Гетманов проговорил:
   - Вспомнил я, как покойный отец в пятнадцатом году  на  войну  шел.  Не
шутите, он у меня до унтер-офицера  дослужился,  два  Георгия  имел.  Мать
собирала его: положила в мешок портянки, фуфайку, яичек  крутых  положила,
хлебца, а мы с сестрой лежим на нарах и смотрим, как он на рассвете  сидит
в последний раз за столом. Наносил в кадушку, что в  сенях  стояла,  воды,
дров нарубил. Мать все вспоминала потом.
   Он посмотрел на часы и сказал:
   - Ото...
   - Значит, завтра, - сказал Сагайдак и поднялся.
   - В семь часов самолет.
   - С гражданского? - спросил Мащук.
   Гетманов кивнул.
   - Это лучше, - сказал Николай Терентьевич и тоже поднялся, -  а  то  до
военного пятнадцать километров.
   - Какое это может иметь значение для солдата, - сказал Гетманов.
   Они стали прощаться, снова  зашумели,  засмеялись,  обнялись,  а  уж  в
коридоре, когда гости стояли в пальто и шапках, Гетманов проговорил:
   - Ко всему солдат может привыкнуть, солдат дымом греется, солдат  шилом
бреется. Но вот жить в разлуке с детьми,  к  этому  солдат  привыкнуть  не
может.
   И по голосу его, по выражению лица,  по  тому,  как  смотрели  на  него
уходившие, видно было, что тут уж не шутят.



        "22"

   Ночью Дементий Трифонович, одетый  в  военную  форму,  писал,  сидя  за
столом. Жена в халате сидела подле него, следила за его рукой.  Он  сложил
письмо и сказал:
   - Это заведующему крайздравом, если понадобится  тебе  спец  лечение  и
выезд на консультацию.  Пропуск  брат  тебе  устроит,  а  он  только  даст
направление.
   - А доверенность на получение лимита ты написал? - спросила жена.
   - Это не нужно, - ответил он, - позвони управляющему делами в обком,  а
еще лучше прямо самому Пузиченко, он сделает.
   Он перебрал пачку написанных писем, доверенностей, записок и сказал:
   - Ну, как будто все.
   Они помолчали.
   - Боюсь я за тебя, мой коханый, - сказала она. - Ведь на войну Идешь.
   Он встал, проговорил:
   - Береги себя, детей береги. Коньяк в чемодан положила?
   Она сказала:
   - Положила, положила. Помнишь, года два назад ты  так  же  на  рассвете
дописывал мне доверенности, улетал в Кисловодск?
   - Теперь в Кисловодске немцы, - сказал он.
   Гетманов прошелся по комнате, прислушался:
   - Спят?
   - Конечно, спят, - сказала Галина Терентьевна.
   Они прошли в комнату  к  детям.  Странно  было,  как  эти  две  полные,
массивные фигуры бесшумно движутся в полутьме. На  белом  полотне  подушек
темнели головы спящих детей... Гетманов вслушивался в их дыхание.
   Он прижал ладонь к груди, чтобы не потревожить спящих  гулкими  ударами
сердца. Здесь, в полумраке, он  ощущал  щемящее  и  пронзительное  чувство
нежности,  тревоги,  жалости  к  детям.  Страстно  хотелось  обнять  сына,
дочерей,  поцеловать  их  заспанные  лица.  Здесь  ощущал  он  беспомощную
нежность, нерассуждающую любовь, и  здесь  он  терялся,  стоял  смущенный,
слабый.
   Его не пугали и не волновали мысли о предстоящей новой для него работе.
Ему часто приходилось  браться  за  новую  работу,  он  легко  находил  ту
правильную линию, которая и была главной линией. Он знал, - и  в  танковом
корпусе он сумеет осуществить эту линию.
   Но  здесь,  -  как  связать  железную  суровость,   непоколебимость   с
нежностью, с любовью, не знающей ни закона, ни линии.
   Он оглянулся на жену. Она стояла, по-деревенски подперев щеку  ладонью.
В полумраке лицо ее казалось похудевшим, молодым, такой  была  она,  когда
они в первый раз после женитьбы поехали к морю, жили в санатории "Украина"
над самым береговым обрывом.
   Под окном  деликатно  прогудел  автомобиль  -  это  пришла  обкомовская
машина. Гетманов снова повернулся к детям и развел руками,  в  этом  жесте
выражалась  его  беспомощность  перед  чувством,  с  которым  не  мог   он
совладать.
