ас с первых дней  стали
необходимым работником, что вы выполняете работу оборонного характера.
   - Вот-вот, - сказала Женя. - Он сказал, что надо  справку  о  том,  что
наше  учреждение  подведомственно  Наркомату  обороны.  Очень  прошу  вас,
напишите, я вечером пойду с ней в милицию.
   Через некоторое время Ризин подошел к Жене и виноватым голосом сказал:
   - Надо, чтобы органы или  милиция  прислали  запрос.  Без  запроса  мне
запрещено писать подобную справку.
   Вечером она пошла в милицию и, высидев  в  очереди,  ненавидя  себя  за
искательную улыбку, стала просить Гришина запросить справку у Ризина.
   - Никаких запросов я не собираюсь писать, - сказал Гришин.
   Ризин, услышав об отказе Гришина, заохал, проговорил задумчиво:
   - Знаете что, попросите его, пусть хотя бы по телефону меня запросит.
   На следующий вечер Жене предстояла  встреча  с  московским  литератором
Лимоновым, когда-то знавшим ее отца. Сразу же после  работы  она  пошла  в
милицию, стала просить у сидевших в очереди, чтобы ей  разрешили  зайти  к
начальнику паспортного стола "буквально на минуточку", лишь задать вопрос.
Люди пожимали плечами, отводили глаза. Она с обидой сказала:
   - Ах так, ну что ж, кто последний?..
   В этот день милицейские впечатления  Жени  были  особенно  тяжелыми.  У
женщины с  отечными  ногами  в  комнате  у  начальника  паспортного  стола
сделался припадок, - она громко вскрикивала: "Я вас умоляю, я вас умоляю".
Безрукий ругался у Гришина в комнате матерными словами, следующий  за  ним
тоже шумел, донеслись его слова: "Не уйду". Но ушел он  очень  быстро.  Во
время этого шума одного лишь Гришина не было слышно, он ни разу не повысил
голоса, казалось, его  не  было,  -  люди  одни,  сами  по  себе  кричали,
грозились.
   Она просидела в очереди полтора часа и снова,  ненавидя  свое  ласковое
лицо и свое  торопливое  "большое  спасибо",  ответившие  на  малый  кивок
"садитесь", стала просить Гришина позвонить по телефону ее  начальнику,  -
Ризин сперва сомневался, имеет ли он право дать  справку  без  письменного
запроса за номером и печатью, но потом согласился, - он  напишет  справку,
указав: "В ответ  на  ваш  устный  запрос  от  такого-то  числа  такого-то
месяца".
   Евгения  Николаевна  положила  перед  Гришиным  заранее   заготовленную
бумажку, где крупным выпуклым почерком она написала номер  телефона,  имя,
отчество Ризина, его звание, его должность, а мелким почерком, в  скобках:
"Обеденный перерыв от и до". Но Гришин не взглянул на бумажку,  положенную
перед ним, сказал:
   - Никаких запросов я делать не буду.
   - Но почему же? - спросила она.
   - Не положено.
   - Подполковник Ризин говорит, что без запроса, хотя бы устного,  он  не
имеет права давать справки.
   - Раз не имеет права, пусть не пишет.
   - Но как же мне быть?
   - А я почем знаю.
   Женя терялась от его спокойствия, - если б он сердился, раздражался  ее
бестолковостью,  казалось,  было  бы  легче.  А  он  сидел,   повернувшись
вполоборота, не шевельнув веком, никуда не спешил.
   Мужчины, разговаривая с Евгенией Николаевной, всегда замечали, что  она
красива, она всегда ощущала это. Но Гришин смотрел на нее так же,  как  на
старух со слезящимися глазами и на инвалидов, - входя в его  комнату,  она
уже не была человеком, молодой женщиной, лишь носителем просьбы.
   Она терялась от своей слабости, от огромности его железобетонной  силы.
Евгения Николаевна шла по улице, спешила, опоздав к Лимонову больше чем на
час, но, спеша, она уже не радовалась  предстоящей  встрече.  Она  ощущала
запах милицейского коридора, в глазах ее стояли  лица  ожидавших,  портрет
Сталина,  освещенный  тусклым  электричеством,  и  рядом  Гришин.  Гришин,
спокойный,   простой,   вобравший   в   свою   смертную   душу    всесилие
государственного гранита.
   Лимонов,  толстый  и  высокий,  большеголовый,  с  молодыми  юношескими
кудрями вокруг большой лысины, встретил ее радостно.
   - А я боялся, что вы не придете,  -  говорил  он,  помогая  снять  Жене
пальто.
