а, подавлявшая  всех,  кто  пытался
соревноваться с ней, - умом,  образованностью,  насмешливым  безразличием.
Ужасно было безысходное ощущение живой и не агрессивной  умственной  мощи,
исходившей от этой породы, - эта мощь проявлялась в странных  вкусах  этих
людей, в их быте, в котором соблюдение моды соединялось с неряшливостью  и
с безразличием к моде, в их любви к животным, соединенной с их  совершенно
городским  образом  жизни,  в  их  способности  к  абстрактному  мышлению,
соединенной со страстью к грубому в искусстве и быту... Эти  люди  двигали
германскую химию красок  и  синтеза  азота,  исследования  жестких  лучей,
производство качественной стали. Ради них приезжали в Германию иностранные
ученые и художники, философы и инженеры. Но именно эти люди  меньше  всего
походили на немцев, они болтались по всему свету, их дружеские связи  были
совсем не немецкими, их немецкое происхождение неясно.
   Где уж тут было служащему провинциальной  фирмы  пытаться  пробиться  к
лучшей жизни, хорошо, что он не голодал.
   И вот он выходит из своего кабинета, закрыв в сейфе бумаги,  о  которых
знают в мире три  человека,  -  Гитлер,  Гиммлер,  Кальтенбруннер.  Черный
большой автомобиль ждет его у подъезда. Часовые приветствуют его, адъютант
распахивает дверцу машины, - оберштурмбанфюрер СС  Эйхман  уезжает.  Шофер
дает с  места  полный  газ,  и  мощный  гестаповский  "хорх",  почтительно
приветствуемый городской полицией, поспешно включающей зеленые  светофоры,
поколесив по берлинским улицам, вырывается на  автостраду.  Дождь,  туман,
сигнальные знаки, плавные виражи автострады...
   В Смолевичах  среди  садов  стоят  тихие  домики,  и  трава  растет  на
тротуарах. На улицах бердичевских  Яток  в  пыли  бегают  грязные  куры  с
желтыми кадмиевыми ногами, меченные фиолетовыми и красными  чернилами.  На
Подоле и на Васильковской в Киеве, в многоэтажных домах с немытыми  окнами
ступени  лестниц  истерты  миллионами   детских   ботинок,   стариковскими
шлепанцами.
   В Одессе во дворе  стоит  пестротелый  платан,  сохнет  цветное  белье,
рубашки и кальсоны, дымятся на мангалах тазы с кизиловым вареньем,  кричат
в люльках новорожденные со смуглой кожей, еще ни разу не видевшей солнца.
   В Варшаве, в  костлявом,  узкоплечем  шестиэтажном  доме,  живут  швеи,
переплетчики,  домашние  учителя,  певицы  из  ночных  кабаре,   студенты,
часовщики.
   В Сталиндорфе вечером зажигается огонь в избах, ветер тянет со  стороны
Перекопа, пахнет солью, теплой  пылью,  мычат,  мотая  тяжелыми  головами,
коровы...
   В Будапеште, в  Фастове,  в  Вене,  в  Мелитополе  и  в  Амстердаме,  в
особняках с зеркальными окнами, в домах, стоящих в  фабричном  дыму,  жили
люди еврейской нации.
   Лагерная  проволока,  стены   газовни,   глина   противотанкового   рва
объединили миллионы людей разных возрастов и профессий, языков,  житейских
и духовных интересов, фанатически верующих и фанатиков-атеистов,  рабочих,
тунеядцев, врачей и торговцев,  мудрецов  и  идиотов,  воров,  идеалистов,
созерцателей, добросердечных, святых и хапуг. Всех их ждала казнь.
   Гестаповский "хорх" бежал, кружил по осенним автострадам.



        "31"

   Они встретились ночью. Эйхман прошел прямо в кабинет, задавая  на  ходу
быстрые вопросы, сел в кресло.
   - У меня мало времени,  не  позже  завтрашнего  дня  я  должен  быть  в
Варшаве.
   Он  уже  побывал  у  коменданта   лагеря,   беседовал   с   начальником
строительства.
   - Как работают заводы, какие у вас впечатления от  личности  Фосса,  на
высоте ли, по-вашему, химики? - быстро спрашивал он.
   Большие белые пальцы с большими розовыми ногтями  перекладывали  бумаги
на столе, время от времени оберштурмбанфюрер делал пометки  автоматической
ручкой, и Лиссу  казалось,  что  Эйхман  не  различает  особенности  дела,
вызывающего тайный холодок ужаса даже в каменных сердцах.
