бся.
   С озабоченными глазами и раскрасневшимся лицом она говорила:
   - Витя, Виктор, поставь в Толину комнату, на  книжный  Шкаф,  китайскую
вазу, я вымыла ее.
   Вновь позвонил телефон, и он слышал, как Надя сказала:
   - Здравствуй, да я никуда не ходила, мама погнала с мусорным ведром.
   А Людмила Николаевна торопила его:
   - Витя, помоги же мне, не спи, ведь столько еще дела.
   Какой могучий инстинкт живет в душе женщины, как силен и как прост этот
инстинкт.
   К вечеру беспорядок  был  побежден,  в  комнатах  потеплело,  привычный
довоенный вид стал проступать в них.
   Ужинали на кухне. Людмила Николаевна напекла коржей,  нажарила  пшенных
котлет из сваренной днем каши.
   - Кто это звонил тебе? - спросил Штрум у Нади.
   - Да мальчишка, - ответила Надя и рассмеялась, - он уже четвертый  день
звонит, наконец дозвонился.
   - Ты что ж, переписку с ним вела? Предупредила  заранее  о  приезде?  -
спросила Людмила Николаевна.
   Надя раздраженно поморщилась, повела плечом.
   - А мне хоть бы собака позвонила, - сказал Штрум.
   Ночью Виктор Павлович проснулся. Людмила в рубахе стояла перед открытой
дверью Толиной комнаты и говорила:
   - Вот видишь, Толенька, я все успела,  прибрала,  и  в  твоей  комнате,
словно не было войны, мальчик мой хороший...



        "26"

   В одном из  залов  Академии  наук  собрались  приехавшие  из  эвакуации
ученые.
   Все эти старые и молодые люди, бледные, лысые, с большими глазами  и  с
пронзительными маленькими глазами, с широкими и узкими  лбами,  собравшись
вместе, ощутили высшую поэзию, когда-либо существовавшую в жизни, - поэзию
прозы. Сырые простыни и сырые страницы пролежавших в  нетопленых  комнатах
книг,  лекции,  читанные  в  пальто  с  поднятыми  воротниками,   формулы,
записанные красными, мерзнущими пальцами, московский винегрет, построенный
из осклизлой картошки и рваных листьев капусты, толкотня  за  талончиками,
нудные мысли о списках на соленую рыбу и дополнительное постное  масло,  -
все вдруг отступило. Знакомые, встречаясь, шумно здоровались.
   Штрум увидел Чепыжина рядом с академиком Шишаковым.
   - Дмитрий Петрович! Дмитрий Петрович! - повторил Штрум, глядя на  милое
ему лицо. Чепыжин обнял его.
   - Пишут вам ваши ребята с фронта? - спросил Штрум.
   - Здоровы, пишут, пишут.
   И по тому, как нахмурился, а не улыбнулся Чепыжин, Штрум понял, что  он
уже знает о смерти Толи.
   - Виктор Павлович, - сказал он,  -  передайте  жене  вашей  мой  низкий
поклон, до земли поклон. И мой, и Надежды Федоровны.
   Сразу же Чепыжин сказал:
   - Читал вашу работу, интересно, очень значительная,  значительней,  чем
кажется. Понимаете, интересней, чем мы сейчас можем себе представить.
   И он поцеловал Штрума в лоб.
   - Да что там, пустое, пустое, - сказал Штрум, смутился и стал счастлив.
Когда он шел на собрание, его  волновали  суетные  мысли:  кто  читал  его
работу, что скажут о ней? А вдруг никто не читал ее?
   И сразу же после слов Чепыжина его охватила  уверенность,  -  только  о
нем, только о его работе и будет здесь сегодня разговор.
   Шишаков стоял рядом, а Штруму хотелось сказать Чепыжину о многом,  чего
не скажешь при постороннем, особенно при Шишакове.
   Глядя  на  Шишакова,  Штрум  обычно  вспоминал  шутливые  слова   Глеба
Успенского: "Пирамидальный буйвол!"
   Квадратное,  с  большим  количеством  мяса,  лицо  Шишакова,  надменный
мясистый рот, мясистые пальцы с  полированными  ногтями,  серебристо-серый
литой и плотный ежик, всегда отлично сшитые костюмы -  все  это  подавляло
Штрума. Он, встречая Шишакова, каждый раз ловил себя на мысли:  "Узнает?",
"Поздоровается?" - и, сердясь на самого  себя,  радовался,  когда  Шишаков
медленно произносил мясистыми губами казавшиеся тоже говяжьими,  мясистыми
слова.
