хода.
   - Не повезло вам, товарищ комиссар, - сказал он.
   И вдруг догадка ожгла Крымова - не Греков ли стрелял в него ночью?
   К вечеру у Крымова начались рвоты, усилилась головная боль.
   Два дня пролежал он в дивизионном медсанбате, а затем его перевезли  на
левый берег и поместили в армейский госпиталь.



        "22"

   Комиссар Пивоваров пробрался в  тесные  землянки  медсанбата  и  увидел
тяжелую обстановку - раненые лежали вповалку. Крымова в медсанбате  он  не
застал, его накануне ночью эвакуировали на левый берег.
   "Как это его сразу ранило? - думал Пивоваров. - То ли ему  не  повезло,
то ли ему повезло".
   Пивоварову одновременно хотелось решить, стоит ли  переводить  больного
командира полка  в  медсанбат.  Пробравшись  обратно  в  штабной  блиндаж,
Пивоваров (по дороге его чуть не убило осколком немецкой  мины)  рассказал
автоматчику Глушкову, что в медсанбате нет  никаких  условий  для  лечения
больного. Кругом валяются груды кровавой марли,  бинтов,  ваты  -  страшно
подойти. Слушая комиссара, Глушков сказал:
   - Конечно, товарищ комиссар, у себя в блиндаже все-таки лучше.
   - Да, - кивнул комиссар. - И там не разбирают, кто  командир  полка,  а
кто боец, все на полу.
   И Глушков, которому полагалось по чину лежать на полу, сказал:
   - Конечно, куда же это годится.
   - Разговаривал что-нибудь? - спросил Пивоваров.
   - Нет, - и Глушков махнул рукой. - Какой уж разговор, товарищ комиссар,
принесли письмо от жены, оно лежит, а он не смотрит.
   - Что ты говоришь? - сказал Пивоваров. - Вот  это  уж  заболел.  Жуткое
дело, не смотрит!
   Он  взял  письмо,  взвесил  конверт  на  руке,  поднес  письмо  к  лицу
Березкина, строго, вразумляюще сказал:
   - Иван Леонтьевич, вам письмо от супруги, - подождал немного  и  совсем
другим тоном добавил: - Ваня, пойми, от жены,  неужели  не  понимаешь,  а,
Ваня?
   Но Березкин не понимал.
   Лицо его было  румяно,  блестящие  глаза  пронзительно  и  бессмысленно
смотрели на Пивоварова.
   С упорной силой война стучалась  в  этот  день  в  блиндаж,  где  лежал
больной командир  полка.  Почти  по  всем  телефонам  связь  с  ночи  была
нарушена; и почему-то телефон в землянке Березкина работал безотказно,  по
этому телефону звонили из дивизии, звонили из  оперативного  отдела  штаба
армии,  звонил  сосед  -  командир  полка  из  дивизии  Гурьева,   звонили
березкинские комбаты - Подчуфаров и Дыркин. В блиндаже все время  толклись
люди, скрипела дверь и хлопала плащ-палатка, повешенная у входа Глушковым.
Тревога, ожидание с утра охватили людей. В этот  день,  который  отличался
ленивой  артиллерийской  стрельбой,  нечастыми   и   неряшливо   неточными
авиационными  налетами,   возникла   у   многих   пронзительно   тоскливая
уверенность в том, что немецкий удар совершится. Эта уверенность одинаково
мучила и Чуйкова, и комиссара полка Пивоварова, и людей, сидевших  в  доме
"шесть дробь один", и пившего с утра водку командира  стрелкового  взвода,
справлявшего свой день рождения возле заводской  трубы  на  Сталинградском
тракторном.
   Каждый раз, когда в  блиндаже  Березкина  происходили  интересные  либо
особо смешные разговоры, все оглядывались на командира полка, - неужели  и
этого не слышит?
