душной пустоте остался лишь маленький, в  серых  смерзшихся
комьях, холм земли.
   Все живое - мать, Надя, глаза Виктора, военные сводки, - все  перестало
существовать.
   Живое стало неживым. Живым во всем мире был лишь Толя. Но какая  тишина
стояла кругом. Знает ли он уже, что она пришла...
   Людмила  опустилась  на  колени,  легонько,  чтобы  не  причинить  сыну
беспокойства, поправила дощечку с его именем, он  всегда  сердился,  когда
она поправляла воротничок его куртки, провожая его на занятия.
   - Вот я пришла, а ты, верно, думал, что это мама не идет...
   Она заговорила вполголоса, боясь, что ее услышат люди за  кладбищенской
оградой.
   По  шоссе  неслись  грузовики,  темная  гранитовая  поземка  кружилась,
дымясь,  по  асфальту,  кудрявясь,  завиваясь...  Шли,  гремя  солдатскими
сапогами, молочницы  с  бидонами,  люди  с  мешками,  бежали  школьники  в
ватниках и в зимних солдатских шапках.
   Но полный движения день казался ей туманным видением.
   Какая тишина.
   Она говорила с сыном, вспоминала подробности его прошедшей жизни, и эти
воспоминания, существовавшие лишь в ее  сознании,  заполняли  пространство
детским голосом, слезами, шелестом книг с  картинками,  стуком  ложечки  о
край белой тарелки, жужжанием самодельных  радиоприемников,  скрипом  лыж,
скрипом лодочных уключин на  дачных  прудах,  шорохом  конфетных  бумажек,
мельканием мальчишеского лица, плеч и груди.
   Его слезы, огорчения, его хорошие  и  плохие  поступки,  оживленные  ее
отчаянием, существовали, выпуклые, осязаемые.
   Не воспоминания об ушедшем, а волнения  действительной  жизни  охватили
ее.
   Зачем читать всю ночь при этом  ужасном  свете,  что  ж  это,  в  такие
молодые годы начать носить очки...
   Вот он лежит в легонькой бязевой рубахе, босой, как же не дали  одеяла,
земля совершенно ледяная, и по ночам сильный мороз.
   Неожиданно у Людмилы хлынула носом кровь. Платок сделался тяжелый, весь
вымок. У нее закружилась голова, в глазах помутилось, и короткое мгновение
казалось, что она теряет сознание. Она зажмурила глаза,  а  когда  открыла
их,  мир,  оживленный  ее  страданием,  уже  исчез,   лишь   серая   пыль,
подхваченная ветром, кружилась над могилами: то  одна,  то  другая  могила
начинали дымиться.
   Живая вода, что хлынула поверх льда и вынесла из  тьмы  Толю,  сбежала,
исчезла, вновь отодвинулся тот мир, который на миг, сбив оковы, сам  хотел
стать действительностью, мир, созданный  отчаянием  матери.  Ее  отчаяние,
подобно Богу, подняло  лейтенанта  из  могилы,  заполнило  пустоту  новыми
звездами.
   В эти прошедшие минуты он один жил на свете, и благодаря ему  было  все
остальное.
   Но могучая сила  матери  не  удержала  огромные  людские  толпы,  моря,
дороги, землю, города в подчинении перед мертвым Толей.
   Она поднесла платок к глазам, глаза  были  сухи,  а  платок  мокрый  от
крови. Она ощущала, что лицо у нее запачкано в  липкой  крови,  и  сидела,
ссутулясь, смирясь, не по своей воле делая маленькие,  первые  движения  к
осознанию того, что Толи нет.
   Людей в госпитале поражало ее спокойствие, ее вопросы. Они не понимали,
что она не могла ощутить того, что было им  очевидно,  -  отсутствие  Толи
среди  живущих.  Ее  чувство  к  сыну  было  таким   сильным,   что   мощь
совершившегося ничего не могла поделать с этим чувством,  -  он  продолжал
жить.