   В коридоре он после прощальных слов и поцелуев надел полушубок, папаху,
стоял, выжидая, пока водитель машины вынесет чемоданы.
   - Ну вот, - сказал он и вдруг снял с  головы  папаху,  шагнул  к  жене,
снова  обнял  ее.  И  в  этом  новом,  последнем  прощании,  когда  сквозь
полуоткрытую дверь, смешиваясь с домашним теплом, входил сырой и  холодный
уличный воздух, когда шершавая, дубленая шкура  полушубка  прикоснулась  к
душистому шелку халата, оба они ощутили, что их жизнь, казавшаяся  единой,
вдруг раскололась, и тоска ожгла их сердца.



        "23"

   Евгения Николаевна Шапошникова поселилась в Куйбышеве у  старушки-немки
Женни Генриховны Генрихсон, в давние времена служившей воспитательницей  в
доме Шапошниковых.
   Странным казалось Евгении  Николаевне  после  Сталинграда  очутиться  в
тихой комнатке рядом со старухой, все удивлявшейся, что маленькая  девочка
с двумя косами стала взрослой женщиной.
   Жила Женни Генриховна в полутемной комнатке,  когда-то  отведенной  для
прислуги в большой купеческой  квартире.  Теперь  в  каждой  комнате  жила
семья, и каждая комната делилась с помощью  ширмочек,  занавесок,  ковров,
диванных спинок на уголки и закуты, где спали, обедали, принимали  гостей,
где медицинская сестра делала уколы парализованному старику.
   Кухня по вечерам гудела голосами жильцов.
   Евгении  Николаевне  нравилась  эта  кухня  с  прокопченными   сводами,
красно-черный огонь керосинок.
   Среди белья, сохнувшего на веревках, шумели жильцы в халатах, ватниках,
гимнастерках,  сверкали  ножи.  Клубили  пар  стиральщицы,  склонясь   над
корытами и тазами. Просторная плита никогда  не  топилась,  ее  обложенные
кафелем бока холодно  белели,  как  снежные  склоны  потухшего  в  прошлую
геологическую эпоху вулкана.
   В  квартире   жила   семья   ушедшего   на   фронт   рабочего-грузчика,
врач-гинеколог, инженер с номерного  завода,  мать-одиночка  -  кассир  из
распределителя, вдова убитого на фронте парикмахера, комендант почтамта, а
в самой большой комнате, бывшей гостиной, жил директор поликлиники.
   Квартира была обширна, как город, и в ней даже имелся  свой  квартирный
сумасшедший - тихий старичок с глазами милого доброго щенка.
   Жили люди тесно, но разобщенно,  не  очень  дружно,  обижаясь,  мирясь,
утаивая друг от друга свою жизнь и тут же шумно и щедро делясь с  соседями
всеми обстоятельствами своей жизни.
   Евгении Николаевне хотелось  нарисовать  не  предметы,  не  жильцов,  а
чувство, которое вызывали они в ней.
   Это чувство было сложно и многотрудно, казалось, и великий художник  не
смог бы выразить его. Оно возникало от соединения  могущественной  военной
силы народа  и  государства  с  этой  темной  кухней  нищетой,  сплетнями,
мелочностью, соединения разящей  военной  стали  с  кухонными  кастрюлями,
картофельной шелухой.
   Выражение этого чувства ломало линию, искажало очертания, выливалось  в
какую-то внешне бессмысленную связь расколотых образен и световых пятен.
   Старушка Генрихсон была существом робким,  кротким  и  услужливым.  Она
носила черное платье с белым воротничком, ее щеки были  постоянно  румяны,
хотя она всегда ходила полуголодная.
   В ее голове жили воспоминания  о  выходках  первоклассницы  Людмилы,  о
смешных словах, которые говорила маленькая Маруся, о том,  как  двухлетний
Митя входил  в  столовую  в  передничке  и,  всплескивая  руками,  кричал:
"Бабедать, бабедать!"
   Ныне  Женни  Генриховна  служила  в  семье  женщины  -  зубного   врача
приходящей домработницей, ухаживала за больной матерью хозяйки. Хозяйка ее
выезжала на пять-шесть дней в район по путевкам горздрава, и  тогда  Женни
Генриховна ночевала в ее доме, чтобы помогать  беспомощной  старухе,  едва
передвигавшей ноги после недавнего инсульта.
   В ней совершенно отсутствовало чувство  собственности,  она  все  время
извинялась перед Евгенией Николаевной, просила у  нее  разрешения  открыть
форточку в связи с эволюциями ее старого  трехцветного  кота.  Главные  ее
интересы и волнения были связаны с котом, как бы не обидели его соседи.
