короткого  замыкания,  починками
занималась Людмила Николаевна.
   Людмилу  Николаевну  в  первые  годы  жизни  со  Штрумом  умиляла   его
беспомощность. Но в последнее время она  начала  раздражаться  на  него  и
однажды, когда он поставил пустой чайник на огонь, сказала:
   - Глиняные руки у тебя, Фитюлькин ты какой-то!
   Это сердившее и обижавшее его слово  Штрум  часто  вспоминал,  когда  в
институте началась работа по монтажу аппаратуры.
   В лаборатории воцарились Марков и Ноздрин.  Савостьянов  первым  ощутил
это и сказал на производственном совещании:
   - Нет Бога, кроме профессора Маркова и Ноздрина, пророка его!
   Чопорность и сдержанность Маркова исчезли. Он восхищал Штрума смелостью
мысли, на ходу решал внезапно возникавшие  задачи.  Штруму  казалось,  что
Марков хирург, действующий скальпелем среди сплетений кровеносных  сосудов
и нервных узлов. Казалось, рождалось разумное существо с  сильным,  зорким
разумом. Казалось, что  новый,  впервые  в  мире  возникший  металлический
организм  наделен  сердцем,  чувствами,  способен  радоваться  и  страдать
наравне с создавшими его людьми.
   Штрума всегда немного смешила непоколебимая уверенность Маркова в  том,
что его работа, приборы, построенные им, значат больше, чем  пустые  дела,
которыми занимались Будда и Магомет,  либо  книги,  написанные  Толстым  и
Достоевским.
   Толстой сомневался в пользе своей великой писательской работы! Гений не
был уверен в том, что делает дело, нужное людям! Но физики не  сомневались
в том, что их дело нужно людям. Марков не сомневался.
   Но сейчас эта уверенность Маркова не казалась Штруму смешной.
   Штрум любил  наблюдать,  как  Ноздрин  работает  напильником,  щипцами,
отвертками либо задумчиво перебирает пряди проводов,  помогая  электрикам,
ведущим подводку электроэнергии к новой установке.
   На  полу  лежали  мотки  проводов,  тусклые,  синеватые  листы  свинца.
Посередине зала на чугунной плите  стояла  привезенная  с  Урала  основная
часть  установки  с  расточенными  круглыми  и  прямоугольными  прорезями.
Какая-то щемящая, тревожная прелесть была в  этой  грубой  глыбе  металла,
служащей фантастически тонким исследованиям вещества...
   На берегу моря, тысячу или две тысячи лет тому назад, несколько человек
строили плот из толстых бревен,  скрепляли  их  веревками  и  скобами.  На
песчаном берегу стояли вороты, верстаки и грелись  на  кострах  горшки  со
смолой... Приближался час отплытия.
   Вечером строители плота возвращались в свои дома, вдыхали запах  жилья,
тепло жаровень, слушали руготню и смех  женщин.  Иногда  они  встревали  в
домашние свары, шумели, замахивались на детей,  ссорились  с  соседями.  А
ночью в теплой мгле становился слышен  шум  моря,  и  сердце  сжималось  в
предчувствии неведомой дороги...
   Соколов,  наблюдая  за  работой,  обычно  молчал.  Штрум,  оглядываясь,
встречал его серьезный, внимательный  взгляд,  и,  казалось,  то  хорошее,
важное, что всегда было между ними, продолжало существовать.
   Штруму хотелось откровенного разговора с Петром Лаврентьевичем. В самом
деле, - все  так  странно.  Вот  эти  унижающие  душу  талонные,  лимитные
страсти, мыслишки о мере почета, о внимании начальства. И тут  же  в  душе
продолжается то, что не зависит от  начальства,  от  служебных  успехов  и
неуспехов, премий.
   Теперь снова казанские вечера кажутся хорошими, молодыми, что-то в  них
было от студенческих дореволюционных сходок. Только бы  Мадьяров  оказался
честным человеком. Странно ведь: Каримов подозревает Мадьярова, Мадьяров -
Каримова... Оба честные! Он уверен в этом. Впрочем, может быть, как сказал
Гейне: "Die beiden stinken" [оба воняют (нем.)].
   Ему иногда вспоминается разговор с Чепыжиным о квашне.  Почему  теперь,
когда он вернулся в Москву, в  душе  поднимается  все  мелкое,  ничтожное?
