вас Стрельников или Маркс учил?
   - Ваши зловонные слова меня не удивляют,  -  сказал  Мостовской,  -  вы
ничего другого не скажете. Знаете, что меня действительно удивляет! К чему
вас гитлеровцы держат в лагере. Зачем? Нас они ненавидят  до  исступления;
Тут все ясно. Но зачем вас и подобных вам держать Гитлеру в лагере!
   Чернецов  усмехнулся,  лицо  его  стало  таким,  каким  было  в  начале
разговора.
   -  Да  вот,  видите,  держат,  -  сказал   он.   -   Не   пускают.   Вы
походатайствуйте, может быть, меня и отпустят.
   Но Мостовской не хотел шутить.
   - Вы с вашей ненавистью к нам не должны сидеть в гитлеровском лагере. И
не только вы, вот и этот субъект, - и он  указал  на  подходившего  к  ним
Иконникова-Моржа,
   Лицо и руки Иконникова были запачканы глиной.
   Он сунул Мостовскому несколько грязных,  исписанных  листков  бумаги  и
сказал:
   - Прочтите, может быть, придется завтра погибнуть.
   Мостовской, пряча листки под тюфяк, раздраженно проговорил:
   - Прочту, почему это вы собрались покинуть сей мир?
   - Знаете, что я слышал? Котлованы, которые мы выкопали,  назначены  для
газовни. Сегодня уже начали бетонировать фундаменты.
   - Об этом ходил слух, -  сказал  Чернецов,  -  еще  когда  прокладывали
широкую колею.
   Он оглянулся, и Мостовской подумал, что Чернецова занимает, - видят  ли
пришедшие с работы, как запросто он разговаривает со  старым  большевиком.
Он, вероятно, гордится  этим  перед  итальянцами,  норвежцами,  испанцами,
англичанами. Но больше всего он, вероятно, гордился  этим  перед  русскими
военнопленными.
   - А мы продолжали работать? - спросил Иконников-Морж. -  Участвовали  в
подготовке ужаса?
   Чернецов пожал плечами:
   - Вы что думаете, - мы в Англии? Восемь тысяч откажутся  от  работы,  и
всех убьют в течение часа.
   - Нет, не могу, - сказал Иконников-Морж. - Не пойду, не пойду.
   - Если откажетесь работать, вас  кокнут  через  две  минуты,  -  сказал
Мостовской.
   - Да, - сказал Чернецов, - можете поверить этим словам, товарищ  знает,
что значит призывать к забастовке в стране, где нет демократии.
   Его  расстроил  спор  с  Мостовским.  Здесь,  в  гитлеровском   лагере,
фальшиво, бессмысленно прозвучали в его собственных ушах слова, которые он
столько раз произносил в своей парижской квартире.
   Прислушиваясь  к  разговорам   лагерников,   он   часто   ловил   слово
"Сталинград", с ним, хотел он этого или нет, связывалась судьба и мира.
   Молодой англичанин показал ему знак виктории и сказал:
   - Молюсь за вас, - Сталинград остановил лавину,  -  и  Чернецов  ощутил
счастливое волнение, услышав эти слова.
   Он сказал Мостовскому:
   - Знаете, Гейне говорил, что  только  дурак  показывает  свою  слабость
врагу. Но ладно, я дурак, вы совершенно правы, мне ясно  великое  значение
борьбы, которую ведет ваша армия. Горько русскому социалисту понимать  это
и, понимая, радоваться, гордиться, и страдать, и ненавидеть вас.
   Он смотрел на Мостовского, и тому казалось, будто и второй, зрячий глаз
Чернецова налился кровью.
   - Но неужели и здесь вы не осознали своей шкурой, что человек не  может
жить без демократии и свободы? Там, дома, вы забыли  об  этом!  -  спросил
Чернецов.
   Мостовской наморщил лоб.
   - Послушайте, хватит истерики.
   Он оглянулся, и Чернецов подумал, что Мостовской встревожен, - видят ли
пришедшие с работы, как запросто разговаривает с  ним  эмигрант-меньшевик.
Он, вероятно, стыдился  этого  перед  иностранцами.  Но  больше  всего  он
стыдился перед русскими военнопленными.
   Кровавая слепая яма в упор смотрела на Мостовского.
   Иконников дернул за разутую ногу сидевшего на втором этаже  священника,
на ломаном французском, немецком и итальянском языке стал спрашивать:  Que
dois-je faire, mio padre? Nous travaillons dans una Vernichtungslager [Что
я должен, падре? Мы работаем в фернихтунгслагере (фр.)].
   Антрацитовые глаза Гарди оглядывали лица людей.
   - Tout le monde travaille la-bas. Et  moi  je  travaille  la-bas.  Nous
sommes des esclaves, - медленно сказал он. - Dieu nous pardonnera [Все там
работают. И я работаю там. Мы рабы. Бог нас простит (фр.)].
   - C'est son metier [это его профессия (фр.)], - добавил Мостовской.
   - Mais ce n'est pas votre metier [но это не ваша профессия (фр.)], -  с
укоризной произнес Гарди.
   Иконников-Морж быстро заговорил:
   - Вот-вот, Михаил Сидорович, с вашей точки зрения тоже ведь так, а я не
хочу отпущения грехов. Не говорите - виноваты те, кто заставляет тебя,  ты
раб,  ты  не  виновен,  ибо  ты  не  свободен.   Я   свободен!   Я   строю
фернихтунгслагерь, я отвечаю перед людьми, которых будут душить  газом.  Я
могу сказать "нет"! Какая сила может запретить мне это,  если  я  найду  в
je dirai non!
   Рука Гарди коснулась седой головы Иконникова.
   - Donnez-moi votre main [дайте вашу руку (фр.)], - сказал он.
   - Ну, сейчас будет увещевание пастырем  заблудшей  в  гордыне  овцы,  -
сказал Чернецов, и Мостовской с невольным сочувствием кивнул его словам.
   Но Гарди не увещевал Иконникова, он поднес грязную  руку  Иконникова  к
губам и поцеловал ее.