   Командир роты Хренов осипшим от  ночной  прохлады  голосом  рассказывал
Пивоварову, как перед рассветом он вышел из  подвала,  где  находился  его
командный пункт, присел на камешке, прислушивался, не занимаются ли  немцы
глупостями. И вдруг с неба раздался сердитый, злой голос: "Эй, хрен,  чего
плошек не зажег?"
   Хренов на миг ошалел - кто это на небе знает его фамилию, даже убоялся,
а потом оказалось - это  кукурузник-летчик  выключил  мотор  и  над  самой
головой планирует; видно, для  дома  "шесть  дробь  один"  хотел  сбросить
продукты и сердился, что не наметили передний край.
   Все в блиндаже оглянулись на Березкина - улыбнулся ли? Но лишь Глушкову
показалось, что в  сияющих  стеклянных  глазах  больного  появилась  живая
точка. Пришел час обеда, блиндаж опустел. Березкин лежал тихо,  и  Глушков
вздыхал - лежит Березкин, а рядом жданное письмецо. Пивоваров  и  майор  -
новый начальник штаба, заменивший убитого Кошенкова, пошли  обедать,  едят
мировой борщ, пьют  сто  грамм.  Повар  уже  угощал  этим  хорошим  борщом
Глушкова. А командир полка, хозяин, не ест, глотнул лишь воды из кружки...
   Глушков раскрыл конверт и, подойдя вплотную к койке, внятно, медленно и
негромко прочел: "Здравствуй, дорогой мой  Ваня,  здравствуй,  ненаглядный
мой, здравствуй, мой хороший".
   Глушков нахмурился и продолжал вслух разбирать написанное.
   Он читал лежавшему в беспамятстве командиру  письмо  от  жены,  письмо,
которое уже  зачитали  цензоры  в  военной  цензуре,  нежное,  грустное  и
хорошее, - это письмо мог прочесть лишь один человек на свете - Березкин.
   Глушков не очень удивился, когда Березкин  повернул  голову  и  сказал:
"Дай сюда", - и протянул руку.
   Строки письма дрожали в больших дрожащих пальцах:
   "...Ваня, тут очень красиво,  Ваня,  такая  тоска  по  тебе.  Люба  все
спрашивает, почему нет с нами папы. Мы  живем  на  берегу  озера,  в  доме
тепло, у хозяйки корова, молоко, есть деньги, которые ты прислал, я  утром
выхожу, и по холодной воде плавают  желтые  и  красные  листья  кленов,  а
вокруг уж лежит снег, и от этого вода особенно  синяя,  и  небо  синее,  и
листья невероятно желтые, невероятно красные. И Люба спрашивает: почему ты
плачешь? Ваня, Ваня, дорогой мой, спасибо тебе за  все,  спасибо  тебе  за
все, все, за доброту. Почему я плачу - как объяснить. Я плачу оттого,  что
я живу, плачу от горя, что Славы нет, а я живу,  от  счастья,  -  ты  жив,
плачу, когда вспоминаю маму, сестер, плачу от утреннего света, оттого, что
так красиво кругом и такое горе, всюду у  всех,  и  у  меня.  Ваня,  Ваня,
дорогой мой, ненаглядный мой, хороший мой..."
   Вот и кружится голова, вот  и  сливается  все  вокруг,  дрожат  пальцы,
письмо дрожит вместе с раскаленным воздухом.
   - Глушков, - сказал Березкин, - меня надо сегодня оздоровить. - (Тамара
не любила этого слова.) - Как там, кипятильник не разбило?
   - Кипятильник целый. Как же оздоровить в один день - в вас  жары  сорок
градусов, как в поллитре, разве выйдет сразу.
   Бойцы вкатили в блиндаж громыхавшую металлическую бочку из-под бензина.
Бочку налили до половины дымящейся от жары мутной речной водой. Воду  лили
вываркой и брезентовым ведерком.
   Глушков помог Березкину раздеться и подвел его к бочке.