Почему на поверхность поднимаются люди,  которых  он  не  уважает?  Почему
оказываются негодны те, в чью  силу,  талант,  честность  он  верит?  Ведь
Чепыжин говорил о гитлеровской Германии, ведь Чепыжин был не прав.
   - Удивительно, - сказал Соколову Штрум, - посмотреть на работу по сбору
нашей установки приходят люди из разных  лабораторий.  А  вот  Шишаков  не
удосужился, ни разу не был.
   - Делов у него много, - сказал Соколов.
   - Конечно, конечно, - поспешно согласился Штрум.
   Да, попробуй, затей с Петром Лаврентьевичем после возвращения в  Москву
искренний, дружеский разговор. Свой своя не познаша.
   Странно, но он перестал спорить с Соколовым по любому поводу, появилось
желание уходить от спора.
   Но и уйти  от  спора  было  нелегко.  Иногда  спор  возникал  внезапно,
неожиданно для Штрума.
   Штрум протяжно сказал:
   - Вспомнил я наши казанские разговоры... Кстати,  как  Мадьяров,  пишет
вам?
   Соколов покачал головой.
   - Не знаю, не знаю, как Мадьяров. Я ведь говорил вам, что мы  перестали
встречаться  перед  отъездом.  Мне  все  неприятней  вспоминать  о   наших
разговорах той поры. От  подавленности  мы  пытались  объяснить  временные
военные трудности какими-то вымышленными пороками  советской  жизни.  Все,
что ставилось в минус советскому государству, оказалось его преимуществом.
   - Тридцать седьмой год, например? - спросил Штрум.
   Соколов сказал:
   - Виктор Павлович, вы в последнее время любой наш разговор  превращаете
в спор.
   Штрум хотел ему сказать, что,  наоборот,  он-то  миролюбив,  а  Соколов
раздражен, и это внутреннее раздражение и побуждает его спорить по  любому
поводу.
   Но он сказал:
   - Возможно, Петр Лаврентьевич, дело в моем скверном характере, он  день
ото дня становится хуже. Это установлено не только  вами,  но  и  Людмилой
Николаевной.
   Произнося эти слова, он подумал: "Как я одинок. И дома, и на работе,  и
с другом своим - одинок".



        "29"

   У рейхсфюрера  СС  Гиммлера  предполагалось  совещание  по  специальным
мероприятиям,  проводимым  Главным  имперским  управлением   безопасности.
Совещанию придавалось особое значение, оно связывалось с поездкой Гиммлера
в полевую Ставку вождя.
   Штурмбанфюрер Лисс получил распоряжение  из  Берлина  доложить  о  ходе
строительства  специального  объекта,  расположенного   вблизи   лагерного
управления.
   Прежде чем приступить к осмотру объекта. Лисс  должен  был  поехать  на
механические заводы фирмы Фосс и на химическую фабрику, выполнявшую заказы
Управления безопасности. Затем Лиссу предлагалось  доложить  в  Берлине  о
положении дел оберштурмбанфюреру СС Эйхману, ответственному за  подготовку
совещания.
   Командировка  обрадовала  Лисса,  его  тяготила  лагерная   обстановка,
постоянное общение с грубыми, примитивными людьми.
   Садясь в машину, он вспомнил о Мостовском.
   Вероятно, старик, сидя в изоляторе, день и ночь старается разгадать,  с
какой целью вызывал его Лисс, напряженно ждет.
   Всего  лишь  потребность  проверить  кое-какие  мысли  да  вот  желание
написать работу "Идеология врага и ее лидеры".
   Какой интересный характер! Действительно, когда влезаешь в ядро  атома,
на тебя начинают действовать  не  только  силы  отталкивания,  но  и  силы
притяжения.
   Автомобиль выехал за ворота лагеря, и Лисс забыл о Мостовском.
   На следующий день рано утром Лисс приехал на заводы Фосса.
   Позавтракав, Лисс разговаривал в кабинете Фосса с конструктором Прашке,
затем он разговаривал с инженерами, руководившими производством; в конторе
коммерческий директор ознакомил его с  калькуляцией  стоимости  заказанных
агрегатов.
   Он провел  несколько  часов  в  заводских  цехах,  путешествовал  среди
грохота металла и к концу дня очень устал.
   Завод Фосса выполнял важную часть  заказа  Управления  безопасности,  и
Лисс остался доволен, -  руководители  предприятия  вдумчиво  отнеслись  к
делу,   технические   условия   выполнялись    точно,    инженеры-механики
усовершенствовали  конструкцию  транспортеров,  теплотехники   разработали
наиболее экономичную схему работы печей.
