решения коллегии Наркомата электростанций СССР, - ему  предлагалось  сдать
дела на СталГРЭСе и выехать на Урал, принять  директорство  на  небольшой,
работавшей на торфе электростанции. Наказание было не так уж велико,  ведь
могли и под  суд  отдать.  Дома  Спиридонов  не  сказал  об  этом  приказе
наркомата, решил обождать решения  бюро  обкома.  Четвертого  апреля  бюро
обкома вынесло ему строгий выговор за самовольное оставление в тяжелые дни
станции. Это решение тоже было мягким, могли и  исключить  из  партии.  Но
Степану Федоровичу решение бюро обкома показалось несправедливым,  -  ведь
товарищи в обкоме знали, что  он  руководил  станцией  до  последнего  дня
Сталинградской обороны, ушел на левый берег в  тот  день,  когда  началось
советское наступление, ушел, чтобы повидать дочь, родившую в трюме  баржи.
На заседании бюро он попробовал спорить, но Пряхин был суров, сказал:
   - Можете обжаловать решение бюро в  Центральной  Контрольной  Комиссии,
думаю, товарищ Шкирятов сочтет наше решение половинчатым, мягким.
   Степан Федорович сказал:
   - Я убежден, что ЦКК отменит решение,  -  но,  так  как  он  много  был
наслышан о Шкирятове, апелляцию подавать побоялся.
   Он опасался и подозревал, что суровость Пряхина связана  не  только  со
сталгрэсовским делом. Пряхин, конечно,  помнил  о  родственных  отношениях
Степана Федоровича с Евгенией Николаевной Шапошниковой и Крымовым,  и  ему
стал неприятен человек, знавший, что Пряхин  и  посаженный  Крымов  давние
знакомые.
   В этой ситуации Пряхин, если б даже и хотел, никак  не  мог  поддержать
Спиридонова. Если б он сделал это, недоброжелатели,  которые  всегда  есть
возле сильных людей, тотчас  сообщили  бы  куда  следует,  что  Пряхин  из
симпатии  к  врагу  народа  Крымову  поддерживает  его  родича,   шкурника
Спиридонова.
   Но Пряхин, видимо, не поддерживал Спиридонова не только потому, что  не
мог, а потому, что не хотел.  Очевидно,  Пряхину  было  известно,  что  на
СталГРЭС приехала теща Крымова, живет в одной  квартире  со  Спиридоновым.
Вероятно, Пряхин знал  и  то,  что  Евгения  Николаевна  переписывается  с
матерью, недавно прислала ей копию своего заявления Сталину.
   Начальник областного отдела МГБ Воронин  после  заседания  бюро  обкома
столкнулся со Спиридоновым в буфете, где Степан Федорович покупал сырковую
массу и колбасу, посмотрел насмешливо и сказал насмешливо:
   - Прирожденный хозяйственник Спиридонов, ему только что строгий выговор
вынесли, а он заготовками занимается.
   - Семья, ничего не поделаешь, я теперь дедушкой стал, -  сказал  Степан
Федорович и улыбнулся жалкой, виноватой улыбкой.
   Воронин тоже улыбнулся ему:
   - А я думал, ты передачу собираешь.
   После этих слов Спиридонов подумал: "Хорошо, что на Урал перегоняют,  а
то еще совсем тут пропаду. Куда Вера с маленьким денутся?"
   Он ехал на СталГРЭС в кабине полуторки и смотрел через мутное стекло на
разрушенный город, с которым скоро расстанется. Степан Федорович  думал  о
том, что по этому, ныне заваленному кирпичами тротуару его жена  до  войны
ходила на работу, думал об электросети,  о  том,  что,  когда  пришлют  из
Свердловска новый кабель, его уж не будет на СталГРЭСе, что  у  внучка  от
недостаточного питания прыщи на руках и на  груди.  Думал:  "Строгача  так
строгача, в чем  дело",  думал,  что  ему  не  дадут  медаль  "За  оборону
Сталинграда", и почему-то мысль о  медали  расстраивала  его  больше,  чем
предстоящая разлука с городом, с  которым  связалась  его  жизнь,  работа,
слезы по Марусе. Он даже громко выругался по матушке  от  досады,  что  не
дадут медали, и водитель спросил его:
   - Вы кого это, Степан Федорович? Забыл чего-нибудь в обкоме?
   - Забыл, забыл, - сказал Степан Федорович. - Зато он меня не забыл.
   В квартире Спиридоновых было сыро и холодно. Вместо вышибленных  стекол
была вставлена фанера и набиты доски,  штукатурка  в  комнатах  во  многих
местах обвалилась, воду приходилось носить ведрами на третий этаж, комнаты
отапливались печурками, сделанными  из  жести.  Одну  из  комнат  закрыли,
кухней не пользовались, она служила кладовой для дров и картошки.