   - Уж очень  горяча,  товарищ  подполковник,  -  говорил  он,  пробуя  с
наружной стороны бочку и отдергивая руку,  -  еще  сваритесь.  Я  товарища
комиссара звал, а он у командира  дивизии  на  совещании,  лучше  подождем
товарища комиссара.
   - Чего ждать?
   - Если с вами случится, я себя сам застрелю. А если не посмею, то  меня
товарищ комиссар Пивоваров застрелит.
   - Давай, помоги мне.
   - Разрешите, я хоть начальника штаба позову.
   - Ну, - сказал Березкин, и, хотя это хриплое,  короткое  "ну"  произнес
голый, с трудом стоящий на ногах человек, Глушков сразу перестал спорить.
   Влезши в воду, Березкин застонал, охнул, метнулся, и Глушков, глядя  на
него, застонал, заходил вокруг бочки.
   "Как в родильном доме", - почему-то подумал он.
   Березкин на время потерял сознание,  и  все  смешалось  в  тумане  -  и
военная тревога, и жар болезни.  Вдруг  замерло,  остановилось  сердце,  и
перестала нестерпимо жечь на совесть согретая  вода.  Потом  он  пришел  в
себя, сказал Глушкову:
   - Надо пол подтереть.
   Но Глушков не видел, как вода пошла через  край  бочки.  Багровое  лицо
командира  полка  стало  белеть,  рот  полу  открылся,  на  бритом  черепе
выступили крупные, показавшиеся Глушкову голубыми,  капли  пота.  Березкин
вновь стал терять сознание, но, когда Глушков попытался  вытащить  его  из
воды, он внятно произнес:
   - Не время, - и закашлялся. А когда приступ кашля прошел, Березкин,  не
отдышавшись, сказал: - Подлей-ка кипяточку.
   Он наконец выбрался из воды, и  Глушков,  глядя  на  него,  совсем  пал
духом. Он помог Березкину вытереться и лечь на койку, накрыл его одеялом и
шинелями,  потом  стал  накладывать  на  него  все  барахло,  имевшееся  в
блиндаже, - плащ-палатки, ватники, ватные штаны.
   Когда вернулся Пивоваров, в блиндаже было прибрано.  Только  в  воздухе
стоял сырой, банный дух. Березкин лежал тихо, спал. Пивоваров постоял  над
ним.
   "А славное у него лицо, - подумал Пивоваров. -  Этот  уж  заявлений  не
писал".
   Его весь день тревожило пришедшее воспоминание о том, как он разоблачал
лет пять назад своего товарища по двухгодичным курсам, Шмелева, - сегодня,
когда стояло это злое, томящее и мучительное затишье, всякая ерунда  лезла
в голову, лез в голову и Шмелев, искоса глядевший  с  жалким  и  горестным
лицом,   слушавший,   как   зачитывалось   на   собрании   заявление   его
друга-приятеля Пивоварова.
   Около  двенадцати  часов  ночи  Чуйков  позвонил  по  телефону,   минуя
командира дивизии, в полк, стоявший в поселке Тракторного  завода,  -  его
этот полк сильно беспокоил, - разведка доносила, что в  этом  районе  идет
особо упорное накапливание немецких танков и пехоты.
   - Ну, как там у вас? - раздражаясь, сказал он. - Кто там у вас  наконец
полком командует?  Мне  Батюк  сказал,  что  у  командира  полка  какие-то
воспаления легких, хочет его на левый берег переправить.
   Ответил сиплый голос:
   - Я командую полком, подполковник Березкин. Было  немного,  простыл,  а
теперь снова в порядке.
   - Я слышу, - словно злорадствуя, сказал Чуйков. - Ты охрип сильно,  так
тебе немец даст попить горячего молока. Приготовил, имей в виду, зальет.
   - Понял, товарищ первый, - сказал Березкин.