   Он стал расспрашивать ее об Александре Владимировне:
   - Ваша мама еще со студенческих времен для меня стала образцом  русской
женщины с мужественной душой. Я о ней всегда в книгах  пишу,  то  есть  не
собственно о ней, а вообще, словом, вы понимаете.
   Понизив голос и оглянувшись на дверь, он спросил:
   - Слышно ли что-нибудь о Дмитрии?
   Потом они заговорили о живописи и вдвоем стали ругать  Репина.  Лимонов
принялся жарить яичницу на электроплитке, сказал, что он лучший специалист
по омлетам в стране, - повар из ресторана "Националь" учился у него.
   - Ну как? - с тревогой спросил он, угощая Женю, и, вздохнув, добавил: -
Грешен, люблю пожрать.
   Как велик был гнет милицейских впечатлений! Придя в теплую, полную книг
и  журналов  комнату  Лимонова,  куда  вскоре  пришли  еще  двое   пожилых
остроумных, любящих искусство людей,  она  все  время  холодеющим  сердцем
чувствовала Гришина.
   Но велика сила свободного, умного слова, и  Женя  минутами  забывала  о
Гришине, о тоскливых лицах в очереди. Казалось, ничего нет в жизни,  кроме
разговоров о Рублеве, о Пикассо, о стихах Ахматовой и  Пастернака,  драмах
Булгакова.
   Она вышла на улицу и сразу же забыла умные разговоры.
   Гришин, Гришин... В квартире никто не говорил с ней о том, прописана ли
она, никто не требовал предъявления паспорта с штампом о прописке. Но  уже
несколько дней ей казалось, что за ней следит старшая по квартире  Глафира
Дмитриевна, длинноносая, всегда  ласковая,  юркая  женщина  с  вкрадчивым,
беспредельно  фальшивым  голосом.  Каждый  раз,  сталкиваясь  с   Глафирой
Дмитриевной и глядя в ее темные, одновременно ласковые  и  угрюмые  глаза,
Женя пугалась. Ей казалось, что  в  ее  отсутствие  Глафира  Дмитриевна  с
подобранным ключом забирается к  ней  в  комнату,  роется  в  ее  бумагах,
снимает копии с ее заявлений в милицию, читает письма.
   Евгения  Николаевна  старалась  бесшумно  открывать  дверь,  ходила  по
коридору на цыпочках, боясь встретить  старшую  по  квартире.  Вот-вот  та
скажет ей: "Что ж это вы нарушаете законы, а я за вас отвечать должна?"
   Утром Евгения Николаевна зашла в кабинет к  Ризину,  рассказала  ему  о
своей очередной неудаче в паспортном столе.
   - Помогите мне достать билет на пароход до Казани, а то меня, вероятно,
погонят на торфоразработки за нарушение паспортного режима.
   Она больше не просила его о справке, говорила насмешливо, зло.
   Большой красивый человек с тихим голосом смотрел на нее, стыдясь  своей
робости. Она постоянно чувствовала на себе его тоскующий,  нежный  взгляд,
он оглядывал ее  плечи,  ноги,  шею,  затылок,  и  она  плечами,  затылком
чувствовала  этот  настойчивый,  восхищенный  взгляд.  Но   сила   закона,
определявшего движения исходящих и входящих бумаг, видимо, была нешуточная
сила.
   Днем Ризин подошел к Жене и молча положил на  чертежный  лист  заветную
справку.
   Женя так же молча посмотрела на него, и слезы выступили на ее глазах.
   - Я запросил через секретную часть, - сказал Ризин, - но не надеялся  и
вдруг получил санкцию начальника.
   Сотрудники  поздравляли  ее,  говорили:  "Наконец-то   кончились   ваши
мучения".
   Она пошла в милицию. Люди в  очереди  кивали  ей,  некоторые  стали  ей
знакомы, спрашивали: "Ну как?.."
   Несколько голосов произнесли:  "Пройдите  без  очереди...  у  вас  ведь
минутное дело, чего же опять ждать два часа".
   Конторский  стол,  несгораемый  шкаф,  грубо  раскрашенный  под  дерево
коричневыми разводами, не показались ей такими угрюмыми, казенными.
   Гришин смотрел, как торопливые пальцы Жени положили  перед  ним  нужную
бумагу, едва заметно, удовлетворенно кивнул:
   - Ну что ж, оставьте паспорт, справки, через три дня  в  приемные  часы
получите документы в регистратуре.
   Голос его звучал по-обычному,  но  светлые  глаза  Гришина,  показалось
Жене, приветливо улыбнулись.