   - Надменный бык! -  говорил  Соколову  Штрум,  когда  речь  заходила  о
Шишакове. - Я перед ним робею, как местечковый еврей  перед  кавалерийским
полковником.
   - А ведь подумать, - говорил Соколов, - знаменит он тем, что не познаша
позитрона при проявлении фотографий. Известно каждому аспиранту  -  ошибка
академика Шишакова.
   Соколов очень редко говорил плохо о людях, - то ли из осторожности,  то
ли из религиозного чувства,  запрещавшего  осуждать  ближних.  Но  Шишаков
безудержно раздражал Соколова, и Петр Лаврентьевич его часто  поругивал  и
высмеивал, не мог сдержаться.
   Заговорили о войне.
   - Остановили немца на Волге, - сказал  Чепыжин.  -  Вот  она,  волжская
сила. Живая вода, живая сила.
   - Сталинград, Сталинград, - сказал Шишаков, - в нем  слились  и  триумф
нашей стратегии, и стойкость нашего народа.
   - А  вы,  Алексей  Алексеевич,  знакомы  с  последней  работой  Виктора
Павловича? - спросил вдруг Чепыжин.
   - Слышал, конечно, но не читал еще.
   На лице Шишакова не видно было, что именно он слышал о работе Штрума.
   Штрум посмотрел Чепыжину в глаза долгим взглядом  -  пусть  его  старый
друг и учитель видит все, что пережил Штрум, пусть узнает о  его  потерях,
сомнениях. Но и глаза Штрума увидели печаль, и тяжелые мысли, и старческую
усталость Чепыжина.
   Подошел Соколов, и, пока Чепыжин пожимал  ему  руку,  академик  Шишаков
небрежно скользнул глазами по старенькому пиджаку Петра  Лаврентьевича.  А
когда подошел  Постоев,  Шишаков  радостно  улыбнулся  всем  мясом  своего
большого лица, сказал:
   - Здравствуй, здравствуй, дорогой мой, вот уж кого я рад видеть.
   Они заговорили о здоровье, женах, детях, дачах, - большие, великолепные
богатыри.
   Штрум негромко спросил Соколова:
   - Как устроились, дома тепло?
   - Пока не лучше, чем  в  Казани.  Маша  очень  просила  вам  кланяться.
Вероятно, завтра днем к вам зайдет.
   - Вот чудесно, - сказал Штрум, - мы уж соскучились, привыкли  в  Казани
встречаться каждый день.
   - Да уж, каждый день, - сказал Соколов. - По-моему, Маша к вам  по  три
раза в день заходила. Я уж предлагал ей к вам перебраться.
   Штрум рассмеялся и подумал, что смех его не совсем естественен.  В  зал
вошел академик математик Леонтьев, носатый, с большим бритым черепом  и  с
огромными очками в желтой оправе. Когда-то они, живя в Гаспре,  поехали  в
Ялту, выпили много вина  в  магазинчике  винторга,  пришли  в  гаспринскую
столовую с пением неприличной песни, переполошив персонал,  насмешив  всех
отдыхающих. Увидя Штрума,  Леонтьев  заулыбался.  Виктор  Павлович  слегка
потупился, ожидая, что Леонтьев заговорит о его работе.
   Но Леонтьев,  видимо,  вспомнил  о  гаспринских  приключениях,  замахал
рукой, крикнул:
   - Ну как, Виктор Павлович, споем?
   Вошел темноволосый молодой человек в черном костюме, и  Штрум  заметил,
что академик Шишаков тотчас поклонился ему.
   К молодому человеку подошел Суслаков, ведавший важными, но  непонятными
делами при президиуме, - известно было, что с его  помощью  легче,  чем  с
помощью президента, можно  было  перевести  доктора  наук  из  Алма-Аты  в
Казань, получить квартиру. Это был человек с усталым лицом,  из  тех,  что
работают по ночам, с мятыми, из серого теста щеками, человек, который всем
и всегда был нужен.
   Все привыкли к тому, что Суслаков на  заседаниях  курил  "Пальмиру",  а
академики табак и махорку и что,  выходя  из  подъезда  Академии,  не  ему
говорили знаменитые люди: "Давайте подвезу", а он, подходя к своему  ЗИСу,
говорил знаменитым людям: "Давайте подвезу".
   Теперь Штрум, наблюдая за разговором Суслакова с  темноволосым  молодым
человеком, видел, что тот ничего не просил у Суслакова, - как бы грациозно
ни была выражена просьба, всегда  можно  угадать,  кто  просит  и  у  кого
просят. Наоборот, молодой человек не прочь был поскорей закончить разговор
с Суслаковым. Молодой человек с  подчеркнутой  почтительностью  поклонился
Чепыжину, но в этой почтительности мелькнула неуловимая, но все же  как-то
и уловимая небрежность.