   - А, понял, - проговорил с угрозой Чуйков, -  так  имей  в  виду,  если
вздумаешь отходить, я тебе дам гогель-могелю, не хуже немецкого молока.



        "23"

   Поляков уговорился с Климовым сходить ночью в  полк,  старику  хотелось
разузнать о Шапошникове.
   Поляков сказал о своем желании Грекову, и тот обрадовался.
   - Дуй, дуй, отец, сам немного отдохнешь в тылу, потом  расскажешь,  как
они там.
   - С Катькой-то? - спросил Поляков, сообразив, почему Греков одобрил его
просьбу.
   - Да их уж в полку нет, - сказал Климов. - Я слышал, командир полка  их
обоих в Заволжье откомандировал. Они  уже,  наверное,  в  Ахтубе  в  загсе
расписались.
   Поляков, старик зловредный, спросил Грекова:
   - Может, тогда отмените или письмо от вас будет?
   Греков быстро глянул на него, но сказал спокойно:
   - Ладно, иди. Договорились.
   "Понятно", - подумал Поляков. В пятом часу утра  они  поползли  ходком.
Поляков то и дело задевал головой о крепление и  ругал  матерными  уловами
Сережку Шапошникова, его сердило и смущало, что он скучал по парню.
   Ходок расширился, они  сели  немного  отдохнуть.  Климов,  посмеиваясь,
сказал:
   - Что ж с тобой пакета нет, гостинчика?
   - Да ну его, сопливого, - сказал Поляков. - Кирпич бы ему прихватить да
кирпичом дать.
   - Ясно, - сказал Климов. - Для этого только ты идешь, готов в  Заволжье
плыть. А может, ты Катьку, старик, хочешь видеть, безумно ревнуешь?
   - Пошли, - сказал Поляков.
   Вскоре они вылезли на поверхность, зашагали  по  ничьей  земле.  Кругом
стояла тишина.
   "А вдруг война кончилась?"  -  подумал  Поляков  и  представил  себе  с
удивительной силой свою комнату:  тарелка  борща  на  столе,  жена  чистит
пойманную им рыбу. Ему даже жарко стало.
   В  эту  ночь  генерал  Паулюс  отдал  приказ  о  наступлении  в  районе
Сталинградского тракторного завода.
   Две  пехотные  дивизии  должны  были  войти  в  проломленные  авиацией,
артиллерией и  танками  ворота.  С  полночи  огоньки  сигарет  краснели  в
сложенных ладонях солдат.
   Над заводскими цехами за  полтора  часа  до  рассвета  загудели  моторы
"юнкерсов". В начавшейся бомбежке не было спадов и передышек,  -  если  на
краткий миг в этом гремевшем сплошняке образовывалась щель, то она  тотчас
заполнялась свистом бомб, спешащих изо всех своих тяжелых железных  сил  к
земле. Беспрерывный плотный грохот мог,  казалось,  как  чугун,  проломить
человеку череп, сломать позвоночный столб.
   Стало светать, а над районом завода по-прежнему длилась ночь.
   Казалось, земля сама по себе извергала молнии,  грохот,  дым  и  черную
пыль.
   Особо сильный удар пришелся по полку Березкина и по дому  "шесть  дробь
один".
   По  всему  расположению  полка  оглушенные  люди  ошалело   вскакивали,
понимая,   что   немец   затеял   новое,   еще   невиданное    по    силе,
смертоубийственное хулиганство.
   Застигнутые бомбежкой, Климов со стариком кинулись в  сторону  ничейной
земли, где находились вырытые в конце сентября тонными бомбами воронки.  В
сторону ничейной земли бежали успевшие выскочить из заваливающихся  окопов
бойцы подчуфаровского батальона.
   Расстояние между немецкими и русскими окопами было  так  невелико,  что
часть удара пришлась на немецкий передний  край,  калеча  солдат  головной
немецкой дивизии, выдвинувшейся для наступления.