        "71"

   На  следующий   день   Чернецов   разговорился   с   одним   из   своих
немногочисленных советских знакомых, красноармейцем Павлюковым, работавшим
санитаром в ревире.
   Павлюков стал жаловаться Чернецову, что скоро его выгонят из  ревира  и
погонят рыть котлованы.
   - Это все партийные строят, - сказал он, -  им  невыносимо,  что  я  на
хорошее место устроился: сунул кому надо. Они в  подметалы,  на  кухне,  в
вашрауме всюду своих поустраивали. Вы, папаша, помните, как в мирное время
было? Райком своя. Местком своя. Верно ведь? А здесь у них тоже  шарашкина
контора,  свои  на  кухне,  своим  порции  дают.  Старого  большевика  они
содержат, как в санатории, а вы вот, как собака, пропадаете, никто из  них
в вашу сторону не посмотрит. А разве это справедливо?  Тоже  весь  век  на
советскую власть ишачили.
   Чернецов, смущаясь, сказал ему, что он двадцать лет не жил в России. Он
уже заметил, что слова "эмигрант", "заграница"  сразу  же  отталкивают  от
него советских людей. Но Павлюков не стал насторожен после слов Чернецова.
   Они присели на  груде  досок,  и  Павлюков,  широконосый,  широколобый,
настоящий сын народа, как подумал  Чернецов,  глядя  в  сторону  часового,
ходившего в бетонированной башенке, сказал:
   - Некуда мне податься, только в  добровольческое  формирование.  Или  в
доходяги и накрыться.
   - Для спасения жизни, значит? - спросил Чернецов.
   -  Я  вообще  не  кулак,  -  сказал  Павлюков,   -   не   вкалывал   на
лесозаготовках, а на коммунистов все  равно  обижен.  Нет  вольного  хода.
Этого не сей, на этой не женись, эта работа не  твоя.  Человек  становится
как попка. Мне хотелось с детских лет магазин свой открыть, чтобы всякий в
нем все мог купить. При магазине  закусочная,  купил,  что  тебе  надо,  и
пожалуйста: хочешь - пей рюмку, хочешь - жаркое, хочешь  -  пивка.  Я  бы,
знаете, как обслуживал? Дешево! У меня бы в ресторане и деревенскую еду бы
давали. Пожалуйста! Печеная картошка! Сало с чесноком! Капуста квашеная! Я
бы, знаете, какую закуску людям давал - мозговые  кости!  Кипят  в  котле,
пожалуйста, сто грамм выпей - и на тебе косточку, хлеб черный,  ну,  ясно,
соль. И всюду кожаные кресла, чтобы вши не заводились. Сидишь,  отдыхаешь,
а тебя обслужат. Скажи я такое дело, меня бы  сразу  в  Сибирь.  А  я  вот
думаю, в чем особый вред для народа в таком деле?  Я  цены  назначу  вдвое
ниже против государства.
   Павлюков покосился на слушателя:
   - В нашем бараке сорок ребят записались в добровольческое формирование.
   - А по какой причине?
   - За суп, за шинельку, чтобы не работать до перелома черепа.
   - И еще по какой?
   - А кое-кто из идейности.
   - Какой?
   -  Да  разной.  Некоторые  за  погубленных  в  лагерях.  Другим  нищета
деревенская надоела. Коммунизма не выносят.
   Чернецов сказал:
   - А ведь подло!
   Советский человек с любопытством поглядел на эмигранта,  и  тот  увидел
это насмешливо-недоуменное любопытство.
   - Бесчестно, неблагородно, нехорошо, -  сказал  Чернецов.  -  Не  время
счеты сводить, не так их сводят. Нехорошо, перед самим собой, перед  своей
землей.
   Он встал с досок и провел рукой по заду.
   - Меня не заподозришь в любви к большевикам. Правда, не время, не время
счеты сводить. А к Власову не ходите, - он вдруг  запнулся  и  добавил:  -
Слышите, товарищ, не ходите, - и  оттого,  что  произнес,  как  в  старое,
молодое время, слово "товарищ", он уже не мог скрыть своего волнения и  не
скрыл его, пробормотал: - Боже мой. Боже мой, мог ли я...
   Поезд отошел от перрона. Воздух был туманный от пыли, от запаха  сирени
и весенних городских помоек, от паровозного  дыма,  от  чада,  идущего  из
кухни привокзального ресторана.
   Фонарь все уплывал, удалялся, а потом стал казаться  неподвижным  среди
других зеленых и красных огней.
   Студент постоял на  перроне,  пошел  через  боковую  калитку.  Женщина,
прощаясь, обхватила руками его шею и целовала в лоб, волосы,  растерянная,
как и он, внезапной силой чувства... Он шел с вокзала, и счастье  росло  в
нем, кружило  голову,  казалось,  что  это  начало  -  завязка  того,  чем
наполнится вся его жизнь...
   Он вспоминал этот вечер, покидая  Россию,  по  дороге  на  Славуту.  Он
вспоминал его в парижской больнице, где лежал после  операции  -  удаления
заболевшего глаукомой глаза,  вспоминал,  входя  в  полутемный  прохладный
подъезд банка, в котором служил.
   Об этом написал поэт Ходасевич, бежавший, как и он, из России в Париж:

   Странник вдет, опираясь на посох, -
   Мне почему-то припомнилась ты,
   Едет коляска на красных колесах -
   Мне почему-то припомнилась ты.
   Вечером лампу зажгли в коридоре -
   Мне почему-то припомнилась ты.
   Что б ни случилось: на суше, на море
   Или на небе - мне вспомнишься ты...

   Ему хотелось вновь подойти к Мостовскому,  спросить:  "А  вы  не  знали
такой - Наташи Задонской, жива ли она? И неужели вы  все  эти  десятилетия
ходили с ней по одной земле?"



        "72"

   На  вечернем  аппеле  штубенэльтер,  гамбургский  вор-взломщик   Кейзе,
носивший желтые краги и клетчатый кремовый пиджак с накладными  карманами,
был хорошо расположен. Коверкая русские слова, он негромко напевал:  "Kali
zavtra voina, esli zavtra v pochod..."
   Его мятое, шафранового цвета  лицо  с  карими,  пластмассовыми  глазами
выражало в этот вечер благодушие. Пухлая, белоснежная, без единого волоска
рука, с пальцами, способными  удавить  лошадь,  похлопывала  по  плечам  и
спинам заключенных. Для него убить было так  же  просто,  как  шутки  ради
подставить ножку. После убийства он  ненадолго  возбуждался,  как  молодой
кот, поигравший с майским жуком.
   Убивал он чаще всего по поручению  штурмфюрера  Дроттенхара,  ведавшего
санитарной частью в блоке восточного района.
   Самым трудным в этом деле было оттащить тела  убитых  на  кремацию,  но
этим Кейзе не занимался, никто бы не посмел предложить ему  такую  работу.
Дроттенхар был опытен и не допускал, чтобы люди слабели  настолько,  чтобы
их приходилось тащить к месту казни на носилках.
   Кейзе не торопил назначенных к операции, не делал им злых замечаний, ни
разу никого из них не толкнул и не ударил. Больше четырехсот раз подымался
Кейзе по двум бетонированным  ступенькам  спецкамеры  и  всегда  испытывал
живой интерес к человеку, над которым проделывал операцию: к взгляду ужаса
и нетерпения, покорности, муки, робости и страстного любопытства,  которым
обреченный встречал пришедшего его умертвить.
   Кейзе не мог понять, почему ему так  нравилась  именно  обыденность,  с
которой он производил свое дело.  Спецкамера  выглядела  скучно:  табурет,
серый каменный пол, сливная труба, кран, шланг, конторка с книгой записей.
   Операцию  низводили  до  полной  обыденности,  о  ней  всегда  говорили
полушутя. Если операция совершалась с помощью пистолета, Кейзе называл  ее
"впустить в голову зерно кофе"; если она производилась с помощью  вливания
фенола, Кейзе называл ее "маленькая порция эликсира".
   Удивительно и просто, казалось Кейзе, раскрывался  секрет  человеческой
жизни в кофейном зерне и эликсире.
   Его карие, литые из пластмассы очи, казалось,  не  принадлежали  живому
существу.  То  была  затвердевшая  желто-коричневая  смола...  И  когда  в
бетонных глазах Кейзе  появлялось  веселое  выражение,  людям  становилось
страшно, так, вероятно, страшно делается рыбке,  вплотную  подплывавшей  к
полузасыпанной песком коряге и вдруг обнаружившей,  что  темная  осклизлая
масса имеет глазки, зубки, щупальцы.
   Здесь, в лагере, Кейзе переживал чувство превосходства  над  жившими  в
бараках художниками, революционерами,  учеными,  генералами,  религиозными
проповедниками. Тут дело было не в зерне кофе и порции эликсира. Это  было
чувство естественного превосходства, оно приносило много радости.
   Он радовался не своей громадной физической силе, не своему умению  идти
напролом, сшибить с ног, взломать кассовую сталь. Он любовался своей душой
и умом, он был загадочен и сложен. Его  гнев,  расположение  возникали  не
по-обычному, - казалось, без логики. Когда весной с  транспорта  в  особый
барак  были  пригнаны  отобранные  гестапо  русские  военнопленные,  Кейзе
попросил их спеть любимые им песни.
   Четыре  с  могильным  взглядом,  с  опухшими  руками  русских  человека
выводили:

   Где же ты, моя Сулико?

   Кейзе,  пригорюнившись,  слушал,  поглядывал  на   стоявшего   с   краю
скуластого человека. Кейзе из уважения к артистам не прерывал  пения,  но,
когда певцы замолчали, он сказал скуластому, что тот в хоре не пел,  пусть
теперь поет соло. Глядя на грязный ворот  гимнастерки  этого  человека  со
следами споротых шпал, Кейзе спросил:
   - Verstehen Sie, Herr Major, - ты понял, блияд?
   Человек кивнул, - он понял.
   Кейзе  взял  его  за  ворот  и  легонько  встряхнул,  так   встряхивают
неисправный будильник. Прибывший с транспорта военнопленный пихнул Кейзе в
скулу кулаком и ругнулся.
   Казалось, русскому пришел конец. Но гаулейтер особого  барака  не  убил
майора Ершова, а подвел его к нарам, в углу у окна. Они пустовали,  ожидая
приятного для Кейзе человека. В тот же день  Кейзе  принес  Ершову  крутое
гусиное яйцо и хохоча дал ему: "Jhre Stimme wird schon!"
   С тех пор Кейзе хорошо относился к  Ершову.  И  в  бараке  с  уважением
отнеслись к Ершову, его несгибаемая жесткость была соединена с  характером
мягким и веселым.
   Сердился на Ершова после случая с Кейзе один из исполнителей  "Сулико",
бригадный комиссар Осипов.
   - Тяжелый человек, - говорил он.
   Вскоре  после  этого  происшествия   и   окрестил   Мостовской   Ершова
властителем дум.
   Кроме  Осипова,  испытывал   недоброжелательность   к   Ершову   всегда
замкнутый, всегда молчаливый военнопленный Котиков, знавший все обо  всех.
Был Котиков какой-то бесцветный - и голос бесцветный, и глаза, и губы.  Но
был он настолько бесцветен, что эта  бесцветность  запоминалась,  казалась
яркой.
   В этот вечер веселость Кейзе при  аппеле  вызвала  в  людях  повышенное
чувство напряжения и страха. Жители бараков всегда ждали чего-то  плохого,
и страх, предчувствие, томление и днем и ночью, то усиливаясь, то  слабея,
жили в них.
   Перед концом вечерней поверки в  особый  барак  вошли  восемь  лагерных
полицейских - капо в дурацких, клоунских фуражках, с ярко-желтой перевязью
на рукавах. По их лицам видно было, что свои котелки они наполняют  не  из
общего лагерного котла.
   Командовал ими высокий белокурый красавец,  одетый  в  стального  цвета
шинель со споротыми нашивками.  Из-под  шинели  видны  были  кажущиеся  от
алмазного блеска светлыми лакированные сапоги.
   Это был начальник внутрилагерной полиции Кениг - эсэсовец, лишенный  за
уголовные преступления звания и заключенный в лагерь.
   - Mutze ab! - крикнул Кейзе.
   Начался обыск. Капо привычно, как фабричные рабочие, выстукивали столы,
выявляя  выдолбленные  пустоты,  встряхивали  тряпье,   быстрыми,   умными
пальцами проверяли швы на одежде, просматривали котелки.
   Иногда они, шутя, поддав кого-нибудь коленом под зад,  говорили:  "Будь
здоров".
   Изредка  капо  обращались  к  Кенигу,  протягивая  найденную   записку,
блокнот, лезвие безопасной бритвы. Кениг взмахом перчатки давал  понять  -
интересен ли найденный предмет.
   Во время обыска заключенные стояли, построившись в шеренгу.
   Мостовской и Ершов стояли рядом, поглядывали на Кенига и Кейзе.  Фигуры
обоих немцев казались литыми.
   Мостовского пошатывало,  кружилась  голова.  Ткнув  пальцем  в  сторону