   Сосед по квартире, инженер Драгин, начальник цеха,  со  злой  насмешкой
смотрел на ее морщинистое лицо, на девственно стройный,  иссушенный  стан,
на  ее  пенсне,  висевшее  на  черном  шнурочке.  Его  плебейская   натура
возмущалась тем, что старуха осталась предана воспоминаниям прошлого  и  с
идиотски  блаженной   улыбкой   рассказывала,   как   она   возила   своих
дореволюционных воспитанников гулять в карете, как сопровождала "мадам"  в
Венецию,  Париж  и  Вену.  Многие  из  "крошек",  взлелеянных  ею,   стали
деникинцами, врангелевцами, были  убиты  красными  ребятами,  но  старушку
интересовали лишь воспоминания о скарлатине, дифтерии,  колитах,  которыми
страдали малыши.
   Евгения Николаевна говорила Драгину:
   - Более незлобивого, безответного человека я  не  встречала.  Поверьте,
она добрей всех, кто живет в этой квартире.
   Драгин, пристально, по-мужски откровенно и нахально вглядываясь в глаза
Евгении Николаевны, отвечал:
   - Пой, ласточка, пой. Продались  вы,  товарищ  Шапошникова,  немцам  за
жилплощадь.
   Женни Генриховна, видимо, не любила здоровых детей. О своем самом хилом
воспитаннике,  сыне  еврея-фабриканта,  она  особенно  часто  рассказывала
Евгении Николаевне, хранила  его  рисунки,  тетрадки  и  начинала  плакать
каждый раз, когда рассказ доходил до того места,  где  описывалась  смерть
этого тихого ребенка.
   У Шапошниковых она жила много лет назад, но помнила все детские имена и
прозвища и заплакала, узнав о смерти Маруси;  она  все  писала  каракулями
письмо Александре Владимировне в Казань, но никак не могла его закончить.
   Щучью  икру  она  называла  "кавиар"  и  рассказывала  Жене,   как   ее
дореволюционные воспитанники получали на завтрак чашку крепкого бульона  и
ломтик оленины.
   Свой  паек  она  скармливала  коту,  которого  звала:   "Мое   дорогое,
серебряное дитя". Кот в  ней  души  не  чаял  и,  будучи  грубой,  угрюмой
скотиной,  завидя  старуху,  внутренне  преображался,  становился  ласков,
весел.
   Драгин все спрашивал ее, как она  относится  к  Гитлеру:  "Что,  небось
рады?", но хитрая старушка объявила  себя  антифашисткой  и  звала  фюрера
людоедом.
   Ко всему была она совершенно никчемна, - не умела  стирать,  варить,  а
когда шла в магазин, то обязательно при покупке спичек  продавец  впопыхах
срезал с ее карточки месячное довольствие сахара или мяса.
   Современные дети совсем не походили на ее воспитанников  того  времени,
которое она  называла  "мирным".  Все  изменилось,  даже  игры  -  девочки
"мирного" времени играли  в  серсо,  лакированными  палочками  со  шнурком
бросали резиновое диаболо, играли вялым раскрашенным мячом, который носили
в  белой  сеточке  -  авоське.  А  нынешние  играли  в  волейбол,  плавали
саженками, а зимой в лыжных штанах играли в хоккей, кричали и свистели.
   Они знали больше Женни  Генрих  овны  историй  об  алиментах,  абортах,
мошеннически приобретенных и прикрепленных рабочих  карточках,  о  старших
лейтенантах и подполковниках, привозивших с фронта жиры и  консервы  чужим
женам.
   Евгения Николаевна любила, когда старая немка вспоминала об ее  детских
годах, ее отце, о брате Дмитрии, которого Женни Генриховна особенно хорошо
помнила, - он при ней болел коклюшем и дифтеритом.
   Однажды Женни Генриховна сказала:
   - Мне вспоминаются мои последние хозяева в семнадцатом году. Месье  был
товарищем министра финансов  -  он  ходил  по  столовой  и  говорил:  "Все
погибло,  имения  жгут,  фабрики  остановились,  валюта   рухнула,   сейфы
ограблены". И вот, как теперь у вас, вся семья распалась. Месье,  мадам  и
мадемуазель уехали в Швецию, мой воспитанник пошел добровольцем к генералу
Корнилову, а мадам плакала: "Целые дни мы прощаемся, пришел конец".
   Евгения Николаевна печально улыбнулась и ничего не ответила.
   Однажды вечером явился участковый и вручил Женни  Генриховне  повестку.