   Она была безумна, никто не видел этого. Наконец  она  нашла  Толю.  Так
кошка, найдя своего мертвого котенка, радуется, облизывает его.
   Долгие муки проходит душа, пока годами, иногда десятилетиями, камень за
камнем, медленно воздвигает свой могильный холмик, сама в себе приходит  к
чувству вечной потери, смиряется перед силой произошедшего.
   Ушли, закончив работу, бойцы  трудового  батальона,  собралось  уходить
солнце, и тени от могильных фанерок вытянулись. Людмила осталась одна.
   Она подумала, что о смерти Толи надо сообщить родным,  отцу  в  лагерь.
Обязательно отцу. Родному отцу. О чем он думал перед  операцией?  Как  его
кормили, с ложечки? Спал ли он хоть немножко, на боку, на спине? Он  любит
воду с лимоном и сахаром. Каким лежит он сейчас, бритая ли у него голова?
   Должно быть, от нестерпимой душевной боли кругом делалось все темней  и
темней.
   Ее поразила мысль о вечности ее горя - умрет  Виктор,  умрут  внуки  ее
дочери, а она все будет горевать.
   И когда чувство  тоски  стало  так  невыносимо,  что  сердце  не  могло
выдержать ее, снова растворилась грань между  действительностью  и  миром,
жившим в душе Людмилы, и вечность отступила перед ее любовью.
   Зачем, подумала она, сообщать о смерти Толи родному отцу, Виктору, всем
близким, ведь еще ничего не известно наверное. Лучше выждать, может  быть,
все еще будет совершенно по-иному.
   Она шепотом сказала:
   - И ты никому не говори, еще ничего не известно, все еще будет хорошо.
   Людмила прикрыла полой пальто Толины ноги. Она сняла платок с головы  и
прикрыла им плечи сына.
   - Господи, да нельзя же так, почему не дали одеяла. Хоть  ноги  получше
закрой.
   Она забылась, в полусне продолжала говорить с сыном,  упрекала  его  за
то, что письма его такие короткие.  Она  просыпалась,  поправляла  на  нем
сброшенный ветром платок.
   Как хорошо, что они вдвоем, никто не мешает им. Его никто не любил. Все
говорили, что он некрасив, - у него оттопыренные толстые губы, он  странно
ведет себя, бессмысленно вспыльчив, обидчив. И  ее  никто  не  любил,  все
близкие видели в ней одни лишь недостатки... Мой бедный  мальчик,  робкий,
неуклюжий, хороший сыночек... Он  один  любил  ее,  и  теперь,  ночью,  на
кладбище, он один с ней, он никогда не  оставит  ее,  и  когда  она  будет
никому  не  нужной  старухой,  он  будет  любить   ее...   какой   он   не
приспособленный к жизни.  Никогда  ни  о  чем  не  попросит,  застенчивый,
смешной; учительница говорит, что  в  школе  он  стал  посмешищем,  -  его
дразнят, выводят из себя, и он  плачет,  как  маленький.  Толя,  Толя,  не
оставляй меня одну.
   А  затем  пришел  день,  -  красное,  ледяное  зарево  разгоралось  над
заволжской степью. С ревом проехал грузовик по шоссе.
   Безумие ушло. Она сидела рядом  с  могилой  сына.  Тело  Толи  засыпано
землей. Его нет.
   Она видела свои грязные пальцы,  валявшийся  на  земле  платок,  у  нее
онемели ноги, она ощущала, что лицо ее запачкано. В горле першило.