   Лисс много пил все эти дни. Усилилась одышка, и по ночам он  чувствовал
свое сердце. Но ему казалось, что для здоровья зло от алкоголя меньше, чем
зло от нервного напряжения, в котором он все время находился.
   Он  мечтал  вернуться  к  изучению  выдающихся   деятелей,   враждебных
национал-социализму, решать жестокие  и  сложные,  но  бескровные  задачи.
Тогда он перестанет пить, будет выкуривать за  день  не  больше  двух-трех
легких сигарет. Вот недавно  он  вызвал  к  себе  ночью  старого  русского
большевика, разыграл с ним партию политических шахмат и, вернувшись домой,
спал без снотворного, проснулся в десятом часу утра.
   Оберштурмбанфюреру и  Лиссу  при  ночном  осмотре  газовой  камеры  был
устроен маленький сюрприз. Посреди камеры строители  установили  столик  с
вином и закусками, и Рейнеке пригласил Эйхмана и Лисса выпить бокал вина.
   Эйхман рассмеялся милой выдумке и сказал:
   - Я с удовольствием закушу.
   Он передал фуражку своему охраннику и сел к  столу.  Его  большое  лицо
вдруг стало добродушно-озабоченным, таким, каким  оно  становится  у  всех
миллионов любящих покушать мужчин, когда они садятся за накрытый стол.
   Рейнеке стоя разлил вино, и все взялись за бокалы, ожидая тост Эйхмана.
   В этой бетонной тишине, в этих налитых бокалах было  такое  напряжение,
что Лиссу казалось, - сердце не выдержит его. Хотелось, чтобы громкий тост
за немецкий идеал разрядил  напряжение.  Но  напряжение  не  проходило,  а
росло, - оберштурмбанфюрер жевал бутерброд.
   - Что ж вы, господа? - спросил Эйхман. - Прекрасная ветчина.
   - Мы ждем хозяйского тоста, - сказал Лисс.
   Оберштурмбанфюрер поднял бокал.
   - За дальнейшие служебные успехи, которые, мне кажется,  достойны  быть
отмечены.
   Он один почти ничего не пил и много ел.
   Утром Эйхман делал в трусиках гимнастику перед открытым настежь  окном.
В  тумане  вырисовывались  ровные  ряды   лагерных   бараков,   доносились
паровозные гудки.
   Лисс не завидовал Эйхману. У Лисса было высокое положение  без  высоких
должностей,  -  он  считался  умным  человеком  в   Имперском   управлении
безопасности. Гиммлер любил беседовать с ним.
   Высокопоставленные люди в большинстве случаев старались  не  показывать
ему своего служебного превосходства. Он привык к тому, что его уважали  не
только в полиции безопасности. Имперское управление безопасности дышало  и
жило всюду, - и в университете, и в подписи директора детского  санатория,
и на приемных пробах молодых певцов в опере, и в решении жюри, отбиравшего
картины для весенней  выставки,  и  в  списке  кандидатов  при  выборах  в
Рейхстаг.
   Здесь был стержень жизни. Основой  вечной  правоты  партии,  победы  ее
логики либо нелогичности над  всякой  логикой,  ее  философии  над  всякой
другой философией была работа государственной  тайной  полиции.  Это  была
волшебная палочка! Стоило уронить ее, и  волшебство  исчезало,  -  великий
оратор превращался в болтуна, корифей науки в популяризатора  чужих  идей.
Эту волшебную палочку нельзя было выпускать из рук.
   Поглядывая на Эйхмана, Лисс в это утро  впервые  в  жизни  почувствовал
шевеление завистливой тревоги.
   За несколько минут до отъезда Эйхман задумчиво сказал:
   - А ведь мы с вами земляки, Лисс.
   Они стали перечислять приятные им названия городских улиц,  ресторанов,
кино.
   - Кое-где, конечно, я не бывал,  -  сказал  Эйхман  и  назвал  клуб,  в
который сына владельца мастерской не пускали.
   Лисс спросил, меняя предмет разговора:
   - Скажите, можно  примерно  иметь  представление,  о  каком  количестве
евреев идет речь?
   Он знал, что задал сверхвопрос, может быть, три человека в мире,  кроме
Гиммлера и вождя, могли ответить на него.