   Она шла к дому и думала, что Гришин оказался таким  же  человеком,  как
все, - смог сделать хорошее и улыбнулся. Он оказался не бессердечен,  -  и
ей стало неловко за все то плохое, что она думала о начальнике паспортного
стола.
   Через три дня  большая  женская  рука  с  черно-красными  лакированными
ногтями протянула ей из окошечка паспорт с  аккуратно  вложенными  в  него
бумагами. Женя прочла четким почерком написанную  резолюцию:  "В  прописке
отказать, как не имеющей отношения к данной жилплощади".
   - Сукин сын,  -  громко  сказала  Женя  и,  не  имея  силы  сдержаться,
продолжала: - Издеватель, бездушный мучитель!
   Она  говорила  громко,  потрясая  в  воздухе  непрописанным  паспортом,
обращаясь к сидевшим в очереди людям, хотела их поддержки, но видела,  как
они отворачивались от нее. Дух бунтовщицы  вспыхнул  на  миг  в  ней,  дух
отчаяния и бешенства. Вот так же кричали иногда  обезумевшие  от  отчаяния
женщины в очередях тридцать седьмого года, стоя за справками об осужденных
без права переписки  в  полутемном  приемном  зале  Бутырской  тюрьмы,  на
Матросской Тишине в Сокольниках.
   Милиционер, стоявший в коридоре, взял Женю за локоть, стал толкать ее к
двери.
   - Пустите меня, не трогайте! - и она вырвала руку,  оттолкнула  его  от
себя.
   - Гражданка, - сипло сказал он, - прекратите, не вынуждайте  на  десять
лет!
   Ей  показалось,  что  в  глазах  милиционера  мелькнуло  сочувственное,
жалостливое выражение.
   Она быстро пошла к выходу. По улице, толкая ее, шли люди, все они  были
прописаны, имели прикрепленные к распределителям карточки...
   Ночью ей снился пожар, она наклонилась над лежащим  раненым  человеком,
уткнувшимся лицом в землю, пыталась тащить его и понимала, хотя не  видела
его лица, что это Крымов.
   Она проснулась измученная, подавленная.
   "Хоть бы скорей он приехал, - думала она, одеваясь, бормотала: - Помоги
мне, помоги мне".
   И ей страстно, до боли захотелось увидеть не  Крымова,  которого  ночью
спасала, а Новикова, таким, каким видела его летом в Сталинграде.
   Эта бесправная жизнь без прописки, без карточек, в вечном страхе  перед
дворником, управдомом,  старшей  по  квартире  Глафирой  Дмитриевной  была
тяжела, невыносимо мучила. Женя пробиралась на кухню, когда все  спали,  а
утром старалась умываться до того, как проснутся жильцы. А когда жильцы  с
ней заговаривали, голос у нее становился какой-то  противно  ласковый,  не
свой, как у баптистки.
   Днем Женя написала заявление об уходе со службы.
   Она слышала, что после отказа в паспортном отделе является участковый и
берет подписку о выезде из Куйбышева в трехдневный срок. В тексте подписки
говорилось: "Лица, виновные в нарушении паспортного  режима,  подлежат..."
Женя не хотела "подлежать...". Она примирилась с тем, что ей нужно  выбыть
из Куйбышева. Сразу стало спокойней на душе, мысль о  Гришине,  о  Глафире
Дмитриевне, о ее мягких, как  гнилые  маслины,  глазах  перестала  томить,
пугать. Она отказалась от беззакония, подчинилась закону.
   Когда она написала заявление и собиралась нести его Ризину, ее  позвали
к телефону - звонил Лимонов.
   Он спросил ее, свободна ли  она  завтра  вечером,  приехал  человек  из
Ташкента и очень смешно рассказывает о  тамошней  жизни,  привез  Лимонову
привет от Алексея Толстого. Снова пахнуло на нее другой жизнью.
   Женя, хотя не собиралась делать  этого,  рассказала  Лимонову  о  своих
делах с пропиской.
   Он слушал ее, не перебивая, потом сказал:
   - Вот история, даже любопытно: у папы собственная улица в Куйбышеве,  а
дочку вышибают, отказывают в прописке. Занятно. Занятно.
   Он подумал немного и сказал:
   - Вот что, Евгения Николаевна, вы свое заявление сегодня не  подавайте,
я вечером буду на совещании у секретаря обкома  и  расскажу  ему  о  вашем
деле.