   Ей было все равно. Скажи ей кто-нибудь, что кончилась война, что умерла
ее дочь, очутись рядом с ней стакан горячего молока, кусок теплого  хлеба,
она бы не шевельнулась, не протянула бы руки. Она сидела без тревоги,  без
мыслей. Все было безразлично, не нужно.  Одна  лишь  ровная  мука  сжимала
сердце, давила на виски. Люди из госпиталя, врач  в  белом  халате  что-то
говорили о Толе, она видела их разевающиеся рты, но не слушала их слов. На
земле лежало письмо, выпавшее из кармана пальто, то, что она  получила  из
госпиталя, и ей не хотелось поднять его, стряхнуть с него  пыль.  Не  было
мыслей о том, как Толя двухлетним, косолапо переваливаясь, ходил терпеливо
и настойчиво следом за кузнечиком, прыгавшим с места на место,  и  о  том,
что она не спросила  сестру,  как  лежал  он  утром,  перед  операцией,  в
последний день своей жизни, - на боку, на спине. Она видела дневной  свет,
она не могла его не видеть.
   Вдруг ей вспомнилось: Толе исполнилось три года, вечером  пили  чай  со
сладким пирогом, и он спросил: "Мама,  почему  темно,  ведь  сегодня  день
рождения?"
   Она  видела  ветви  деревьев,   блещущий   под   солнцем   полированный
кладбищенский камень, дощечку с именем  сына,  -  "Шапошн"  было  написано
крупно, а "иков" лепилось мелко, буква к букве. Она не думала,  у  нее  не
было воли. Ничего у нее не было.
   Она встала, подняла письмо, стряхнула закоченевшими руками комки  земли
с пальто, очистила его, обтерла туфли, долго вытряхивала платок,  пока  он
вновь не побелел. Она надела на голову платок, краешком его сняла  пыль  с
бровей, обтерла губы, подбородок от  пятен  крови.  Она  пошла  в  сторону
ворот, не оглядываясь, не медленно и не быстро.



        "34"

   После возвращения в Казань Людмила Николаевна  начала  худеть  и  стала
похожа на свои молодые фотографии студенческой поры. Она добывала продукты
в распределителе и готовила обед, топила  печи,  мыла  полы,  стирала.  Ей
казалось, что осенние дни очень длинные и ей нечем заполнить их пустоту.
   В день приезда из Саратова она рассказала родным  о  своей  поездке,  о
том, что думала о своей вине перед близкими людьми, рассказала о приходе в
госпиталь,   развернула   пакет   с    изодранным    осколками    кровавым
обмундированием сына.  Когда  она  рассказывала,  Александра  Владимировна
тяжело дышала, Надя плакала, у Виктора Павловича стали дрожать руки, он не
мог взять со стола стакан чая. Прибежавшая  навестить  ее  Марья  Ивановна
побледнела,  рот  ее  полуоткрылся,  и  в  глазах  возникло   мученическое
выражение. Одна лишь  Людмила  говорила  спокойно,  глядя  яркими,  широко
открытыми голубыми глазами.
   Она теперь ни с кем не спорила, а всю  жизнь  была  большой  спорщицей;
раньше стоило сказать кому-нибудь, как  доехать  до  вокзала,  и  Людмила,
волнуясь и сердясь, начинала доказывать, что совсем не по тем улицам и  не
теми троллейбусами надо ехать.
   Однажды Виктор Павлович спросил ее:
   - Людмила, с кем это ты по ночам разговариваешь?
   Она сказала:
   - Не знаю, может быть, померещилось что-нибудь.
   Он не стал ее больше спрашивать, но рассказал Александре  Владимировне,
что почти каждую  ночь  Людмила  раскрывает  чемоданы,  стелет  одеяло  на
диванчик, стоящий в углу, озабоченно негромко говорит вслух.
   - У меня такое чувство, словно она днем со мной, с Надей, с вами  -  во
сне, а ночью у нее оживленный голос, какой был еще до войны, - сказал  он.
- Мне кажется, что она заболела, становится другим человеком.
   - Не знаю, - сказала Александра Владимировна. - Все мы переживаем горе.
Все одинаково и каждый по-своему.