   Но именно после воспоминания о тяжелых молодых  годах  Эйхмана  в  пору
демократии и космополитизма следовало спросить его о  том,  чего  Лисс  не
знал, - признаться в своем незнании.
   Эйхман ответил.
   Лисс, пораженный, спросил:
   - Миллионов?
   Эйхман пожал плечами.
   Некоторое время они молчали.
   - Я очень жалею, что мы не встретились с вами в  пору  студенчества,  -
сказал Лисс, - в годы учения, как сказано у Гете.
   - Я не был берлинским студентом, я учился в провинции,  не  жалейте,  -
сказал Эйхман и добавил: - Цифру эту, земляк, я впервые  произношу  вслух.
Если считать Берхтесгаден, Рейхсканцеляй и ведомство  нашего  рейхсфюрера,
она была названа семь или восемь раз.
   - Я понимаю, завтра мы не прочтем ее в газете.
   - Я имею в виду именно газету, - сказал Эйхман.
   Он с  усмешкой  поглядел  на  Лисса,  и  тот  почувствовал  тревогу  от
ощущения, что собеседник умней его.
   А Эйхман проговорил:
   - Помимо того, что тихий наш городок весь утопает в  зелени,  была  еще
одна причина, по которой я назвал вам эту цифру. Мне  хочется,  чтобы  она
связывала нас для дальнейшей совместной работы.
   - Благодарю, - сказал Лисс, - надо подумать, дело очень серьезное.
   - Конечно. Предложение исходит не только от меня, - Эйхман поднял палец
вертикально вверх. - Если вы разделите со мной труд, а  Гитлер  проиграет,
мы будем висеть вместе - вы и я.
   - Перспектива прекрасная, стоит подумать, - проговорил Лисс.
   - Представляете, через два года мы вновь сядем в этой камере за  уютный
столик  и  скажем:  "За  двадцать  месяцев  мы  решили   вопрос,   который
человечество не решило за двадцать веков!"
   Они простились. Лисс глядел вслед машине.
   У него имелся свой взгляд  на  человеческие  отношения  в  государстве.
Жизнь  в  национал-социалистическом  государстве  не   могла   развиваться
свободно, - каждым ее шагом нужно было управлять.
   Для того чтобы руководить дыханием людей, материнским чувством,  кругом
чтения, заводами,  пением,  армией,  летними  экскурсиями,  -  нужны  были
вожаки. Жизнь ведь потеряла право расти, как трава, волноваться, как море.
Вожаки, казалось Лиссу, тяготели к четырем типам характеров.
   Первый характер  -  цельные  натуры,  обычно  лишенные  остроты  ума  и
способности к анализу.  Эти  люди  ловили  лозунги,  формулы  из  газет  и
журналов, цитаты из речей Гитлера и статей Геббельса,  из  книг  Франка  и
Розенберга. Они терялись, не чувствуя  подпорок.  Они  не  задумывались  о
связи явлений, проявляли жестокость и нетерпимость по любому  поводу.  Они
все принимали всерьез: и философию, и национал-социалистическую  науку,  и
туманные откровения,  и  достижения  нового  театра,  и  новую  музыку,  и
кампанию по выборам в Рейхстаг. Они, как школяры, зубрили в кружках  "Mein
Kampf", конспектировали доклады и  брошюры.  Обычно  они  были  скромны  в
личной жизни, иногда испытывали нужду, чаще остальных категорий попадали в
партийные мобилизации, отрывавшие их от семей.
   Именно к этой категории, казалось сперва Лиссу, принадлежал и Эйхман.
   Второй  тип  характеров:  умные  циники.  Эти  знали  о   существовании
волшебной палочки. В проверенном кругу друзей они посмеивались над многим,
- над невежеством новых докторов  и  магистров,  над  ошибками  и  нравами
ляйтеров и гауляйтеров. Они не смеялись только над вождем и  над  высокими
идеалами. Эти люди обычно жили широко,  много  пили.  На  высших  ступенях
партийной иерархии эти характеры встречались чаще, чем  на  низших.  Внизу
царствовали характеры первого типа.
   На самом верху, казалось Лиссу, царил третий характер, - там  умещалось
восемь-девять человек и бывали  допускаемы  еще  пятнадцать-двадцать,  там
существовал мир, лишенный догм, там свободно судили обо всем. Там не  было
идеалов, одна  лишь  математика,  веселые,  не  ведающие  жалости  высокие
мастера.
   Иногда Лиссу казалось, что все в Германии  происходит  ради  них  и  их
блага.