   После тяжелого дня на заводе вечер в  семье  Фосса  показался  особенно
приятным.
   Посещение  химической  фабрики  разочаровало  Лисса:   в   производстве
оказалось лишь немногим больше сорока процентов запланированного химиката.
   Люди на  фабрике  раздражали  Лисса  своими  многочисленными  жалобами:
производство сложно и капризно; во  время  воздушного  налета  испортилась
вентиляция, и в цехе произошло  массовое  отравление  рабочих;  кизельгур,
которым пропитывается стабилизованная  продукция,  поступает  нерегулярно;
герметическая тара задерживается на железной дороге...
   Однако в дирекции химического общества ясно представляли себе  значение
заказа  Управления  безопасности.  Главный  химик  акционерного  общества,
доктор Кирхгартен, сказал Лиссу, что заказ Управления  безопасности  будет
выполнен в срок. Правление пошло  на  то,  чтобы  притормозить  выполнение
заданий министерства  боеприпасов,  -  случай  беспрецедентный  начиная  с
сентября 1939 года.
   Лисс отказался присутствовать на ответственном испытании в  лаборатории
химического объединения, но просмотрел протоколы, подписанные физиологами,
химиками и биохимиками.
   В этот же день Лисс встретился  с  научными  работниками,  проводившими
испытания, - это были молодые ученые, две женщины - физиолог  и  биохимик,
врач-патологоанатом, химик -  специалист  по  органическим  соединениям  с
низкой температурой кипения, руководитель группы -  токсиколог,  профессор
Фишер. Участники совещания произвели на Лисса прекрасное впечатление.
   Хотя все  они  были  заинтересованы  в  том,  чтобы  разработанная  ими
методика была одобрена, они не скрыли от Лисса слабые стороны своей работы
и свои сомнения.
   На третий день Лисс на самолете вместе  с  инженерами  монтажной  фирмы
Обершгайна  вылетел  на  стройку.  Он  чувствовал  себя  хорошо,   поездка
развлекла  его.  Впереди  предстояло  самое  приятное,  -  после   осмотра
строительства он должен был вместе с техническими  руководителями  стройки
выехать в Берлин - доложить в Главном управлении безопасности о  положении
дел.
   Погода была скверная, лил холодный ноябрьский дождь. Самолет  с  трудом
приземлился на центральном  лагерном  аэродроме,  -  на  небольшой  высоте
начиналось обледенение крыльев, над землей стлался туман. На рассвете  шея
снег, и кое-где на комьях глины лежали серые, не смытые дождем,  осклизлые
пятна снега.
   Поля фетровых шляп у инженеров  поникли,  пропитавшись  ртутно  тяжелым
дождем.
   К строительной площадке были  проложены  железнодорожные  пути,  -  они
связывались непосредственно с главной магистралью.
   Вблизи железной дороги располагались складские помещения. С них начался
инспекторский осмотр. Под навесом происходила сортировка грузов, -  детали
различных механизмов, рештаки и разобранные  части  роликовых  конвейерных
устройств,  трубы  разного  диаметра,   воздуходувные   и   вентиляционные
устройства,  костеизмельчающие  шаровые  мельницы,   газоизмерительная   и
электроизмерительная контрольная  аппаратура,  еще  не  вмонтированная  на
пульты,  мотки  кабеля,  цемент,  самоопрокидывающиеся   вагонетки,   горы
рельсов, конторская мебель.
   В  особых,  охраняемых  чинами  СС  помещениях  с  множеством  вытяжных
устройств  и  низко  гудящими  вентиляторами  находился   склад   начавшей
поступать  продукции  химического  объединения,  -  баллоны   с   красными
вентилями и  пятнадцатикилограммовые  банки  с  красно-синими  наклейками,
издали похожие на банки с болгарским джемом.
   Выходя из этого наполовину вдавленного в землю помещения,  Лисс  и  его
спутники встретились с только что прибывшим  поездом  из  Берлина  главным
проектировщиком комбината профессором Штальгангом и  с  начальником  работ
инженером фон Рейнеке, огромным мужчиной в желтой кожаной куртке.
   Штальганг хрипло дышал, сырой  воздух  вызвал  у  него  приступ  астмы.
Окружившие Штальганга инженеры стали укорять его, что он не бережется; все
они знали, что альбом  работ  Штальганга  находится  в  личной  библиотеке
Гитлера.