   Разговор их был прерван стуком в дверь. Виктор  Павлович  поднялся.  Но
Людмила Николаевна крикнула из кухни:
   - Я открою.
   Непонятно было, в чем дело, но домашние замечали, что после возвращения
из Саратова Людмила Николаевна по нескольку раз на день проверяла,  -  нет
ли писем в почтовом ящике.
   Когда же кто-нибудь стучался, она бросалась поспешно к двери.
   И сейчас, слушая ее торопливые, почти бегущие шаги, Виктор  Павлович  и
Александра Владимировна переглянулись.
   Они услышали раздраженный голос Людмилы Николаевны:
   - Нету, нету сегодня ничего, и не ходите так часто, я вам уже  два  дня
назад дала полкило хлеба.



        "35"

   Лейтенанта Викторова вызвали  в  штаб  к  майору  Закаблуке,  командиру
стоявшего в резерве  истребительного  летного  полка.  Дежурный  по  штабу
лейтенант Великанов сказал, что майор  улетел  на  У-2  в  штаб  воздушной
армии, в район Калинина, и  вернется  вечером.  На  вопрос  Викторова,  по
поводу чего  вызов,  Великанов  подмигнул,  сказал,  что,  возможно,  дело
связано с пьянкой и скандалом в столовой.
   Викторов  заглянул  за   занавеску,   сделанную   из   плащ-палатки   и
пристегнутого к ней ватного одеяла,  -  оттуда  раздавался  треск  пишущей
машинки. Начканц Волконский, увидев Викторова,  предупреждая  его  вопрос,
проговорил:
   - Нету, нету писем, товарищ лейтенант.
   Машинистка, вольнонаемная Леночка, оглянулась на лейтенанта,  поглядела
в трофейное зеркальце со сбитого  немецкого  самолета,  подарок  погибшего
летчика Демидова, поправила  пилотку,  передвинула  линейку,  лежавшую  на
ведомости,  которую  она  перепечатывала,  и  снова  ударила  по  клавишам
машинки.
   Этот длинномордый лейтенант, задававший начканцу один и тот  же  унылый
вопрос, наводил на Леночку тоску.
   Викторов, идя обратно на аэродром, свернул в сторону лесной опушки.
   Вот уже месяц, как полк вышел  из  боев,  пополнял  матчасть,  принимал
взамен выбывшего летный состав.
   Месяц назад необычным казался этот неведомый Викторову  северный  край.
Жизнь леса, молодой реки, гибко бегущей среди крутых холмов, запах  прели,
грибов, гудение деревьев, - тревожили его днем и ночью.
   Во время полетов, казалось, земные запахи достигали кабины истребителя.
Этот лес, озера дышали жизнью Древней Руси, о которой  Викторов  читал  до
войны.  Здесь,  среди  озер,  лесов  лежали  старинные  дороги,  из  этого
прямоствольного леса  строились  дома,  церкви,  обтесывались  корабельные
мачты. Старина задумалась и притихла еще в те  времена,  когда  бежал  тут
серый волк и плакала Аленушка на бережку, которым Викторов теперь ходил  в
столовую  военторга.  Ему  казалось,  что  эта  ушедшая  старина  какая-то
наивная, простая, молодая, - и не только жившие в теремах  девушки,  но  и
седобородые купцы, дьяконы и  патриархи  на  тысячу  лет  моложе  житейски
умудренных парней - летчиков  из  мира  скоростных  машин,  автоматических
пушек, дизелей, кино и радио, пришедших в эти  леса  с  авиаполком  майора
Закаблуки. Знаком этой ушедшей молодости была Волга, быстрая, худенькая, в
пестрых крутых берегах,  в  зелени  леса,  в  голубых  и  красных  цветных
узорах...
