Как хорошо, какое счастье участвовать в решающей битве за  родину.  Как
томительно, ужасно подняться  перед  смертью  в  рост,  не  хорониться  от
смерти, а бежать ей навстречу. Как страшно погибнуть молоденьким! Жить-то,
жить хочется. Нет в мире желания сильней, чем желание  сохранить  молодую,
так мало жившую жизнь. Это желание не в мыслях, оно сильнее мысли,  оно  в
дыхании, в ноздрях, оно в глазах, в мышцах,  в  гемоглобине  крови,  жадно
пожирающем кислород. Оно настолько громадно, что ни с чем не сравнимо, его
нельзя измерить. Страшно. Страшно перед атакой. Гетманов шумно  и  глубоко
вздохнул, посмотрел на Новикова, на полевой телефон, на радиопередатчик.
   Лицо Новикова удивило Гетманова, - оно было  не  тем,  каким  знал  его
Гетманов за все эти месяцы, а знал он его разным: в  гневе,  в  заботе,  в
надменности, веселым и хмурым.
   Неподавленные румынские батареи одна за другой ожили, били беглым огнем
из глубины в сторону переднего края. Открыли огонь по земным целям  мощные
зенитные орудия.
   - Петр Павлович, - сильно волнуясь, сказал Гетманов, - время! Где пьют,
там и льют.
   Необходимость  жертвовать  людьми  ради  дела   всегда   казалась   ему
естественной, неоспоримой не только во время войны.
   Но Новиков медлил, он приказал соединить  себя  с  командиром  тяжелого
артиллерийского полка  Лопатиным,  чьи  калибры  только  что  работали  по
намеченной оси движения танков.
   - Смотри, Петр Павлович, Толбухин тебя съест, - и Гетманов  показал  на
свои ручные часы.
   Новиков самому  себе,  не  только  Гетманову,  не  хотел  признаться  в
стыдном, смешном чувстве.
   - Машин много потеряем, машин жалко, - сказал  он.  -  Тридцатьчетверки
красавицы,  а  тут   вопрос   нескольких   минут,   подавим   зенитные   и
противотанковые батареи - они как на ладони у нас.
   Степь дымилась перед ним, не отрываясь, смотрели на него люди, стоявшие
рядом  с  ним  в  окопчике;  командиры   танковых   бригад   ожидали   его
радиоприказа.
   Он был охвачен своей ремесленной полковничьей страстью к войне,  и  его
грубое честолюбие трепетало от напряжения, и Гетманов понукал  его,  и  он
боялся начальства.
   И он отлично знал, что сказанные им Лопатину слова не будут  изучать  в
историческом отделе Генерального  штаба,  не  вызовут  похвалы  Сталина  и
Жукова, не приблизят желаемого им ордена Суворова.
   Есть право большее, чем право посылать, не задумываясь,  на  смерть,  -
право задуматься, посылая на смерть.
   Новиков исполнил эту ответственность.



        "11"

   В Кремле Сталин ждал донесения командующего Сталинградским фронтом.
   Он посмотрел на часы: артиллерийская подготовка только  что  кончилась,
пехота пошла, подвижные части  готовились  войти  в  прорыв,  прорубленный
артиллерией. Самолеты воздушной армии бомбили тылы, дороги, аэродромы.
   Десять минут назад он говорил с  Ватутиным  -  продвижение  танковых  и
кавалерийских   частей    Юго-Западного    фронта    превысило    плановые
предположения.
   Он взял в руку карандаш, посмотрел на молчавший телефон.  Ему  хотелось
пометить на карте начавшееся движение южной клешни. Но  суеверное  чувство
заставило его положить карандаш. Он ясно  чувствовал,  что  Гитлер  в  эти
минуты думает о нем и знает, что и он думает о Гитлере.
   Черчилль и Рузвельт верили ему, но  он  понимал,  -  их  вера  не  была
полной. Они раздражали его тем, что охотно совещались с  ним,  но,  прежде
чем советоваться с ним, договорились между собой.
   Они  знали  -  война  приходит  и  уходит,  а  политика  остается.  Они
восхищались его логикой, знаниями, ясностью его мысли и злили его тем, что
все же видели в нем азиатского владыку, а не европейского лидера.
   Неожиданно ему вспомнились безжалостно умные, презрительно прищуренные,
режущие глаза Троцкого, и впервые он пожалел, что того нет в живых:  пусть
бы узнал о сегодняшнем дне.