   Полякову казалось, что по разбушевавшейся Волге мечется,  во  всю  силу
низовой астраханский ветер. Несколько  раз  Полякова  сшибало  с  ног,  он
падал, забыл, на каком он свете, молод он или стар, где верх, где низ.  Но
Климов все тянул да тянул его - давай, давай, и они повалились в  глубокую
воронку, покатились на  сырое,  липучее  дно.  Здесь  тьма  была  тройная,
сплетенная из тьмы ночи, из дымовой и  пыльной  тьмы,  из  тьмы  глубокого
погреба.
   Они лежали рядом, - в старой и молодой голове жил желанный, милый свет,
просьба о жизни. Этот свет, трогательная надежда были такими, какие  горят
во всех головах, во всех сердцах  не  только  человечьих,  но  и  в  самых
простых сердцах зверей и птиц.
   Поляков тихо матерился, считая, что вся беда  от  Сережки  Шапошникова,
бормотал: "Довел-таки Сережка".  А  в  душе  представлялось  ему,  что  он
молится.
   Этот сплошной взрыв не мог длиться долго,  таким  сверхнапряжением  был
полон он. Но время шло, а ревущий грохот не ослабевал,  и  черная  дымовая
мгла, не светлея, а наливаясь, все прочней связывала землю и небо.
   Климов нащупал грубую рабочую руку старого ополченца и пожал ее,  и  ее
ответное доброе движение на миг утешило  Климова  в  незасыпанной  могиле.
Близкий взрыв наплескал в яму комья земли и каменной крошки; куски кирпича
ударили старика по спине. Тошно стало им, когда земля пластами поползла по
стенам ямы. Вот она, яма, в которую человеку пришлось  полезть,  и  уж  не
увидеть света, - немец с неба засыплет, приравняет края.
   Обычно, идя на разведку, Климов не любил  напарников,  спешил  поскорей
уйти в темноту,  -  так  хладнокровный,  опытный  пловец  спешит  уйти  от
каменистого берега в угрюмую глубину открытого моря. А здесь,  в  яме,  он
радовался лежавшему рядом Полякову.
   Время потеряло свой плавный ход, стало безумным,  рвалось  вперед,  как
взрывная волна, то вдруг застывало, скрученное в бараний рог.
   Но вот люди в яме приподняли головы, - над ними стоял мутный  полусвет,
дым и пыль уносило ветром... земля затихла, звуковой сплошняк распался  на
отдельные взрывы. Муторное изнеможение овладело душой; казалось,  что  все
живые силы выдавлены из нее, осталась одна лишь тоска.
   Климов приподнялся, подле него лежал покрытый пылью,  тертый,  жеванный
войной от пилотки  до  сапог  немец.  Климов  не  боялся  немцев,  он  был
постоянно убежден в своей силе, в своем дивном умении нажать на  спусковой
крючок, подбросить  гранату,  ударить  прикладом  либо  ножом  на  секунду
раньше, чем это сделает противник.
   Но сейчас он растерялся, его поразило, что, оглушенный  и  ослепленный,
он утешался, чувствуя немца рядом, что руку немца он спутал с  поляковской
рукой. Они смотрели друг на друга. Обоих придавила одна и та же сила,  оба
они были беспомощны бороться с этой силой, и оказалось,  она  не  защищала
одного из них, а одинаково угрожала и одному, и другому.
   Они молчали, два военных жителя. Совершенный и безошибочный  автоматизм
- убить, - которым оба они обладали, не сработал.
   А Поляков сидел поодаль и тоже смотрел на заросшего  щетиной  немца.  И
хотя Поляков не любил долго молчать, сейчас он молчал.
   Жизнь была ужасна, а в глубине их глаз мелькнуло унылое прозрение,  что
и после войны сила, загнавшая их в эту яму,  вдавившая  мордами  в  землю,
будет жать не только побежденных.