   Площадка строительства ничем не  отличалась  от  обычных  для  середины
двадцатого века циклопических строек.
   Вокруг котлованов  слышались  свистки  часовых,  скрежет  экскаваторов,
движение кранов, птичий крик паровозиков.
   Лисс и его спутники подошли к прямоугольному серому, без  окон  зданию.
Весь ансамбль промышленных зданий, печей из красного кирпича, широкожерлых
труб, диспетчерских башенок и башен охраны со стеклянными колпаками, - все
тянулось к этому серому, слепому, безлобому зданию.
   Рабочие-дорожники заканчивали асфальтирование дорожки -  из-под  катков
шел серый горячий дым, смешивался с серым холодным туманом.
   Рейнеке сказал Лиссу, что при проверке  объекта  N_1  на  герметичность
результаты оказались неудовлетворительными. Штальганг возбужденным  сиплым
голосом, забывая о своей астме, разъяснял Лиссу архитектурную идею  нового
сооружения.
   При  кажущейся  простоте  и  малых   габаритах   обычная   промышленная
гидротурбина является средоточием огромных сил, масс и скоростей, -  в  ее
витках геологическая мощь воды преобразуется в работу.
   По принципу турбины построено и это сооружение. Оно превращает жизнь  и
все виды связанной с ней  энергии  в  неорганическую  материю.  В  турбине
нового типа  нужно  преодолеть  силу  психической,  нервной,  дыхательной,
сердечной, мышечной, кроветворной энергии. В  новом  сооружении  соединены
принципы  турбины,  скотобойни,  мусоросжигательного  агрегата.  Все   эти
особенности надо было объединить в простом архитектурном решении.
   - Наш дорогой Гитлер, - сказал Штальганг, - как известно,  при  осмотре
самых прозаических промышленных  объектов  не  забывает  об  архитектурной
форме.
   Он понизил голос так, чтобы его слышал один лишь Лисс.
   - Вы ведь знаете, что  увлечение  мистической  стороной  архитектурного
оформления лагерей под Варшавой принесло большие неприятности рейхсфюреру.
Все это необходимо было учесть.
   Внутреннее   устройство   бетонной   камеры    соответствовало    эпохе
промышленности больших масс и скоростей.
   Втекая в подводящие каналы,  жизнь,  подобно  воде,  уже  не  могла  ни
остановиться, ни потечь обратно,  -  скорость  ее  движения  по  бетонному
коридору определялась  формулами,  подобными  формуле  Стокса  о  движении
жидкости в  трубе,  зависящем  от  плотности,  удельного  веса,  вязкости,
трения, температуры. Электрические лампы были вделаны в потолок и защищены
толстым мутно-прозрачным стеклом.
   Чем  дальше,  тем  свет  становился  ярче,  и   у   входа   в   камеру,
прегражденного полированной стальной дверью, слепил своей сухой белизной.
   У двери царило  то  особое  возбуждение,  которое  всегда  возникает  у
строителей и монтажников перед пуском нового агрегата.  Чернорабочие  мыли
шлангами пол. Пожилой химик в белом халате  производил  у  закрытой  двери
замеры давлений" Рейнеке приказал открыть дверь камеры. Войдя в просторный
зал с низко нависшим бетонным небом, некоторые инженеры сняли  шляпы.  Пол
камеры  был  составлен  из  тяжелых   раздвижных   плит,   оправленных   в
металлические рамы и  плотно  сходившихся  одна  с  другой.  При  действии
механизма,  управляемого  из  диспетчерской,  плиты,   составлявшие   пол,
становились вертикально и содержимое камеры уходило в подземные помещения.
Там органическое вещество подвергалось обработке  бригадами  стоматологов,
они извлекали ценные металлы, используемые для протезирования. После этого
приводилась в действие лента транспортера, ведущего к кремационным  печам,
где потерявшее  мышление  и  чувствительность  органическое  вещество  под
действием тепловой энергии терпело дальнейшее разрушение - превращалось  в
фосфорные туки, известь и золу, аммиак, углекислый и сернистый газы.
   К Лиссу подошел офицер связи, протянул ему телеграмму. Все увидели, как
стало угрюмо лицо штурмбанфюрера, прочитавшего телеграмму.
   Телеграмма извещала  Лисса  о  том,  что  оберштурмбанфюрер  СС  Эйхман
встретится с ним на строительстве сегодня  ночью,  он  выехал  машиной  по
мюнхенской автостраде.