   Он чувствовал себя счастливым, физически крепким,  не  было  противного
свинцового вкуса во рту, не щемило сердце. Для него чувство жизни  слилось
с чувством силы. С первых дней  войны  Сталин  ощущал  чувство  физической
тоски. Оно не оставляло его, когда перед ним, видя  его  гнев,  помертвев,
вытягивались маршалы и когда людские тысячи, стоя,  приветствовали  его  в
Большом театре. Ему все время казалось, что люди,  окружающие  его,  тайно
посмеиваются, вспоминая его растерянность летом 1941 года.
   Однажды в присутствии Молотова он схватился за голову и бормотал:  "Что
делать... что делать..." На заседании Государственного комитета обороны  у
него  сорвался  голос,  все   потупились.   Он   несколько   раз   отдавал
бессмысленные   распоряжения   и   видел,   что    всем    очевидна    эта
бессмысленность...  3  июля,  начиная  свое  выступление  по   радио,   он
волновался, пил боржом, и в эфир передали его волнение...  Жуков  в  конце
июля грубо возражал ему, и он  на  миг  смутился,  сказал:  "Делайте,  как
знаете". Иногда ему хотелось уступить погубленным в тридцать седьмом  году
Рыкову,  Каменеву,  Бухарину  ответственность,  пусть  руководят   армией,
страной.
   У него иногда возникало ужасное чувство: побеждали на полях сражений не
только сегодняшние его враги. Ему представлялось, что  следом  за  танками
Гитлера в пыли, дыму  шли  все  те,  кого  он,  казалось,  навек  покарал,
усмирил, успокоил. Они лезли из тундры,  взрывали  сомкнувшуюся  над  ними
вечную мерзлоту, рвали колючую проволоку. Эшелоны, груженные  воскресшими,
шли из Колымы, из республики Коми.  Деревенские  бабы,  дети  выходили  из
земли со страшными, скорбными, изможденными лицами, шли, шли,  искали  его
беззлобными, печальными глазами.  Он,  как  никто,  знал,  что  не  только
история судит побежденных.
   Берия бывал минутами невыносим ему, потому что Берия,  видимо,  понимал
его мысли.
   Все это нехорошее, слабое длилось  недолго,  несколько  дней,  все  это
прорывалось минутами.
   Но чувство подавленности не  оставляло  его,  тревожила  изжога,  болел
затылок, иногда случались пугающие головокружения.
   Он снова посмотрел на телефон -  время  Еременко  доложить  о  движении
танков.
   Пришел час его силы. В эти минуты решалась судьба  основанного  Лениным
государства, централизованная разумная сила  партии  получила  возможность
осуществить себя в строительстве  огромных  заводов,  в  создании  атомных
станций и термоядерных установок, реактивных  и  турбовинтовых  самолетов,
космических и трансконтинентальных ракет, высотных зданий, дворцов  науки,
новых каналов, морей, в создании заполярных шоссейных дорог и городов.
   Решалась судьба оккупированных  Гитлером  Франции  и  Бельгии,  Италии,
скандинавских и  балканских  государств,  произносился  смертный  приговор
Освенциму, Бухенвальду и  Моабитскому  застенку,  готовились  распахнуться
ворота девятисот созданных нацистами концентрационных и трудовых лагерей.
   Решалась судьба немцев-военнопленных, которые пойдут в Сибирь. Решалась
судьба  советских  военнопленных  в  гитлеровских  лагерях,  которым  воля
Сталина определила разделить после освобождения сибирскую судьбу  немецких
пленных.
   Решалась судьба калмыков и крымских татар, балкарцев и чеченцев,  волей
Сталина вывезенных в Сибирь и Казахстан,  потерявших  право  помнить  свою
историю, учить своих детей на родном языке. Решалась судьба Михоэлса и его
друга актера Зускина,  писателей  Бергельсона,  Маркиша,  Фефера,  Квитко,
Нусинова,  чья  казнь  должна  была  предшествовать   зловещему   процессу
евреев-врачей, возглавляемых профессором Вовси. Решалась судьба  спасенных
Советской  Армией  евреев,  над  которыми  в  десятую  годовщину  народной
сталинградской  победы  Сталин  поднял  вырванный  из  рук   Гитлера   меч
уничтожения.
   Решалась судьба Польши, Венгрии, Чехословакии и Румынии.
   Решалась судьба русских крестьян  и  рабочих,  свобода  русской  мысли,
русской литературы и науки.