   Степан Федорович, Вера с ребенком, Александра  Владимировна,  вслед  за
ними приехавшая из  Казани,  жили  в  большой  комнате,  раньше  служившей
столовой. В маленькой комнатке, бывшей Вериной, рядом с кухней,  поселился
старик Андреев.
   У Степана  Федоровича  была  возможность  произвести  ремонт  потолков,
поштукатурить стены, поставить кирпичные печи, - нужные  мастера  были  на
СталГРЭСе, и материалы имелись.
   Но почему-то обычно хозяйственному, напористому Степану  Федоровичу  не
хотелось затевать эти работы.
   Видимо, и Вере, и Александре Владимировне  казалось  легче  жить  среди
военной  разрухи,  -  ведь  довоенная  жизнь  рухнула,   зачем   же   было
восстанавливать квартиру, напоминать о том, что ушло и не вернется.
   Через несколько дней после приезда Александры Владимировны приехала  из
Ленинска невестка Андреева, Наталья. Она в Ленинске поссорилась с  сестрой
покойной Варвары Александровны, оставила у  нее  на  время  сына,  а  сама
явилась на СталГРЭС к свекру.
   Андреев рассердился, увидев невестку, сказал ей:
   - Не ладила ты с Варварой, а теперь по наследству и  с  сестрой  ее  не
ладишь. Как ты Володьку там оставила?
   Должно быть, Наташе жилось очень трудно в  Ленинске.  Войдя  в  комнату
Андреева, она оглядела потолок, стены и сказала:
   - Как хорошо, - хотя ничего хорошего в дранке, висевшей  с  потолка,  в
куче штукатурки в углу, в безобразной трубе не было.
   Свет в комнату проходил через небольшую стеклянную заплату, вставленную
в дощатый щит, закрывавший окно.
   В этом самодельном окошечке был невеселый вид, - одни  лишь  развалины,
остатки стен, размалеванных поэтажно синей и розовой  краской,  изодранное
кровельное железо...
   Александра Владимировна, приехав в Сталинград, заболела. Из-за  болезни
ей пришлось отложить поездку  в  город,  она  хотела  посмотреть  на  свой
разрушенный, сгоревший дом.
   Первые дни она, превозмогая болезнь,  помогала  Вере,  -  топила  печь,
стирала  и  сушила  пеленки  над  жестяной  печной  трубой,  выносила   на
лестничную площадку куски штукатурки, даже пробовала носить снизу воду.
   Но ей становилось все хуже, в жарко натопленной комнате ее знобило,  на
холодной кухне на лбу ее вдруг выступал пот.
   Ей хотелось перенести болезнь на ногах, и она не жаловалась  на  плохое
самочувствие. Но как-то  утром,  выйдя  в  кухню  за  дровами,  Александра
Владимировна потеряла сознание, упала на  пол  и  расшибла  себе  в  кровь
голову. Степан Федорович и Вера уложили ее в постель.
   Александра Владимировна, отдышавшись, подозвала Веру, сказала:
   - Знаешь, мне в Казани у Людмилы тяжелей было жить, чем  у  вас.  Я  не
только для вас сюда приехала, но и для себя. Боюсь только,  замучишься  ты
со мной, пока я на ноги стану.
   - Бабушка, мне так с вами хорошо, - сказала Вера.
   А Вере, действительно, пришлось очень тяжело. Все добывалось с  великим
трудом, - вода, дрова, молоко. На дворе пригревало солнце,  а  в  комнатах
было сыро и холодно, приходилось много топить.
   Маленький Митя болел желудком, плакал по ночам, материнского молока ему
не хватало. Весь день Вера топталась в комнате и в  кухне,  то  ходила  за
молоком и хлебом, стирала, мыла посуду, таскала снизу  воду.  Руки  у  нее
стали красные, лицо  обветрилось,  покрылось  пятнами.  От  усталости,  от
постоянной  работы  на  сердце  стояла  ровная  серая  тяжесть.   Она   не
причесывалась, редко  мылась,  не  смотрелась  в  зеркало,  тяжесть  жизни
подмяла ее. Все время мучительно хотелось  спать.  К  вечеру  руки,  ноги,
плечи ныли, тосковали по отдыху. Она ложилась, и Митя начинал плакать. Она
вставала к нему, кормила, перепеленывала,  носила  на  руках  по  комнате.