   Рухнула поездка Лисса в Берлин. А он рассчитывал будущую ночь  провести
у себя на даче, где жила больная, тоскующая по нему жена. Перед сном он бы
посидел в кресле, надев на ноги мягкие туфли, и на час-два в тепле и  уюте
забыл бы о суровом времени. Как приятно ночью в постели на загородной даче
прислушиваться к далекому гулу зенитных орудий берлинской ПВО.
   А вечером в Берлине, после  доклада  на  Принц-Альбертштрассе  и  перед
отъездом за город, в  тихий  час,  когда  не  бывает  воздушных  тревог  и
налетов, он собирался навестить молодую референтку Института философии,  -
она одна знала, как тяжело ему живется, какая смута в  его  душе.  У  него
были уложены в  портфель  для  этой  встречи  бутылка  коньяка  и  коробка
шоколада. Теперь все это рухнуло.
   Инженеры,  химики,  архитекторы  смотрели  на  него,  -  какие  тревоги
заставляют хмуриться инспектора Главного управления безопасности?  Кто  из
них мог знать это?
   Людям  мгновениями  казалось,  что  камера  уже  не  подчиняется  своим
создателям, а ожила,  живет  своей  бетонной  волей,  бетонной  жадностью,
начнет  выделять  токсины,  жеванет  стальной  дверной  челюстью,   станет
пищеварить.
   Штальганг подмигнул Рейнеке и шепотом сказал:
   - Вероятно, Лисс получил сообщение, что  оберштурмбанфюрер  примет  его
доклад здесь, я-то об этом знал еще утром. А у него лопнул отдых  в  семье
и, вероятно, встреча с какой-нибудь милой дамой.



        "30"

   Лисс встретился с Эйхманом ночью.
   Эйхману было лет  тридцать  пять.  Перчатки,  фуражка,  сапоги,  -  три
предмета,  воплотившие  в  себя  поэзию,   надменность   и   превосходство
германского оружия, походили на те, что носил рейхсфюрер СС Гиммлер.
   Лисс знал семью Эйхманов с довоенных лет,  они  были  земляками.  Лисс,
учась в Берлинском университете, работая в  газете,  потом  в  философском
журнале, изредка навещал  родной  город,  узнавал  о  своих  гимназических
сверстниках. Одни поднимались на общественной волне, затем волна  уходила,
и успех исчезал, и тогда другим улыбались известность, материальные удачи.
А молодой Эйхман неизменно жил тускло и однообразно.  Орудия,  бившие  под
Верденом, и вот-вот, казалось, рождавшаяся победа, поражение  и  инфляция,
политическая борьба в Рейхстаге, вихрь  левых,  сверхлевых  направлений  в
живописи, театре, музыке, новые моды и крушения  новых  мод,  -  ничто  не
меняло его однообразного бытия.
   Он работал агентом провинциальной фирмы. В семье и в своих отношениях к
людям он бывал в меру добр и равнодушен, груб и  внимателен.  Все  большие
дороги в жизни были забиты шумной, жестикулирующей, враждебной ему толпой.
Всюду он видел отталкивающих его быстрых, юрких людей с блестящими темными
глазами, ловких и опытных, снисходительно усмехавшихся в его сторону...
   В  Берлине,  после  окончания  гимназии,  ему  не  удалось  устроиться.
Директора  контор  и  владельцы  столичных  фирм  говорили  ему,  что,   к
сожалению, вакансия закрыта, а Эйхман стороной узнавал,  что  вместо  него
принят какой-то гнилой человечек неясной национальности, не то  поляк,  не
то итальянец. Он пробовал поступить в  университет,  но  несправедливость,
царившая там, помешала ему. Он  видел,  что  экзаменаторы,  глядя  на  его
светлоглазое полное лицо, светлый ежик  волос,  на  короткий  прямой  нос,
становились скучными. Казалось, их  тянуло  к  длинномордым,  темноглазым,
сутулым и узкоплечим, к дегенератам. Не он один  был  отброшен  обратно  в
провинцию. Это была судьба  многих.  Порода  людей,  царившая  в  Берлине,
встречалась на всех этажах общества. Но больше всего эта порода  плодилась
в  потерявшей  национальные  черты  космополитической  интеллигенции,   не
делающей разницы между немцем и итальянцем, немцем и поляком.
   Это была особая порода, странная рас