   Сталин волновался. В этот час будущая сила государства сливалась с  его
волей.
   Его величие, его гений не  существовали  в  нем  самом,  независимо  от
величия государства и вооруженных сил. Написанные  им  книги,  его  ученые
труды, его философия значили, становились предметом изучения и  восхищения
для миллионов людей лишь тогда, когда государство побеждало.
   Его соединили с Еременко.
   - Ну, что там у тебя? - не здороваясь, спросил Сталин. - Пошли танки?
   Еременко, услыша раздраженный голос Сталина, быстро потушил папиросу.
   - Нет,  товарищ  Сталин,  Толбухин  заканчивает  артподготовку.  Пехота
очистила передний край. Танки в прорыв еще не вошли.
   Сталин внятно выругался матерными словами и положил трубку.
   Еременко снова закурил и позвонил командующему Пятьдесят первой армией.
   - Почему танки до сих пор не пошли? - спросил он.
   Толбухин одной рукой держал телефонную трубку, второй  вытирал  большим
платком  пот,  выступивший  на  груди.  Китель  его  был  расстегнут,   из
раскрытого ворота белоснежной рубахи выступали тяжелые жировые  складки  у
основания шеи.
   Преодолевая  одышку,  он  ответил  с  неторопливостью  очень   толстого
человека,  который  не  только  умом,  но  и  всем  телом  понимает,   что
волноваться ему нельзя:
   - Мне сейчас доложил командир танкового корпуса, -  по  намеченной  оси
движения танков остались неподавленные артиллерийские батареи  противника.
Он   просил   несколько   минут,   чтобы   подавить   оставшиеся   батареи
артиллерийским огнем.
   - Отменить! - резко сказал Еременко. - Немедленно пустите танки!  Через
три минуты доложите мне.
   - Слушаюсь, - сказал Толбухин.
   Еременко хотел обругать Толбухина, но неожиданно спросил:
   - Что так тяжело дышите, больны?
   - Нет, я здоров, Андрей Иванович, я позавтракал.
   - Действуйте, -  сказал  Еременко  и,  положив  трубку,  проговорил:  -
Позавтракал, дышать не может, - и выругался длинно, фигурно.
   Когда на командном пункте танкового корпуса зазуммерил  телефон,  плохо
слышимый из-за вновь начавшей действовать артиллерии, Новиков  понял,  что
командующий армией сейчас потребует немедленного ввода танков в прорыв.
   Выслушав Толбухина, он подумал: "Как в воду глядел", - и сказал:
   - Слушаюсь, товарищ генерал-лейтенант, будет исполнено.
   После этого он усмехнулся в сторону Гетманова.
   - Еще минуты четыре пострелять все же надо.
   Через три минуты вновь позвонил Толбухин, на этот раз он не задыхался.
   -  Вы,  товарищ  полковник,  шутите?  Почему  я  слышу   артиллерийскую
стрельбу? Выполняйте приказ!
   Новиков   приказал   телефонисту   соединить    себя    с    командиром
артиллерийского полка Лопатиным. Он  слышал  голос  Лопатина,  но  молчал,
смотрел на движение секундной стрелки, выжидая намеченный срок.
   - Ох и силен наш отец! - сказал с искренним восхищением Гетманов.
   А еще через минуту,  когда  смолкла  артиллерийская  стрельба,  Новиков
надел радионаушники, вызвал командира танковой бригады,  первой  идущей  в
прорыв.
   - Белов! - сказал он.
   - Слушаюсь, товарищ командир корпуса.
   Новиков, скривив рот, крикнул пьяным, бешеным голосом:
   - Белов, жарь!
   Туман стал гуще от голубого  дыма,  воздух  загудел  от  рева  моторов,
корпус вошел в прорыв.



        "12"

   Цели русского наступления стали  очевидны  для  немецкого  командования
группы армий "Б", когда на рассвете двадцатого ноября загремела артиллерия
в калмыцкой степи и ударные части  Сталинградского  фронта,  расположенные
южнее Сталинграда, перешли  в  наступление  против  4-й  румынской  армии,
стоявшей на правом фланге Паулюса.
   Танковый корпус,  действовавший  на  левом,  заходящем  фланге  ударной
советской группировки, вошел в прорыв  между  озерами  Цаца  и  Барманцак,
устремился на северо-запад по направлению к Калачу, навстречу  танковым  и
кавалерийским корпусам Донского и Юго-Западного фронтов.