Через час он вновь начинал плакать, и она опять вставала. На  рассвете  он
просыпался и уж больше не засыпал, и она в полумраке начинала новый  день,
не выспавшись, с  тяжелой,  мутной  головой,  шла  на  кухню  за  дровами,
растапливала печь, ставила греть воду - чай для отца и бабушки принималась
за стирку. Но удивительно,  она  никогда  теперь  не  раздражалась,  стала
кроткой и терпеливой.
   Жизнь Веры стала легче, когда из Ленинска приехала Наталья.
   Андреев сразу же  после  приезда  Наташи  уехал  на  несколько  дней  в
северную часть Сталинграда, в заводской поселок. То ли он хотел посмотреть
свой дом и завод,  то  ли  рассердился  на  невестку,  оставившую  сына  в
Ленинске, то ли не хотел, чтобы она  ела  спиридоновский  хлеб,  и  уехал,
оставив ей свою карточку.
   Наталья, не отдохнув, в день приезда, взялась помогать Вере.
   Ах, как легко и щедро работала она, какими легкими становились  тяжелые
ведра, выварка, полная воды, мешок угля, едва  ее  сильные,  молодые  руки
брались за работу.
   Теперь Вера стала выходить на полчасика с Митей на улицу,  садилась  на
камешек, смотрела, как блестит  весенняя  вода,  как  подымается  пар  над
степью.
   Тихо было кругом, война ушла на сотни  километров  от  Сталинграда,  но
покой не вернулся с тишиной. С тишиной пришла тоска,  и,  казалось,  легче
было, когда ныли в воздухе немецкие самолеты, гремели снарядные разрывы  и
жизнь была полна огня, страха, надежды.
   Вера всматривалась в покрытое гноящимися прыщами личико сына, и жалость
охватывала ее. И одновременно мучительно  жалко  становилось  Викторова  -
Боже, Боже, бедный Ваня, какой  у  него  хиленький,  худенький,  плаксивый
сынок.
   Потом она поднималась по заваленным мусором и битым  кирпичом  ступеням
на третий этаж, бралась за работу, и  тоска  тонула  в  суете,  в  мутной,
мыльной воде, в печном дыму, в сырости, текущей со стен.
   Бабушка подзывала ее к себе, гладила по волосам, и в глазах  Александры
Владимировны, всегда спокойных и ясных, появлялось невыносимо печальное  и
нежное выражение.
   Вера ни разу, ни с кем  -  ни  с  отцом,  ни  с  бабушкой,  ни  даже  с
пятимесячным Митей не говорила о Викторове.
   После приезда Наташи  все  изменилось  в  квартире.  Наталья  соскребла
плесень со стен, побелила темные углы, отмыла  грязь,  казалось,  намертво
въевшуюся  в  паркетины.  Она  устроила  великую  стирку,   которую   Вера
откладывала до теплых времен, этаж за этажом очистила лестницу от мусора.
   Полдня провозилась она с длинной,  похожей  на  черного  удава  дымовой
трубой, - труба безобразно провисла, на стыках из нее  капала  смолянистая
жижа, собиралась лужицами  на  полу.  Наталья  обмазала  трубу  известкой,
выпрямила, подвязала проволоками, повесила  на  стыках  пустые  консервные
банки, куда капала смола.
   С  первого  дня  она  подружилась  с  Александрой  Владимировной,  хотя
казалось, что шумная и дерзкая женщина, любившая говорить глупости о бабах
и мужиках, должна была  не  понравиться  Шапошниковой.  С  Натальей  сразу
оказались знакомы множество людей -  и  линейный  монтер,  и  машинист  из
турбинного зала, и водители грузовых машин.
   Как-то Александра Владимировна сказала вернувшейся из очереди Наталье:
   - Вас, Наташа, спрашивал товарищ один, военный.
   - Грузин, верно? - сказала Наталья. -  Вы  его  гоните,  если  еще  раз
придет. Свататься ко мне надумал, носатый.
   - Так сразу? - удивилась Александра Владимировна.
   - А долго ли им. В Грузию меня зовет после войны. Для него, что  ли,  я
лестницу мыла.
   Вечером она сказала Вере:
   - Давай в город поедем, картина будет. Мишка-водитель нас  на  грузовой
свезет. Ты в кабину с ребенком сядешь, а я в кузове.
   Вера замотала головой.
   - Да поезжай ты, - сказала  Александра  Владимировна,  -  было  бы  мне
получше, и я бы с вами поехала.
   - Нет-нет, я ни за что.
   Наталья сказала:
   - Жить-то надо, а то все мы тут собрались вдовцы да вдовицы.
   Потом она с упреком добавила:
   - Все сидишь дома, никуда пойти не хочешь, а за отцом плохо смотришь. Я
вчера стирала, у него и белье, и носки совсем рваные.