   - Между прочим, кто этот юный вельможа? - спросил Штрум.
   Постоев проговорил вполголоса:
   - Он с недавнего времени работает в отделе науки Центрального Комитета.
   - Знаете, - сказал Штрум, - у меня удивительное чувство.  Мне  кажется,
что  упорство  наше  в  Сталинграде  -  это  упорство  Ньютона,   упорство
Эйнштейна, что победа на Волге знаменует торжество идей Эйнштейна, словом,
понимаете, вот такое чувство.
   Шишаков недоуменно усмехнулся, слегка покачал головой.
   - Неужели не понимаете меня, Алексей Алексеевич? - сказал Штрум.
   - Да, темна вода во облацех,  -  сказал,  улыбаясь,  оказавшийся  рядом
молодой  человек  из  отдела  науки.  -  Видимо,  так  называемая   теория
относительности и может помочь  отыскать  связь  между  русской  Волгой  и
Альбертом Эйнштейном.
   -  Так  называемая?  -  удивился  Штрум  и  поморщился  от  насмешливой
недоброжелательности, проявленной к нему.
   Ища поддержки, он посмотрел на Шишакова, но,  видимо,  и  на  Эйнштейна
распространялось   спокойное    пренебрежение    пирамидального    Алексея
Алексеевича.
   Злое чувство,  мучительное  раздражение  охватило  Штрума.  Так  иногда
случалось с ним, ошпарит обида, и большой силы стоит сдержаться.  А  потом
уж дома, ночью он произносил  свою  ответную  речь  обидчикам  и  холодел,
сердце замирало. Иногда, забываясь, он кричал, жестикулировал,  защищая  в
этих  воображаемых  речах  свою  любовь,  смеясь  над   врагами.   Людмила
Николаевна говорила Наде: "Опять папа речи произносит".
   В эти минуты он чувствовал себя оскорбленным не  только  за  Эйнштейна.
Каждый знакомый, казалось ему, должен был говорить с ним о его работе,  он
должен  был  быть  в  центре  внимания  собравшихся.  Он  чувствовал  себя
обиженным и уязвленным. Он понимал, что смешно обижаться на подобные вещи,
но он был обижен. Один лишь Чепыжин заговорил с ним о его работе.
   Кротким голосом Штрум сказал:
   - Фашисты изгнали гениального Эйнштейна,  и  их  физика  стала  физикой
обезьян. Но, слава Богу, мы остановили движение фашизма. И все это вместе:
Волга, Сталинград, и первый гений нашей эпохи Альберт  Эйнштейн,  и  самая
темная деревушка, и безграмотная старуха крестьянка,  и  свобода,  которая
нужна всем... Ну  вот  все  это  и  соединилось.  Я,  кажется,  высказался
путанно, но, наверное, нет ничего яснее этой путаницы...
   - Мне кажется, Виктор Павлович, что в вашем панегирике  Эйнштейну  есть
сильный перебор, - сказал Шишаков.
   - В общем, - весело проговорил Постоев, - я бы сказал, перебор есть.
   А молодой человек из отдела науки грустно посмотрел на Штрума.
   -  Вот,  товарищ  Штрум,  -  проговорил  он,  и  вновь   Штрум   ощутил
недоброжелательность его голоса. - Вам кажется естественным в такие важные
для нашего народа дни соединить в своем сердце  Эйнштейна  и  Волгу,  а  у
ваших оппонентов просыпается в эти дни иное в сердце. Но над сердцем никто
не волен, и спорить тут не о чем. А касаемо  оценок  Эйнштейна  -  тут  уж
можно поспорить, потому что  выдавать  идеалистическую  теорию  за  высшие
достижения науки, мне думается, не следует.
   - Да бросьте вы, - перебил его Штрум. Надменным учительским голосом  он
сказал: - Алексей Алексеевич,  современная  физика  без  Эйнштейна  -  это
физика обезьян. Нам не  положено  шутить  с  именами  Эйнштейна,  Галилея,
Ньютона.
   И он предостерег Алексея  Алексеевича  движением  пальца,  увидел,  как
заморгал Шишаков.
   Вскоре Штрум, стоя у окна, то шепотом,  то  громко  передавал  об  этом
неожиданном столкновении Соколову.
   - А вы были совсем рядом и ничего даже не слышали, - сказал Штрум. -  И
Чепыжин как назло отошел, не слышал.
   Он нахмурился, замолчал. Как  наивно,  по-ребячьи  мечтал  он  о  своем
сегодняшнем  торжестве.  Оказывается,  всеобщее  волнение  вызвал   приход
какого-то ведомственного молодого человека.