   Во второй половине дня двадцатого ноября  наступавшая  от  Серафимовича
группировка вышла севернее  Суровикино,  создав  угрозу  для  коммуникаций
армии Паулюса.
   Но Шестая армия еще не чувствовала  угрозы  окружения.  В  шесть  часов
вечера   штаб   Паулюса   сообщил   командующему   группой    армий    "Б"
генерал-полковнику барону фон Вейхсу,  что  на  20  ноября  в  Сталинграде
намечается продолжить действия разведывательных подразделений.
   Вечером Паулюс получил приказ фон Вейхса прекратить все  наступательные
операции в Сталинграде и, выделив крупные танковые, пехотные соединения  и
противотанковые средства,  сосредоточить  их  поэшелонно  за  своим  левым
флангом для нанесения удара в северо-западном направлении.
   Этот, полученный Паулюсом в десять часов вечера приказ знаменовал собой
окончание немецкого наступления в Сталинграде.
   Стремительный ход событий лишил значения и этот приказ.
   21 ноября  ударные  советские  группировки,  рвавшиеся  от  Клетской  и
Серафимовича, повернули по отношению к своему прежнему направлению  на  90
градусов и, соединившись, двигались к Дону в районе Калача и севернее его,
прямо в тыл сталинградского фронта немцев.
   В этот день 40 советских танков появились на высоком,  западном  берегу
Дона, в нескольких километрах  от  Голубинской,  где  находился  командный
пункт армии Паулюса. Другая группа танков с ходу захватила мост через Дон,
-  охрана  моста  приняла  советскую  танковую  часть  за  учебный  отряд,
оснащенный трофейными танками, часто пользовавшийся этим мостом. Советские
танки вошли в Калач. Намечалось  окружение  двух  немецких  сталинградских
армий, - 6-й Паулюса, 4-й танковой Готта. Для защиты  Сталинграда  с  тыла
одна из лучших боевых  частей  Паулюса,  384-я  пехотная  дивизия,  заняла
оборону, повернувшись фронтом на северо-запад.
   А в это же время наступавшие с юга войска Еременко смяли 29-ю  немецкую
моторизованную дивизию, разбили 6-й румынский армейский корпус,  двигались
между реками Червленная  и  Донская  Царица  к  железной  дороге  Калач  -
Сталинград.
   В  сумерках  танки  Новикова  подошли  к   сильно   укрепленному   узлу
сопротивления румын.
   Но на этот раз Новиков  не  стал  медлить.  Он  не  использовал  ночной
темноты для скрытого, тайного сосредоточения танков перед атакой.
   По приказу Новикова все машины, не только танки, но и самоходные пушки,
и бронетранспортеры, и грузовики с мотопехотой  внезапно  включили  полный
свет.
   Сотни ярких, слепящих фар взломали тьму. Огромная масса  машин  мчалась
из степной тьмы, оглушая ревом, пушечной стрельбой, пулеметными очередями,
слепя кинжальным светом, парализуя румынскую оборону, вызывая панику.
   После короткого боя танки продолжали движение.
   22 ноября, в первой половине дня, шедшие из калмыцких степей  советские
танки ворвались  в  Бузиновку.  Вечером  восточной  Калача,  в  тылу  двух
немецких армий, Паулюса и Готта,  произошла  встреча  передовых  советских
танковых подразделений, шедших с юга и  севера.  К  23  ноября  стрелковые
соединения, выдвигаясь к рекам Чир и  Аксай,  надежно  обеспечили  внешние
фланги ударных группировок.
   Задача,  поставленная  перед  войсками  Верховным   Главнокомандованием
Красной Армии, была решена, - окружение сталинградской группировки  немцев
завершилось в течение ста часов.
   Каков был дальнейший ход событий? Что определило его? Чья  человеческая
воля выразила рок истории?
   22 ноября в шесть часов вечера Паулюс передал по радио  в  штаб  группы
армий "Б":
   "Армия окружена. Вся долина реки Царица, железная дорога  от  Советской
до Калача, мост через Дон в этом районе, высоты на западном  берегу  реки,
несмотря на героическое сопротивление, перешли в руки русских... положение
с боеприпасами критическое. Продовольствия хватит  на  шесть  дней.  Прошу
предоставить свободу действий на случай, если не удастся создать  круговую
оборону. Обстановка может принудить тогда оставить Сталинград  и  северный
участок фронта..."
   В ночь на 22 ноября Паулюс получил приказ Гитлера именовать  занимаемый
его армией район - "Сталинградская крепость".