   Вера взяла ребенка на руки, вышла с ним на кухню.
   - Митенька, ведь мама твоя не вдова, скажи?.. - спросила она.
   Степан  Федорович  все  эти  дни  был  очень  внимателен  к  Александре
Владимировне, дважды привозил к ней из города врача, помогал Вере  ставить
ей банки, иногда совал в руку конфету и говорил:
   - Вере не отдавайте, я ей уже дал, это специально вам, в буфете были.
   Александра  Владимировна  понимала,  что  Степана   Федоровича   мучили
неприятности. Но когда она спрашивала его,  есть  ли  новости  из  обкома,
Степан Федорович качал головой и начинал говорить о чем-нибудь другом.
   Лишь в тот вечер, когда его известили о предстоящем разборе  его  дела,
Степан  Федорович,  придя  домой,  сел  на  кровать  рядом  с  Александрой
Владимировной и сказал:
   - Что я наделал, Маруся бы с ума сошла, если б знала о моих делах.
   - В чем же вас обвиняют? - спросила Александра Владимировна.
   - Кругом виноват, - сказал он.
   В комнату вошли Наталья и Вера, и разговор прервался.
   Александра Владимировна, глядя на Наталью,  подумала,  что  есть  такая
сильная,  упрямая  красота,  с  которой  тяжелая  жизнь  ничего  не  может
поделать. Все в Наталье было красиво - и шея, и молодая грудь, и  ноги,  и
обнаженные почти  до  плеч  стройные  руки.  "Философ  без  философии",  -
подумала Александра Владимировна. Она часто замечала, как не  привыкшие  к
нужде женщины блекли, попав в  тяжелые  условия,  переставали  следить  за
своей наружностью, - вот  и  Вера  так.  Ей  нравились  девушки-сезонницы,
работницы в тяжелых цехах, военные регулировщицы, которые, живя в бараках,
работая в пыли,  грязи,  накручивали  перманент,  гляделись  в  зеркальце,
пудрили облупившиеся носы; упрямые птицы в непогоду, вопреки  всему,  пели
свою птичью песню.
   Степан Федорович тоже смотрел на Наталью, потом вдруг  поймал  за  руку
Веру, подтянул ее к себе, обнял и, точно прося прощения, поцеловал.
   И Александра Владимировна сказала, казалось, ни к селу ни к городу:
   - Что ж уж там, Степан, умирать вам рано!  На  что  я,  старуха,  и  то
собираюсь выздороветь и жить на свете.
   Он быстро посмотрел на нее, улыбнулся. А Наталья налила  в  таз  теплой
воды, поставила таз на пол возле кровати и, став на колени, проговорила:
   - Александра Владимировна, я вам ноги  хочу  помыть,  в  комнате  тепло
сейчас.
   - Вы с ума сошли! Дура!  Встаньте  немедленно!  -  крикнула  Александра
Владимировна.



        "60"

   Днем вернулся из Тракторозаводского поселка Андреев.
   Он вошел в  комнату  к  Александре  Владимировне,  и  его  хмурое  лицо
улыбнулось, - она в этот день впервые поднялась на ноги, бледная и  худая,
сидела у стола, надев очки, читала книгу.
   Он рассказал, что долго не мог найти места,  где  стоял  его  дом,  все
изрыто окопами, воронка на воронке, черепки да ямы.
   На заводе уже много людей, новые  приходят  каждый  час,  даже  милиция
есть. О бойцах народного ополчения  ничего  узнать  не  пришлось.  Хоронят
бойцов, хоронят, и все новых находят, то в подвалах,  то  в  окопчиках.  А
металлу, лома там...
   Александра  Владимировна  задавала  вопросы,  -  трудно   ли   было-ему
добираться, где ночевал он, как питался, сильно ли пострадали мартеновские
печи, какое у рабочих снабжение, видел ли Андреев директора.
   Утром перед приходом Андреева Александра Владимировна сказала Вере:
   - Я всегда смеялась над предчувствиями и суевериями, а сегодня  впервые
в жизни непоколебимо предчувствую, что Павел Андреевич принесет  вести  от
Сережи.
   Но она ошиблась.
   То, что рассказывал Андреев, было важно, независимо от того, слушал  ли
его несчастный или  счастливый  человек.  Рабочие  рассказывали  Андрееву:
снабжения нет, зарплаты не выдают, в подвалах и землянках  холодно,  сыро.
Директор другим человеком стал, раньше, когда немец пер на Сталинград,  он
в цехах - первый друг, а теперь разговаривать не хочет, дом ему построили,
легковую машину из Саратова пригнали.