   Сколько их, лейтенантов, сержантов да и просто ребят без  звания  ходят
по военной дороге. Курят они положенное им  число  папирос,  стучат  белой
ложкой в жестяной миске, играют в вагоне в подкидного, в городе  лакомятся
мороженым на палочке, пьют, кашляя, свою малую долю  стограммовых  стопок,
пишут положенное число писем, кричат в полевой телефон, стреляют,  кто  из
мелкокалиберной пушчонки, кто бахнет из главного  калибра,  кто  нажмет  в
танке-тридцатьчетверке на акселератор, крикнет что-нибудь такое...
   Земля под сапогом скрипела и пружинила, как старый матрац, - это лежали
листья, сверху легкие, хрупкие, отличные один от другого и в смерти, а под
ними  засохшие  уж  годы  назад,  соединенные  в  одну  хрусткую   слитную
коричневую массу - пепел от той жизни, что взрывала почки, шумела в грозу,
блестела на  солнце  после  дождей.  Истлевший,  почти  невесомый  хворост
крошился под ногами.  Тихий  свет  доходил  до  лесной  земли,  рассеянный
лиственным абажуром. Воздух в лесу был застывший, густой, -  это  особенно
ощущал привыкший к воздушным вихрям летчик-истребитель.  Нагретое,  потное
дерево пахло сырой  свежестью  древесины.  Но  запах  умерших  деревьев  и
хвороста забивал  запах  живого  леса.  Там,  где  стояли  ели,  в  октаву
врезалась высокая скипидарная нота. Осина пахла  приторно  сладко,  горько
дышала ольха. Лес жил отдельно от остального мира, и  Викторову  казалось,
что он входит в дом, где все не так, как на улице: и запахи, и свет  через
спущенные занавески, и звуки по-иному раздавались в этих стенах, и пока не
выйдешь из леса, все чувствуешь себя не по-обычному, как  на  малознакомых
людях. Словно  со  дна,  сквозь  высокий,  толстый  слой  лесного  воздуха
смотришь  наверх,  плещут  листья,  и  кажется,  что  трескучая   паутина,
цепляющаяся за зеленую звездочку на пилотке, - это  водоросли,  взвешенные
между поверхностью и дном  водоема.  Кажется,  что  быстрые  толстоголовые
мухи, и вялая мошкара, и тетерев, по-куриному продирающийся между  ветвей,
шевелят плавниками и никогда им не подняться над лесом, как  не  подняться
рыбе выше поверхности воды; а если сорока вспорхнет над вершиной осины, то
тотчас вновь нырнет меж ветвей, - рыба блеснула на мгновение  белым  боком
на солнце и вновь плюхнулась в воду. И каким странным кажется мох в каплях
росы, синих, зеленых, гаснущих в сумраке лесного дна.
   Хорошо из этой тихой полутьмы вдруг выйти на светлую поляну, все  сразу
по-иному, - и теплая земля, и запах  нагретого  солнцем  можжевельника,  и
подвижность  воздуха,  и  поникшие  большие   колокольчики,   отлитые   из
фиолетового металла, и цветы дикой гвоздики на липких  смолистых  стеблях.
На душе становится беспечно, и поляна  -  как  счастливый  день  в  бедной
жизни. Кажется, что  бабочки-лимонницы,  черно-синие  отшлифованные  жуки,
муравьи, прошуршавший в траве уж, - не  хлопочут  каждый  о  себе,  а  все
вместе  работают  одну  общую  работу.  Коснулась  лица  березовая  ветка,
осыпанная мелкими листьями; кузнечик подпрыгнул, угодил об  человека,  как
об  древесный  ствол,  уцепился  за  его  поясной  ремень,   не   торопясь
напруживает зеленые ляжки, сидит с  круглыми  кожаными  глазами,  с  литой
бараньей мордой. Тепло, запоздалые  цветы  земляники,  горячие  от  солнца
пуговицы и пряжка поясного ремня. Наверное, над этой  поляной  никогда  не
пролетал ни Ю-88, ни ночной "хейнкель".