Старая немка надела шляпку с белым цветком,  попросила  Женечку  покормить
кота, - она отправилась в милицию, а оттуда на  работу  к  мамаше  зубного
врача, обещала вернуться через день. Когда  Евгения  Николаевна  пришла  с
работы, она  застала  в  комнате  разор,  соседи  ей  сказали,  что  Женни
Генриховну забрала милиция.
   Евгения Николаевна пошла узнавать о ней.  В  милиции  ей  сказали,  что
старуха уезжает с эшелоном немцев на север.
   Через день пришли участковый и управдом, забрали  опечатанную  корзину,
полную старого тряпья, пожелтевших фотографий и пожелтевших писем.
   Женя пошла в НКВД, чтобы узнать, как передать старушке  теплый  платок.
Человек в окошке спросил Женю:
   - А вы кто, немка?
   - Нет, я русская.
   - Идите домой. Не беспокойте людей справками.
   - Я ведь о зимних вещах.
   - Вам ясно? - спросил человек  в  окошечке  таким  тихим  голосом,  что
Евгения Николаевна испугалась.
   В этот же вечер она слышала разговор жильцов на кухне, - они говорили о
ней.
   Один голос сказал:
   - Все же некрасиво она поступила,
   Второй голос ответил:
   - А по-моему, умница. Сперва одну  ногу  поставила,  потом  сообщила  о
старухе куда надо, выперла ее и теперь хозяйка комнаты.
   Мужской голос сказал:
   - Какая комната: комнатушка.
   Четвертый голос сказал:
   - Да, такая не пропадет, и с такой не пропадешь.
   Печальной оказалась судьба кота. Он сидел сонный, подавленный на  кухне
в то время, как люди спорили, куда его девать.
   - К черту этого немца, - говорили женщины.
   Драгин неожиданно объявил, что готов участвовать в  кормежке  кота.  Но
кот недолго прожил без Женни Генриховны - одна из соседок то ли  случайно,
то ли с досады ошпарила его кипятком, и он умер.



        "24"

   Евгении Николаевне нравилась ее одинокая жизнь в Куйбышеве.
   Никогда, пожалуй, она  не  была  так  свободна,  как  сейчас.  Ощущение
легкости и свободы возникло у  нее,  несмотря  на  тяжесть  жизни.  Долгое
время, пока не удалось ей прописаться, она не получала карточек и ела один
раз в день в столовой по обеденным талонам. С  утра  она  думала  о  часе,
когда войдет в столовку и ей дадут тарелку супа.
   Она в эту пору мало думала о Новикове. О  Крымове  она  думала  чаще  и
больше, почти постоянно, но внутренняя, сердечная  светосила  этих  мыслей
была невелика.
   Память о Новикове вспыхивала и исчезала, не томила.
   Но однажды на улице она издали  увидела  высокого  военного  в  длинной
шинели, и ей на мгновение показалось, что это  Новиков.  Ей  стало  трудно
дышать, ноги ослабели, она растерялась от счастливого чувства, охватившего
ее. Через минуту она поняла,  что  обозналась,  и  сразу  же  забыла  свое
волнение.
   А ночью она внезапно проснулась и подумала:
   "Почему он не пишет, ведь он знает адрес?"
   Она жила одна, возле не было ни Крымова, ни Новикова, ни родных.  И  ей
казалось, что в этом свободном одиночестве  и  есть  счастье.  Но  ей  это
только казалось.
   В  Куйбышеве  в  это  время  находились  многие  московские  наркоматы,
учреждения, редакции московских газет. Это была временная,  эвакуированная
из Москвы столица, с дипломатическим корпусом, с балетом Большого  театра,
со знаменитыми  писателями,  с  московскими  конферансье,  с  иностранными
журналистами.
   Все эти тысячи  московских  людей  ютились  в  комнатушках,  в  номерах
гостиниц, в общежитиях и занимались обычными для себя делами -  заведующие
отделами, начальники управлений и главных управлений,  наркомы  руководили
подведомственными  им  людьми  и  народным  хозяйством,   чрезвычайные   и
полномочные послы ездили на роскошных машинах на  приемы  к  руководителям
советской внешней политики; Уланова, Лемешев, Михайлов  радовали  зрителей
балета и оперы; господин Шапиро - представитель агентства "Юнайтед Пресс",
задавал на пресс-конференциях каверзные вопросы  начальнику  Совинформбюро
Соломону Абрамовичу Лозовскому; писатели писали заметки для  отечественных
и  зарубежных  газет  и  радио;  журналисты  писали  на  военные  темы  по
материалам, собранным в госпиталях.