   Предыдущий приказ был: "Командующему армией  со  штабом  направиться  в
Сталинград,  б-й  армии  занять  круговую  оборону  и   ждать   дальнейших
указаний".
   После совещания Паулюса  с  командирами  корпусов  командующий  группой
армий "Б" барон Вейхс телеграфировал Верховному командованию:
   "Несмотря на всю тяжесть ответственности, которую  испытываю,  принимая
это решение, я  должен  доложить,  что  я  считаю  необходимым  поддержать
предложение генерала Паулюса об отводе 6-й армии..."
   Начальник Генерального штаба сухопутных сил генерал-полковник  Цейцлер,
с которым Вейхс беспрерывно поддерживал  связь,  целиком  разделял  взгляд
Паулюса и  Вейхса  о  необходимости  оставить  район  Сталинграда,  считал
немыслимым  снабжать  огромные  массы  войск,  попавших  в  окружение,  по
воздуху.
   В 2 часа ночи 24 ноября Цейцлер передал телефонограмму  Вейхсу  о  том,
что ему наконец удалось убедить Гитлера сдать Сталинград. Приказ о  выходе
6-й армии из окружения, сообщал он, будет отдан Гитлером утром 24 ноября.
   Вскоре после 10 часов утра единственная линия  телефонной  связи  между
группой армий "Б" и 6-й армией была порвана.
   Приказ Гитлера о выходе из окружения ожидали с минуты на минуту, и, так
как действовать надо  было  быстро,  барон  Вейхс  решил  под  собственную
ответственность отдать приказ о деблокировании.
   В тот  момент,  когда  связисты  уже  собирались  передать  радиограмму
Вейхса, начальник службы связи  услышал,  что  передается  радиограмма  из
ставки фюрера генералу Паулюсу:
   "6-я армия временно окружена русскими. Я решил  сосредоточить  армию  в
районе северная окраина Сталинграда, Котлубань,  высота  с  отметкой  137,
высота с отметкой 135,  Мариновка,  Цыбенко,  южная  окраина  Сталинграда.
Армия может поверить мне, что я сделаю все,  от  меня  зависящее,  для  ее
снабжения и своевременного деблокирования. Я знаю храбрую 6-ю армию  и  ее
командующего и уверен, что она выполнит свой долг. Адольф Гитлер".
   Воля Гитлера, выражавшая сейчас гибельную судьбу Третьей империи, стала
судьбой сталинградской армии Паулюса. Гитлер вписал новую страницу военной
истории немцев рукой Паулюса, Вейхса, Цейцлера, рукой командиров  немецких
корпусов и полков, рукой солдат, всех тех,  кто  не  хотел  выполнять  его
волю, но исполнил ее до конца.



        "13"

   После сточасового сражения совершилось соединение частей трех фронтов -
Юго-Западного, Донского и Сталинградского.
   Под темным зимним небом,  в  развороченном  снегу,  на  окраине  Калача
произошла встреча  советских  передовых  танковых  подразделений.  Снежное
степное пространство было прорезано сотнями  гусениц,  опалено  снарядными
разрывами. Тяжелые машины стремительно проносились в облаках снега,  белая
взвесь колыхалась в воздухе.  Там,  где  танки  делали  крутые  развороты,
вместе со снегом в воздух поднималась мерзлая глинистая пыль.
   Низко над землей со стороны Волги с воем  неслись  советские  самолеты,
штурмовики и истребители, поддерживающие вошедшие в прорыв танковые массы.
На северо-востоке громыхали орудия тяжелого калибра, и дымное, темное небо
освещалось неясными зарницами.
   Возле маленького деревянного домика остановились друг против друга  две
машины Т-34. Танкисты, грязные, возбужденные боевым  успехом  и  близостью
смерти, шумно, с наслаждением вдыхали морозный  воздух,  казавшийся  особо
веселым после масляной, гарной духоты танкового нутра.  Танкисты,  сдвинув
со лбов черные  кожаные  шлемы,  зашли  в  дом,  и  там  командир  машины,
пришедшей с озера Цаца, достал из  кармана  своего  комбинезона  пол-литра
водки... Женщина в ватнике и огромных валенках поставила на стол  стаканы,
позванивавшие в ее дрожащих руках, всхлипывая, говорила:
   - Ой, мы уж не думали в живых остаться, как стали наши бить, как  стали
бить, я в подполе две ночи и день просидела.
   В комнату вошли еще два маленьких танкиста, пле