   Лисс заметил,  что  появление  на  вершине  ограниченных  людей  всегда
знаменовало начало зловещих событий. Мастера социальной механики возвышали
догматиков, чтобы поручить  им  особо  кровавые  дела.  Простаки  временно
упивались высшей властью, но обычно, закончив  дела,  исчезали,  а  иногда
разделяли судьбу своих жертв. Наверху вновь оставались веселые мастера.
   В  простаках,  характерах  первого  типа,  имелось  чрезвычайно  ценное
свойство,  -  они  были  народны.  Они  не  только  цитировали   классиков
национал-социализма, но и говорили языком  народа.  Их  грубость  казалась
народной, крестьянской. Их шутки вызывали смех на рабочих собраниях.
   Четвертый тип характеров: исполнители, полностью равнодушные  к  догме,
идеям,  философии,  но  также   чуждые   и   аналитических   способностей.
Национал-социализм платил им, и они служили ему. Их  единственной,  высшей
страстью были сервизы,  костюмы,  дачи,  драгоценности,  мебель,  легковые
машины,  холодильники.  Деньги  они  не  очень  любили,  не  верили  в  их
прочность.
   Лисс тяготел к высшим руководителям, мечтал об их обществе и о близости
с  ними,  -  там,  в  царстве  насмешливого  ума,  щегольской  логики,  он
чувствовал себя легко, естественно, хорошо.
   Но Лисс видел, что в страшной высоте, над высшими  руководителями,  над
стратосферой  был  мир  туманный,  непонятный,  неясный,  мучающий   своей
алогичностью, - в этом высшем мире существовал вождь Адольф Гитлер.
   В  Гитлере,  и  это  страшило  Лисса,  непонятным  образом  соединялось
несоединимое, - он был главой  мастеров  -  сверхмехаником,  шеф-монтером,
обер-мастером,  обладавшим  высшей  логикой,   высшим   цинизмом,   высшей
математической жестокостью, даже по сравнению со всеми  своими  ближайшими
помощниками, вместе взятыми. И в то же  время  в  нем  была  догматическая
исступленность, фанатическая вера  и  слепота  веры,  бычья  нелогичность,
которые  Лисс  встречал  лишь  на  самых  низких,  полуподвальных   этажах
партийного руководства. Он, создатель волшебной  палочки,  первосвященник,
был одновременно и темным, исступленным верующим.
   И вот сейчас, глядя вслед уходившей машине,  Лисс  ощутил,  что  Эйхман
неожиданно вызвал в нем то пугающее и влекущее, неясное  чувство,  которое
вызывал в нем лишь один человек в мире -  вождь  немецкого  народа  Адольф
Гитлер.



        "32"

   Антисемитизм проявляется разнообразно - он  в  насмешливом,  брезгливом
доброжелательстве и в истребительных погромах.
   Разнообразны  виды  антисемитизма  -  идейный,   внутренний,   скрытый,
исторический,  бытовой,  физиологический;   разнообразны   формы   его   -
индивидуальный, общественный, государственный.
   Антисемитизм встретишь и на базаре, и на заседании Президиума  Академии
наук, в душе глубокого старика и в детских играх  во  дворе.  Антисемитизм
без ущерба для себя перекочевал из поры лучины, парусных кораблей и ручных
прялок в эпоху реактивных  двигателей,  атомных  реакторов  и  электронных
машин.
   Антисемитизм  никогда  не  является  целью,  антисемитизм  всегда  лишь
средство, он мерило противоречий, не имеющих выхода.
   Антисемитизм есть  зеркало  собственных  недостатков  отдельных  людей,
общественных устройств и государственных  систем.  Скажи  мне,  в  чем  ты
обвиняешь евреев, и я скажу, в чем ты сам виноват.
   Ненависть к отечественному крепостному праву, даже в сознании борца  за
свободу, шлиссельбургского арестанта, крестьянина  Олейничука,  выражалась
как ненависть к ляхам и жидам. И даже гениальный Достоевский  увидел  жида
ростовщика там, где  должен  был  различить  безжалостные  глаза  русского
подрядчика, крепостника и заводчика.
   Национал-социализм, одарив вымышленное  им  мировое  еврейство  чертами
расизма,  жаждой  власти  над  миром,  космополитическим  безразличием   к
немецкой родине, навязал евреям свои собственные черты. Но это  лишь  одна
из сторон антисемитизма.