   Женя поблагодарила, но подумала, что Лимонов  забудет  о  ней  тут  же,
положив телефонную трубку. Но все же заявление она Ризину не  передала,  а
лишь спросила, сможет ли он через штаб Военного округа достать ей билет на
пароход до Казани.
   - Это-то проще простого, - сказал Ризин  и  развел  руками.  -  Беда  с
органами милиции. Да что поделаешь, Куйбышев на особом режиме, у них  есть
спецуказание.
   Он спросил ее:
   - Вы свободны сегодня вечером?
   - Нет, занята, - сердито ответила Женя.
   Она шла  домой  и  думала,  что  скоро  увидит  мать,  сестру,  Виктора
Павловича, Надю, что в  Казани  ей  будет  лучше,  чем  в  Куйбышеве.  Она
удивлялась, почему так огорчалась, замирала от страха,  входя  в  милицию.
Отказали - и наплевать...  А  если  Новиков  пришлет  письмо,  можно  ведь
попросить соседей - перешлют в Казань.
   Утром, едва она пришла на работу,  ее  вызвали  к  телефону,  и  чей-то
любезный голос попросил ее  зайти  в  паспортный  стол  городской  милиции
оформить прописку.



        "25"

   У  Жени  завязалось  знакомство  с  одним   из   жильцов   квартиры   -
Шарогородским. Когда Шарогородский резко поворачивался, казалось, большая,
седая алебастровая голова его сорвется с тонкой шеи и с грохотом упадет на
пол. Женя заметила, что бледная  кожа  на  лице  старика  отливала  мягкой
голубизной. Это соединение голубизны кожи и холодной голубизны глаз  очень
занимало Женю; старик происходил из  высокого  дворянства,  и  ее  смешила
мысль о том, что старика нужно рисовать голубым.
   Владимир Андреевич Шарогородский до войны жил хуже, чем во время войны.
Сейчас у него появилась кое-какая  работа.  Совинформбюро  заказывало  ему
заметки  о  Дмитрии  Донском,  Суворове,  Ушакове,  о  традициях  русского
офицерства, о поэтах девятнадцатого века - Тютчеве, Баратынском...
   Владимир Андреевич сказал Жене,  что  по  материнской  линии  он  родня
стариннейшему, более древнему, чем Романовы, княжескому роду.
   Юношей он служил в губернском земстве и проповедовал  среди  помещичьих
сыновей,  сельских   учителей   и   молодых   священников   совершеннейшее
вольтерьянство и чаадаевщину.
   Владимир Андреевич  рассказал  Жене  о  своем  разговоре  с  губернским
предводителем  дворянства  -  это  было  сорок  четыре  года  назад.  "Вы,
представитель  одного  из  старинных  родов  России,  взялись   доказывать
мужикам, что ведете происхождение от обезьяны.  Мужик  вас  спросит,  -  а
великие князья? А наследник цесаревич? А государыня? А сам государь?.."
   Владимир Андреевич продолжал смущать умы, и дело кончилось тем, что его
выслали в Ташкент. Спустя год его простили, и он уехал в Швейцарию. Там он
встречался со многими революционными деятелями, - чудаковатого князя знали
и большевики, и меньшевики, и эсеры, и анархисты. Он ходил  на  диспуты  и
вечеринки, с некоторыми был приятен, но ни с кем не соглашался. В ту  пору
он дружил со студентом-евреем, чернобородым бундовцем Липецом.
   Незадолго до первой мировой войны он вернулся в Россию  и  поселился  у
себя в имении, изредка печатал статьи на исторические и литературные  темы
в "Нижегородском листке".
   Хозяйством он не занимался, имением правила его мать.
   Шарогородский оказался единственный помещик, имение которого не тронули
крестьяне. Комбед даже выделил ему подводу  дров  и  выдал  сорок  головок
капусты.  Владимир  Андреевич  сидел   в   единственной   отапливаемой   и
застекленной комнате дома, читал и  писал  стихи.  Одно  стихотворение  он
прочел Жене. Оно называлось "Россия":

   Безумная беспечность
   На все четыре стороны.
   Равнина. Бесконечность.
   Кричат зловеще вороны.

   Разгул. Пожары. Скрытность.
   Тупое безразличие.
   И всюду самобытность
   И жуткое величие.

   Читал он, бережно произнося слова и расставляя точки,  запятые,  высоко
поднимая свои длинные брови, отчего, однако, его просторный лоб не казался
меньше.