   - Вот на СталГРЭСе тоже тяжело,  но  на  Степана  Федоровича  мало  кто
обижается, - видно, что переживает за людей.
   - Невесело, - сказала Александра Владимировна.  -  Что  же  вы  решили,
Павел Андреевич?
   - Проститься пришел, пойду  домой,  хоть  и  дома  нет.  Я  место  себе
приискал в общежитии, в подвале.
   - Правильно, правильно, - сказала Александра Владимировна. - Ваша жизнь
там, какая ни есть.
   - Вот откопал, - сказал он и вынул из кармана заржавевший наперсток.
   - Скоро я поеду в город,  на  Гоголевскую,  к  себе  домой,  откапывать
черепки, - сказала Александра Владимировна. - Тянет домой.
   - Не рано ли вы встали, очень вы бледная.
   - Огорчили вы меня своим рассказом. Хочется, чтобы все  по-иному  стало
на этой святой земле.
   Он покашлял.
   - Помните, Сталин говорил в позапрошлом году: братья и сестры... А тут,
когда немцев разбили, - директору  коттедж,  без  доклада  не  входить,  а
братья и сестры в землянки.
   - Да-да, хорошего в этом мало, - сказала Александра Владимировна.  -  А
от Сережи ничего нет, как в воду канул.
   Вечером приехал из города Степан Федорович. Он утром никому не  сказал,
уезжая в Сталинград, что на бюро обкома будет рассмотрено его дело.
   - Андреев вернулся? - отрывисто, по-начальнически  спросил  он.  -  Про
Сережу ничего нет?
   Александра Владимировна покачала головой.
   Вера сразу заметила, что отец сильно выпил. Это видно было по тому, как
он открыл дверь, по весело блестевшим несчастным глазам, по тому,  как  он
выложил на стоп привезенные из города гостинцы, снял пальто,  как  задавал
вопросы.
   Он подошел к Мите, спавшему в бельевой корзине, и наклонился над ним.
   - Да не дыши ты на него, - сказала Вера.
   - Ничего, пусть привыкает, - сказал веселый Спиридонов.
   - Садись обедать, наверное, пил и не закусывал. Бабушка сегодня  первый
раз вставала с постели.
   - Ну вот это - действительно здорово, сказал Степан Федорович и  уронил
ложку в тарелку, забрызгал супом пиджак.
   - Ох, и сильно вы клюкнули  сегодня,  Степочка,  -  сказала  Александра
Владимировна. - С какой это только радости?
   Он отодвинул тарелку.
   - Да кушай ты, - сказала Вера.
   - Вот что, дорогие, - негромко сказал Степан Федорович. - Есть  у  меня
новость. Дело мое решилось, получил строгий выговор по партийной линии,  а
от наркомата предписание - в Свердловскую область на маленькую станцию, на
торфе работает,  сельского  типа,  словом,  из  полковников  в  покойники,
жилплощадью обеспечивают. Подъемные в размере двухмесячного оклада. Завтра
начну дела сдавать. Получим рейсовые карточки.
   Александра  Владимировна  и  Вера   переглянулись,   потом   Александра
Владимировна сказала:
   - Повод, чтобы выпить, основательный, ничего не скажешь.
   - И вы, мама, на Урал, отдельную комнату, лучшую, вам, - сказал  Степан
Федорович.
   - Да вам всего там одну комнату  дадут,  верно,  -  сказала  Александра
Владимировна.
   - Все равно, мама, вам она.
   Степан Федорович называл ее впервые в жизни  -  мама.  И,  должно  быть
спьяну, в глазах его стояли слезы.
   Вошла Наталья, и Степан Федорович, меняя разговор, спросил:
   - Что ж наш старик про заводы рассказывает?
   Наташа сказала:
   - Ждал вас Павел Андреевич, а сейчас уснул.
   Она села за стол, подперла щеки кулаками, сказала:
   - Рассказывает  Павел  Андреевич,  на  заводе  рабочие  семечки  жарят,
главная у них еда.
   Она вдруг спросила:
   - Степан Федорович, верно, вы уезжаете?
   - Вот как! И я об этом слышал, - весело сказал он.
   Она сказала:
   - Очень жалеют рабочие.
   - Чего жалеть, новый хозяин, Тишка Батров, человек хороший. Мы с ним  в
институте вместе учились.
   Александра Владимировна сказала:
   - Кто там носки вам так артистически штопать будет? Вера не сумеет.
   - Вот это, действительно, вопрос, - сказал Степан Федорович.
   -  Придется  Наташу  с  вами  командировать,   -   ск