   - А знаете фамилию этого молодого вьюноши? - вдруг, точно угадывая  его
мысль, спросил Соколов. - Чей он родич?
   - Понятия не имею, - ответил Штрум.
   Соколов, приблизив губы к уху Штрума, зашептал.
   - Что вы говорите! -  воскликнул  Штрум.  И,  вспомнив  казавшееся  ему
непонятным  отношение  пирамидального  академика  и  Суслакова   к   юноше
студенческого возраста, протяжно произнес: - Так во-о-о-т оно что, а  я-то
все удивлялся.
   Соколов, посмеиваясь, сказал Штруму:
   - С первого дня вы себе обеспечили дружеские связи и в отделе науки и в
академическом  руководстве.  Вы  как  тот  марктвеновский  герой,  который
расхвастался о своих доходах перед налоговым инспектором.  Но  Штруму  эта
острота не понравилась, он спросил:
   - А вы действительно не слышали нашего спора, стоя рядом со  мной?  Или
не хотели вмешиваться в мой разговор с фининспектором?
   Маленькие глаза Соколова улыбнулись  Штруму,  стали  добрыми  и  оттого
красивыми.
   - Виктор Павлович, -  сказал  он,  -  не  расстраивайтесь,  неужели  вы
думаете, что Шишаков может оценить вашу работу? Ах, Боже  мой,  Боже  мой,
сколько тут житейской суеты, а ваша работа - это ведь настоящее.
   И в глазах, и в голосе его была та серьезность, то тепло, которых  ждал
от него Штрум, придя к нему казанским осенним вечером.  Тогда,  в  Казани,
Виктор Павлович не получил их.
   Началось собрание. Выступавшие говорили о задачах науки в тяжелое время
войны, о готовности отдать свои силы народному делу,  помочь  армии  в  ее
борьбе с немецким фашизмом. Говорилось о  работе  институтов  Академии,  о
помощи, которую окажет Центральный  Комитет  партии  ученым,  о  том,  что
товарищ Сталин, руководя армией и народом,  находит  время  интересоваться
вопросами науки, и о том, что ученые должны  оправдать  доверие  партии  и
лично товарища Сталина.
   Говорилось  и  об  организационных  изменениях,   назревших   в   новой
обстановке. Физики  с  удивлением  узнали,  что  они  недовольны  научными
планами  своего  института;  слишком  много   внимания   уделяется   чисто
теоретическим  вопросам.  В  зале  шепотом  передавали  друг  другу  слова
Суслакова: "Институт, далекий от жизни".



        "27"

   В Центральном Комитете партии рассматривался вопрос о состоянии научной
работы в стране. Говорили, что партия главное внимание обратит  теперь  на
развитие физики, математики и химии.
   Центральный Комитет  считал,  что  наука  должна  повернуться  лицом  к
производству, ближе, тесней связаться с жизнью.
   Говорили, что на заседании  присутствовал  Сталин,  по  обыкновению  он
ходил по залу, держа в руке  трубку,  задумчиво  останавливался  во  время
своих прогулок, прислушиваясь то ли к словам выступавших, то  ли  к  своим
мыслям.
   Участники  совещания  резко  выступали  против   идеализма   и   против
недооценки отечественной философии и науки.
   Сталин на совещании подал две реплики.  Когда  Щербаков  высказался  за
ограничение  бюджета  Академии,  Сталин  отрицательно  покачал  головой  и
сказал:
   - Науку делать - не мыло варить. На Академии экономить не будем.
   Вторая реплика была подана, когда на  совещании  говорилось  о  вредных
идеалистических  теориях  и  чрезмерном  преклонении  части  ученых  перед
западной наукой. Сталин кивнул головой, сказал:
   - Надо наконец защитить наших людей от аракчеевцев.
   Ученые, приглашенные на это совещание, рассказали о нем друзьям, взяв с
них слово молчать. Через три дня вся ученая Москва в десятках  семейных  и
дружеских кружков вполголоса обсуждала подробности совещания.
   Шепотом говорили о том, что Сталин седой, что у  него  во  рту  черные,
порченые зубы, что у него красивые с тонкими пальцами руки и рябое от оспы
лицо.
   Слушавших эти рассказы несовершеннолетних предупреждали:
   - Смотри, будешь болтать, погубишь не только себя, но и всех нас.
   Все считали, что положение ученых  станет  значительно  лучше,  большие
надежды связывались со словами Сталина об аракчеевщине.
   Через несколько дней был арестован видный ботаник, генетик  Четвериков.