   Антисемитизм  есть  выражение  бездарности,  неспособности  победить  в
равноправной жизненной борьбе, всюду - в науке, в торговле, в  ремесле,  в
живописи. Антисемитизм - мера человеческой бездарности.  Государства  ищут
объяснения своей неудачливости в происках мирового еврейства. Но это  одна
из сторон антисемитизма.
   Антисемитизм есть выражение несознательности народных масс, неспособных
разобраться в причинах своих бедствий  и  страданий.  В  евреях,  а  не  в
государственном  и  общественном  устройстве  видят  невежественные   люди
причины своих бедствий. Но и это массовое проявление антисемитизма -  одна
из сторон его.
   Антисемитизм  -  мерило  религиозных  предрассудков,  тлеющих  в  низах
общества. Но и это лишь одна из сторон антисемитизма.
   Отвращение к внешности еврея, его речи, к его пище  не  есть,  конечно,
истинная  причина  физиологического   антисемитизма.   Ведь   человек,   с
отвращением говорящий  о  курчавых  волосах  еврея,  о  его  жестикуляции,
восхищается  черными,  курчавыми  волосами  детей  на  картинах   Мурильо,
безразличен  к   гортанному   говору,   жестикуляции   армян,   дружелюбно
поглядывает на синегубого негра.
   Антисемитизм  -  явление   особое   в   ряду   преследований,   которым
подвергаются национальные меньшинства.  Это  явление  особое,  потому  что
историческая судьба евреев складывалась своеобразно, особо.
   Подобно тому как тень человека дает представление о его фигуре,  так  и
антисемитизм дает представление об  исторической  судьбе  и  пути  евреев.
История еврейства сплелась и  соединилась  со  многими  вопросами  мировой
политической  и  религиозной  жизни.  Это  первая  особенность  еврейского
национального меньшинства. Евреи живут почти во всех странах  мира.  Такое
необычайно  широкое  распространение  национального  меньшинства  в  обоих
полушариях Земли представляет вторую особенность евреев.
   В  пору  расцвета  торгового  капитала  появились  евреи   торговцы   и
ростовщики. В пору расцвета промышленности многие евреи  проявили  себя  в
технике и промышленности. В атомную эру немало талантливых евреев работает
по атомной физике.
   В пору революционной борьбы немало евреев проявили себя как  выдающиеся
деятели  революции.  Они  -  то  национальное  меньшинство,   которое   не
отбрасывается  на  общественную,  географическую  периферию,  а  стремится
проявить себя на направлении главного движения в развитии идеологических и
производительных сил. В этом третья особенность  еврейского  национального
меньшинства.
   Часть еврейского меньшинства ассимилируется,  растворяется  в  коренном
населении  страны,  а  народная,  широкая   основа   еврейства   сохраняет
национальное в языке, религии, быте. Антисемитизм  сделал  своим  правилом
изобличать  ассимилированную  часть  еврейства  в  тайных  национальных  и
религиозных устремлениях, а  органическую  часть  еврейства,  занимающуюся
ремеслами, физическим трудом, делать ответственной за тех, кто участвует в
революции,  управлении  промышленностью,   создании   атомных   реакторов,
акционерных обществ и банков.
   Названные  особенности  бывают  присущи  порознь   тому   или   другому
национальному меньшинству, но, кажется, одни лишь евреи объединили в  себе
все эти особенности.
   Антисемитизм тоже отразил на себе эти особенности,  он  тоже  слился  с
главными вопросами мировой  политической,  экономической,  идеологической,
религиозной жизни. В этом зловещая особенность  антисемитизма.  Пламя  его
костров освещает самые ужасные времена истории.
   Когда Возрождение вторглось в пустыню католического средневековья,  мир
тьмы зажег костры инквизиции. Их огонь осветил не только силу  зла,  но  и
картину гибели его.
   В двадцатом веке обреченный гибели старый национальный уклад  физически
отсталых и неудачливых государств зажег  костры  Освенцима,  люблинских  и
треблинкских крематориев. Их пламя осветило не только  краткое  фашистское
торжество, это пламя предсказало миру, что фашизм обречен. К антисемитизму
прибегают  перед  неминуемым  свершением  судьбы  и  всемирно-исторические
эпохи, и правительства реакционных, неудачливых  государств,  и  отдельные
люди, стремящиеся выправить свою неудачную жизнь.
   Были  ли  случаи  на  протяжении  двух  тысячелетий,   когда   свобода,
человечность пользовались антисемитизмом как средством своей б