Кейзе, он сказал Ершову:
   - Ах и субъект!
   - Ариец классный, - сказал Ершов. Не желая, чтобы его  услышал  стоящий
вблизи Чернецов, он сказал на ухо Мостовскому: - Но и наши ребятки  бывают
дай боже!
   Чернецов, участвуя в разговоре, которого он не слышал, сказал:
   - Священное право всякого народа иметь своих героев, святых и подлецов.
   Мостовской, обращаясь к Ершову, но отвечая не только ему, сказал:
   - Конечно, и у нас найдешь мерзавцев, но что-то есть в немецком  убийце
такое, неповторимое, что только в немце и может быть.
   Обыск кончился. Была подана команда отбоя. Заключенные стали взбираться
на нары.
   Мостовской лег, вытянул ноги. Ему подумалось, что он не  проверил,  все
ли цело в его вещах после обыска, - кряхтя, приподнялся,  стал  перебирать
барахло.
   Казалось, не то исчез шарф, не то холстинка - портянка. Но он  нашел  и
шарф, и портянку, а тревожное чувство осталось.
   Вскоре к нему подошел Ершов и негромко сказал:
   - Капо Недзельский треплет, что наш блок растрясут, часть  оставят  для
обработки, большинство - в общие лагеря.
   - Ну что ж, - сказал Мостовской, - наплевать.
   Ершов присел на нары, сказал тихо и внятно:
   - Михаил Сидорович!
   Мостовской приподнялся на локте, посмотрел на него.
   - Михаил Сидорович, задумал я большое дело, буду с вами о нем говорить.
Пропадать, так с музыкой!
   Он говорил шепотом, и Мостовской, слушая Ершова,  стал  волноваться,  -
чудный ветер коснулся его.
   - Время дорого, - говорил Ершов. - Если этот  чертов  Сталинград  немцы
захватят, опять заплесневеют люди. По таким, как Кириллов, видно.
   Ершов предлагал создать боевой союз военнопленных. Он произносил пункты
программы на память, точно читая по-писаному.
   ...Установление дисциплины и единства всех советских  людей  в  лагере,
изгнание предателей из  своей  среды,  нанесение  ущерба  врагу,  создание
комитетов  борьбы  среди  польских,  французских,  югославских  и  чешских
заключенных...
   Глядя поверх нар в мутный полусвет барака, он сказал:
   - Есть ребята с военного  завода,  они  мне  верят,  будем  накапливать
оружие. Размахнемся. Связь с десятками лагерей, террор против  изменников.
Конечная цель: всеобщее восстание, единая свободная Европа...
   Мостовской повторил:
   - Единая свободная Европа... ах, Ершов, Ершов.
   - Я не треплюсь. Наш разговор - начало дела.
   - Становлюсь  в  строй,  -  сказал  Мостовской  и,  покачивая  головой,
повторил:  -  Свободная  Европа...   Вот   и   в   нашем   лагере   секция
Коммунистического Интернационала, а  в  ней  два  человека,  один  из  них
беспартийный.
   - Вы и немецкий, и английский,  и  французский  знаете,  тысячи  связей
вяжутся, - сказал Ершов. - Какой вам еще Коминтерн - лагерники всех стран,
соединяйтесь!
   Глядя на Ершова, Михаил Сидорович произнес давно забытые им слова:
   -  Народная  воля!  -  и  удивился,  почему  именно  эти  слова   вдруг
вспомнились ему.
   А Ершов сказал:
   - Надо переговорить с Осиповым и полковником  Златокрыльцем.  Осипов  -
большая сила! Но он меня не любит, поговорите с ним вы. А с полковником  я
сегодня поговорю. Составим четверку.



        "73"

   Мозг майора Ершова днем и ночью р