        "36"

   Часто  ночью  он  вспоминал  месяцы,   проведенные   в   сталинградском
госпитале. Он не помнил мокрой от  пота  рубахи,  солоноватой,  вызывавшей
тошноту воды, не помнил тяжелого запаха, мучившего его.  Эти  госпитальные
дни представлялись ему счастьем. И здесь, в  лесу,  прислушиваясь  к  гулу
деревьев, он думал: "Неужели я слышал ее шаги?"
   Неужели это было? Она обнимала его, гладила его волосы, она плакала,  и
он целовал ее мокрые, соленые глаза.
   Иногда Викторов думал о том, как на  "яке"  доберется  до  Сталинграда,
всего ведь несколько часов, - в Рязани можно зарядиться,  потом  дойти  до
Энгельса, там у него знакомый парень работает ответственным дежурным.  Ну,
пусть потом расстреляют.
   Ему все вспоминалась прочитанная в старой книге история: братья, богачи
Шереметьевы, сыновья фельдмаршала,  выдали  замуж  свою  шестнадцатилетнюю
сестру за князя Долгорукого, девочка до свадьбы, кажется, один только  раз
и видела его. Братья дали за невестой огромное приданое,  дареное  серебро
уместилось в трех комнатах. А через два дня после свадьбы  умер  Петр  II.
Долгорукого, его приближенного, схватили и  увезли  на  север,  заперли  в
деревянную башню. Молодая жена не послушалась уговоров, -  ей  можно  было
освободиться от этого брака, ведь девочка, всего два дня  прожила  с  ним.
Она поехала за мужем, поселилась в лесном глухом краю, в деревенской избе.
Каждый день в течение десяти лет ходила она к башне, где сидел Долгорукий.
Однажды утром она увидела: окошко  в  башне  настежь,  дверь  не  заперта.
Молодая  княгиня  побежала  по  улице,  падала  на  колени  перед   каждым
встречным, кто бы он ни был, - мужик, стрелец, молила, спрашивала, где муж
ее. Люди сказали ей, что  Долгорукого  увезли  в  Нижний  Новгород.  Много
перетерпела она  в  тяжелом  пешем  пути.  А  в  Нижнем  она  узнала,  что
Долгорукий четвертован. Тогда Долгорукая решила уйти в монастырь,  поехала
в Киев. В день пострига она долго ходила по берегу Днепра. Но  не  о  воле
жалела Долгорукая, надо было  ей,  принимая  монашество,  снять  с  пальца
обручальное кольцо, и не могла с ним расстаться... Много часов ходила  она
по берегу, а потом, когда солнце стало садиться, сняла  с  пальца  кольцо,
кинула его в Днепр и пошла к монастырским воротам.
   И  лейтенанту  воздушных   сил,   воспитаннику   детдома,   слесарю   в
механической  мастерской  СталГРЭСа   все   вспоминалась   жизнь   княгини
Долгорукой. Он шел лесом, и ему представлялось: вот уж нет его,  закопали,
и  подкопченный  фрицем  самолет,  ушедший  носом  в   землю,   проржавел,
рассыпался, зарос травой, и  по  этим  местам  ходит  Вера  Шапошникова  -
остановится, спустится по обрыву к Волге, глядит на воду... А  двести  лет
назад ходила здесь молодая Долгорукая, - выйдет на поляну,  пройдет  среди
льна, раздвинет руками осыпанные красными  ягодами  кусты.  И  больно  ему
делалось, и горько, и безнадежно, и сладко.
   Идет лесом узкоплечий лейтенантик в старенькой гимнастерке,  -  сколько
их забыто в незабываемое время.



        "37"

   Викторов, еще подходя к аэродрому, понял, что произошли какие-то важные
события. Машины  "бэзэ"  [бензозаправщики]  разъезжали  по  летному  полю,
техники, мотористы из батальона аэродромного обслуживания суетились  окол