О причине его ареста ходили разные слухи; одни говорили, что  он  оказался
шпионом, другие, что во время своих поездок за  границу  он  встречался  с
русскими эмигрантами, третьи, что его жена, немка, переписывалась до войны
с сестрой, живущей в Берлине, четвертые говорили, что  он  пытался  ввести
негодные сорта пшеницы, чтобы вызвать мор и неурожай, пятые связывали  его
арест со сказанной им фразой о персте указующем, шестые -  с  политическим
анекдотом, который он рассказал товарищу детства.
   Во время войны сравнительно редко приходилось  слышать  о  политических
арестах, и многим, в том числе и Штруму, стало казаться, что эти  страшные
дела навсегда прекратились.
   Вспомнился 1937 год, когда  почти  ежедневно  называли  фамилии  людей,
арестованных минувшей ночью. Вспомнилось, как сообщали об этом друг  другу
по телефону: "Сегодня ночью заболел муж  Анны  Андреевны..."  Вспомнилось,
как соседи отвечали по телефону об арестованных: "Уехал и неизвестно когда
вернется..." Вспомнились рассказы о том, как арестовывали, - пришли домой,
а он купал в это время  ребенка,  взяли  на  работе,  в  театре,  глубокой
ночью... Вспомнилось: "Обыск продолжался двое суток,  перерыли  все,  даже
полы взламывали... Почти ничего не смотрели; так, для  приличия  полистали
книги..."
   Вспомнились  десятки  фамилий  ушедших  и  не   вернувшихся:   академик
Вавилов... Визе... поэт Мандельштам, писатель Бабель...  Борис  Пильняк...
Мейерхольд... бактериологи Коршунов и Златогоров...  профессор  Плетнев...
доктор Левин...
   Но дело не в том, что арестованные были выдающимися, знаменитыми.  Дело
в том, что и знаменитые, и безвестные, скромные, незаметные были  невинны,
все они честно работали.
   Неужели все это начнется  вновь,  неужели  и  после  войны  душа  будет
замирать от ночных шагов, гудков машин?
   Как трудно связать  войну  за  свободу  и  это...  Да-да,  зря  мы  так
разболтались в Казани.
   А через неделю после ареста Четверикова Чепыжин заявил о своем уходе из
Института физики, и на его место был назначен Шишаков.
   К Чепыжину приезжал на дом президент Академии, говорили, что  будто  бы
Чепыжина вызывал к себе то ли Берия, то ли Маленков, что Чепыжин отказался
менять тематический план института.
   Говорили, что, признавая его большие научные заслуги, вначале не хотели
применять  к   нему   крайние   меры.   Одновременно   был   отстранен   и
директор-администратор, молодой либерал Пименов,  как  не  соответствующий
назначению.
   Академику  Шишакову  были  поручены   функции   директора   и   научное
руководство, которое осуществлял Чепыжин.
   Прошел слух, что у Чепыжина после этих событий был  сердечный  приступ.
Штрум сейчас же собрался поехать к нему, позвонил  по  телефону;  домашняя
работница,  подошедшая  к  телефону,   сказала,   что   Дмитрий   Петрович
действительно последние дни себя чувствовал  плохо  и  по  совету  доктора
уехал вместе с  Надеждой  Федоровной  за  город,  вернется  через  две-три
недели.
   Штрум говорил Людмиле:
   - Вот так, словно мальчишку ссаживают со ступенек трамвая, а называется
это защитой от аракчеевщины. Физике что до того, марксист Чепыжин, буддист
или ламаист. Чепыжин школу  создал.  Чепыжин  друг  Резерфорда.  Уравнение
Чепыжина знает каждый дворник.
   - Ну, насчет дворников, папа, ты хватил, - сказала Надя.
   Штрум сказал:
   - Смотри, будешь болтать, погубишь не только себя, но и всех нас.
   - Я знаю, такие речи только для домашних.
   Штрум сказал кротко:
   - Увы, Наденька, что я могу сделать для изменения решения  ЦК?  Головой
об стену биться? И ведь Дмитрий Петрович сам заявил о желании уйти. И, как
говорится, народ не одобрил его деятельность.
   Людмила Николаевна сказала мужу:
   - Не надо так кипеть. Да, кроме того, ты ведь  сам  спорил  с  Дмитрием
Петровичем.
   - Если не спорят, нет настоящей дружбы.
   - Вот именно, - сказала Людмила Николаевна. - И увидишь, тебя  с  твоим
языком еще отстранят от руководства лабораторией.
   - Не это меня волнует, - сказал Штрум. - Надя права, действительно, все
мои разговоры  для  внутр