   Но быт московских людей стал здесь совершенно иным, - леди Крипс,  жена
чрезвычайного и полномочного  посла  Великобритании,  уходя  после  ужина,
который она получала  по  талону  в  гостиничном  ресторане,  заворачивала
недоеденный хлеб и кусочки сахара в газетную бумагу,  уносила  с  собой  в
номер; представители мировых газетных агентств ходили на  базар,  толкаясь
среди  раненых,  длинно  обсуждали  качество   самосада,   крутя   пробные
самокрутки, либо стояли, переминаясь с ноги на ногу,  в  очереди  к  бане;
писатели, знаменитые хлебосольством,  обсуждали  мировые  вопросы,  судьбы
литературы за рюмкой самогона, закусывали пайковым хлебом.
   Огромные  учреждения  втискивались   в   тесные   куйбышевские   этажи;
руководители главных советских газет принимали посетителей за столами,  на
которых в послеслужебное время дети готовили уроки, а  женщины  занимались
шитьем.
   В этой смеси государственной громады с эвакуационной богемой было нечто
привлекательное.
   Евгении  Николаевне  пришлось  пережить  много  волнений  в   связи   с
пропиской.
   Начальник  конструкторского  бюро,  в  котором  она  начала   работать,
подполковник Ризин, высокий мужчина с тихим, журчащим голосом, с первых же
дней стал вздыхать об ответственности начальника, принявшего  работника  с
неоформленной пропиской. Ризин велел ей пойти в милицию, выдал  справку  о
зачислении на работу.
   Сотрудник районного отделения милиции взял у Евгении Николаевны паспорт
и справки, велел прийти за ответом через три дня.
   В назначенный день Евгения Николаевна вошла в полутемный  коридор,  где
сидели ожидавшие приема люди с тем особым выражением  лица,  какое  бывает
лишь у пришедших в милицию по поводу паспортных  и  прописочных  дел.  Она
подошла к окошечку. Женская рука с ногтями, покрытыми черно-красным лаком,
протянула ей паспорт, спокойный голос сказал ей:
   - Вам отказано.
   Она заняла очередь, чтобы поговорить с начальником  паспортного  стола.
Люди в  очереди  разговаривали  шепотом,  оглядываясь  на  проходивших  по
коридору служащих девиц с накрашенными губами, одетых в ватники и  сапоги.
Поскрипывая сапогами, неторопливо прошел человек в демисезонном пальто и в
кепке, с выглядывавшим из-под кашне воротом  военной  гимнастерки,  открыл
ключиком то ли английский, то ли французский замок  в  двери,  -  это  был
Гришин, начальник паспортного стола.  Начался  прием.  Евгения  Николаевна
заметила, что люди, дождавшись  своей  очереди,  не  радовались,  как  это
обычно бывает после долгого  ожидания,  а,  подходя  к  двери,  озирались,
словно собираясь в последнюю минуту бежать.
   За время ожидания Евгения Николаевна наслушалась рассказов  о  дочерях,
которых не прописали у матерей, о парализованной, которой было отказано  в
прописке у брата, о женщине, приехавшей ухаживать за инвалидом войны и  не
получившей прописки.
   Евгения Николаевна вошла в кабинет Гришина. Он молча указал ей на стул,
посмотрел ее бумаги, сказал:
   - Вам ведь отказано, чего же вы хотите?
   - Товарищ Гришин, - проговорила она, и голос ее дрожал, - поймите, ведь
все это время мне не выдают карточек.
   Он смотрел на  нее  неморгающими  глазами,  его  широкое  молодое  лицо
выражало задумчивое равнодушие.
   - Товарищ Гришин, - сказала Женя, - подумайте сами, как  получается.  В
Куйбышеве  есть  улица  имени  Шапошникова.  Это  мой  отец,  он  один  из
зачинателей революционного движения в Самаре, а дочери его вы  отказываете
в прописке...
   Спокойные глаза  Гришина  смотрели  на  нее:  он  слушал  то,  что  она
говорила.
   - Вызов нужен, - сказал он. - Без вызова не пропишу.
   - Я ведь работаю в военном учреждении, - сказала Женя.
   - По вашим справкам этого не видно.
   - А это поможет?
   Он неохотно ответил:
   - Возможно.
   Утром Евгения Николаевна, придя  на  работу,  сказала  Ризину,  что  ей
отказано в прописке, - он развел руками и зажурчал:
   - Ах, дурачье, неужели не понимают, что вы для н