   Они, словно договорившись, полезли из  ямы,  подставляя  свои  спины  и
черепа под легкий выстрел, непоколебимо уверенные в своей безопасности.
   Поляков поскользнулся, но немец, ползший рядом, не  помог  ему,  старик
покатил вниз, ругая и проклиная белый  свет,  куда  все  же  снова  упорно
полез. Климов и немец вылезли на поверхность, и оба  посмотрели:  один  на
восток, второй на запад, - не видит ли начальство, что лезут они из  одной
ямы, не убивают друг друга. Не оглянувшись,  без  "адью"  пошли  каждый  к
своим окопам холмами и долинами перепаханной и еще дымящейся земли.
   - Дома-то нашего нет, с землей  сровняли,  -  испуганно  сказал  Климов
поспевавшему за ним Полякову. - Неужели всех вас убило, братья мои?
   В это время стали печатать пушки и пулеметы, завыло, заукало.  Немецкие
войска пошли в большое наступление. То был самый тяжелый день Сталинграда.
   - Довел Сережка проклятый, - бормотал Поляков. Он еще не  понимал,  что
произошло, что в  доме  "шесть  дробь  один"  не  осталось  живых,  и  его
раздражали всхлипывания и восклицания Климова.



        "24"

   В час воздушной атаки бомба ударила по камере  подземного  газопрохода,
где находился командный пункт батальона, и засыпала  находившихся  в  этот
момент там командира  полка  Березкина,  комбата  Дыркина  и  батальонного
телефониста. Очутившись в  полной  темноте,  оглушенный,  задыхающийся  от
каменной пыли Березкин сперва подумал, что он уж неживой, но Дыркин в  миг
короткого затишья чихнул и спросил:
   - Вы живой, товарищ подполковник?
   И Березкин ответил:
   - Живой.
   Дыркин развеселился, услыша голос  командира  полка,  и  к  нему  сразу
вернулось хорошее настроение, годами не покидавшее его.
   - Раз живой, то, значит, порядок, - давясь пылью, кашляя и  отхаркивая,
сказал он, хотя порядка было  не  так  уж  много.  Дыркина  и  телефониста
присыпало щебенкой, и не было ясно, целы ли у них кости, пощупать себя они
не могли. Железная балка провисла над их головами и  мешала  им  разогнуть
спины, но эта балка, видимо, и спасла их. Дыркин зажег  фонарик,  и  стало
действительно страшновато. В пыли нависали камни, гнутое  железо,  вздутый
бетон, залитый смазочным маслом, размозженные кабели. Казалось,  еще  один
бомбовый толчок, и не станет узкой щели, не станет людей - железо и камень
сомкнутся.
   Они на время притихли, съежились, - неистовая сила молотила по цехам.
   "Эти цехи, - подумал Березкин, - и своими мертвыми телами  работали  на
оборону - ведь трудно разбить бетон, железо, разодрать арматуру".
   Потом они все обстукали, ощупали и поняли, что вылезть своими силами им
никак нельзя. Телефон был цел, но молчал, - провод перемололо.
   Говорить друг с другом они почти не  могли  -  грохот  разрывов  глушил
голоса, из-за пыли они захлебывались в кашле.
   Березкин, сутки назад лежавший в жару, сейчас не  чувствовал  слабости.
Его сила обычно подчиняла в бою и командиров, и красноармейцев, но суть ее
не была военной и боевой - это была простая,  рассудительная  человеческая
сила. Сохранять ее и проявлять в аду сражения могли лишь  редкие  люди,  и
именно  они,  эти  обладатели   цивильной,   домашней   и   рассудительной
человеческой силы, и были истинными хозяевами войны.
   Но стихла бомбежка, и засыпанные люди услышали железный гул.
   Березкин утер нос, покашлял и сказал:
   - Завыла волчья стая, танки на Тракторный пошли, - и добавил: - А