   В 1926 году Шарогородский вздумал  читать  лекции  по  истории  русской
литературы, опровергал Демьяна Бедного  и  прославлял  Фета,  выступал  на
дискуссиях о красоте и правде жизни, которые были тогда модны, он  объявил
себя  противником  всякого  государства,  объявил  марксизм   ограниченным
учением,  говорил  о  трагической  судьбе  русской  души,  договорился   и
доспорился до того, что на казенный счет вновь уехал в  Ташкент.  Там  жил
он, удивляясь силе географических аргументов в теоретическом споре, и лишь
в конце 1933 года получил разрешение переехать в Самару, к  своей  старшей
сестре Елене Андреевне. Она умерла незадолго до войны.
   К себе в комнату Шарогородский не приглашал никогда.  Но  однажды  Женя
заглянула в княжьи покои: груды книг и старых газет  высились  холмами  по
углам, старинные кресла  громоздились  друг  на  дружке  почти  до  самого
потолка, портреты в золоченых рамах стояли  на  полу.  На  крытом  красным
бархатом диване лежало смятое, с вылезающими комьями ваты одеяло.
   Это был человек мягкий, беспомощный в делах практической жизни. О таких
людях принято говорить, - детской души человек, ангельской доброты. Но  он
мог равнодушно пройти, бормоча свои любимые стихи, мимо голодного  ребенка
либо оборванной старухи, протягивающей руку за куском хлеба.
   Слушая Шарогородского, Женя часто вспоминала своего  первого  мужа,  уж
очень  не  походил  старый  поклонник  Фета  и  Владимира   Соловьева   на
коминтерновца Крымова.
   Ее поражало, что Крымов, равнодушный  к  прелести  русского  пейзажа  и
русской сказки, фетовского и  тютчевского  стиха,  был  таким  же  русским
человеком, как старик Шарогородский. Все, что с юности было дорого Крымову
в русской жизни, имена, без которых не мыслил он себе России, все это было
безразлично, а иногда и враждебно Шарогородскому.
   Для Шарогородского Фет был Богом, и прежде всего русским Богом.  И  так
же божественны были для него сказки о  Финисте  Ясном  Соколе,  "Сомнение"
Глинки.  И  как  ни  восхищался  он  Данте,  тот  для   него   был   лишен
божественности русской музыки, русской поэзии.
   А Крымов не делал различия между Добролюбовым и Лассалем,  Чернышевским
и Энгельсом. Для него  Маркс  был  выше  всех  русских  гениев,  для  него
Героическая симфония  Бетховена  безраздельно  торжествовала  над  русской
музыкой. Пожалуй, лишь Некрасов был для него исключением,  первым  в  мире
поэтом. Минутами Евгении Николаевне казалось, что  Шарогородский  помогает
ей понять  не  только  Крымова,  но  и  судьбу  ее  отношений  с  Николаем
Григорьевичем.
   Жене нравилось разговаривать с Шарогородским. Обычно разговор начинался
с тревожных сводок, потом Шарогородский пускался в  рассуждения  о  судьбе
России.
   - Русское дворянство, - говорил он, - виновато перед  Россией,  Евгения
Николаевна, но оно умело ее любить. В  ту,  первую  войну  нам  ничего  не
простили, каждое лычко поставили в строку, - и наших дураков, и оболтусов,
и сонных обжор, и Распутина, и полковника Мясоедова, и  липовые  аллеи,  и
беспечность, и черные избы, и лапти... Шесть сыновей моей сестры погибли в
Галиции, в Восточной Пруссии, мой брат, старый, больной человек, был  убит
в бою, - но им история не зачла этого... А надо бы.
   Часто Женя слушала его совершенно не схожие с современными  рассуждения
о литературе. Фета он ставил выше Пушкина и Тютчева.  Фета  он  знал  так,
как, конечно, не знал его ни один человек в России, да,  вероятно,  и  сам
Фет под конец жизни не помнил о себе всего того, что знал о  нем  Владимир
Андреевич.
   Льва Толстого он считал слишком реальным и, признавая в нем поэзию,  не
ценил его. Тургенева он ценил, но считал его талант недостаточно глубоким.
В русской прозе ему больше всего нравились Гоголь и Лесков.
   Он считал, что первыми погубителями русской  поэзии  были  Белинский  и
Чернышевский.
   Он сказал Жене, что, кроме русской поэзии, он любит три  вещи,  все  на
букву "с" - сахар, солнце и сон.
   -  Неужели  я  умру,  не  увидев   ни   одного   своего   стихотворения
напечатанным? - спрашивал он.
   Как-то, возвращаясь со службы, Евгения Николаевна  встретила  Лимонова.
Он шел по улице в раскрытом зимнем пальто,  с  болтающим