Действительно, грубо, глупо. А особенно  унизительно,  что
Штруму совершенно безразличен бездарный Шишаков и его вечеринки, а  больно
Штруму так, словно  в  его  жизни  случилось  непоправимое  несчастье.  Он
понимает, что это глупо, а сделать с собой ничего не может. Да-да,  а  еще
хотел на яичко больше, чем Соколов, получить. Ишь ты!
   Но одна вещь действительно  по-серьезному  жгла  сердце.  Ему  хотелось
сказать Соколову: "Как же вам не стыдно, друг мой? Как вы могли скрыть  от
меня, что Гавронов обливал  меня  грязью?  Петр  Лаврентьевич,  вы  и  там
молчали, вы и со мной молчали. Стыдно, стыдно вам!"
   Но, несмотря на свое волнение, он тут же говорил самому себе: "Но  ведь
и ты молчишь. Ты ведь не сказал своему другу Соколову, в  чем  подозревает
его родича Мадьярова Каримов? Промолчал! От неловкости?  От  деликатности?
Врешь! Страха ради иудейска".
   Видимо, судьба судила, чтобы весь этот день был тяжелым.
   В кабинет вошла Анна Степановна, и Штрум, посмотрев на ее  расстроенное
лицо, спросил:
   - Что случилось, Анна Степановна, дорогая? - "Неужели  слышала  о  моих
неприятностях?" - подумал он.
   - Виктор Павлович, что ж это? - сказала она. - Вот  так  вот,  за  моей
спиной, почему я заслужила такое?
   Анну Степановну просили зайти во  время  обеденного  перерыва  в  отдел
кадров,  там  ей  предложили  написать  заявление   об   уходе.   Получено
распоряжение директора  об  увольнении,  лаборантов,  не  имеющих  высшего
образования.
   - Брехня, я понятия об этом не имею; - сказал Штрум.  -  Я  все  улажу,
поверьте мне.
   Анну Степановну особенно обидели  слова  Дубенкова,  что  администрация
ничего не имеет против нее лично.
   - Виктор Павлович, что против меня можно иметь? Вы меня простите,  ради
Бога, я вам помешала работать.
   Штрум накинул на плечи пальто и пошел через двор к двухэтажному зданию,
где помещался отдел кадров.
   "Ладно, ладно, - думал он, - ладно, ладно". Больше он ничего не  думал.
Но в это "ладно, ладно" было много вложено.
   Дубенков, здороваясь с Штрумом, проговорил:
   - А я собрался вам звонить.
   - По поводу Анны Степановны?
   - Нет, зачем, в связи с некоторыми обстоятельствами ведущим  работникам
института нужно будет заполнить вот эту анкетку.
   Штрум посмотрел на пачку анкетных листов и произнес:
   - Ого! Да это на неделю работы.
   - Что вы, Виктор  Павлович.  Только,  пожалуйста,  не  проставляйте,  в
случае отрицательного ответа, черточек, а пишите: "нет, не  был;  нет,  не
состоял; нет, не имею" и так далее.
   - Вот что, дорогой, - сказал Штрум, - надо отменить нелепый  приказ  об
увольнении нашего старшего лаборанта Анны Степановны Лошаковой.
   Дубенков сказал:
   - Лошаковой? Виктор Павлович, как я могу отменить приказ дирекции?
   - Да это черт знает что!  Она  институт  спасала,  добро  охраняла  под
бомбами. А ее увольняют по формальным основаниям.
   - Без формального основания у нас  никого  не  уволят  с  работы,  -  с
достоинством сказал Дубенков.
   - Анна  Степановна  не  только  чудный  человек,  она  один  из  лучших
работников нашей лаборатории.
   - Если она действительно незаменима, обратитесь к Касьяну Терентьевичу,
- сказал Дубенков. - Кстати, вы с ним согласуете еще два вопроса по  вашей
лаборатории.
   Он протянул Штруму две скрепленные вместе бумажки.
   - Тут по поводу замещения должности научного сотрудника по конкурсу,  -
он заглянул в бумагу и медленно прочел: - Ландесман Эмилий Пинхус