зал комиссар дивизии. - Вам, товарищ Пивоваров,
придется принять на себя командование полком.
   - А как с окруженным домом?
   - Куда уж вам, - сказал комиссар дивизии. -  Тут  такую  кашу  заварили
вокруг этого окруженного дома. До штаба фронта дело дошло.
   И он помахал бумажкой-шифровкой перед Пивоваровым.
   - Я для этого дела  вас,  собственно,  и  вызвал.  Вот  товарищ  Крымов
получил распоряжение политуправления фронта отправиться в окруженный  дом,
навести там большевистский порядок,  стать  там  боевым  комиссаром,  а  в
случае чего отстранить этого самого Грекова, взять на себя командование...
Поскольку  все  это  хозяйство  находится  на  участке  вашего  полка,  вы
обеспечьте все необходимое, и  чтобы  переправиться  в  этот  дом,  и  для
дальнейшей связи. Ясно?
   - Ясно, - сказал Пивоваров. - Будет исполнено.
   После этого он спросил обычным, не казенным, а житейским голосом:
   - Товарищ батальонный комиссар, с такими ребятами иметь  дело,  ваш  ли
это профиль?
   - Именно мой, - усмехнулся комиссар, пришедший с левого берега. - Я вел
летом сорок первого двести человек из окружения по  Украине,  партизанских
настроений там хватало.
   Комиссар дивизии сказал:
   - Что ж, товарищ Крымов, давайте действуйте.  Со  мной  связь  держите.
Государство в государстве - это ведь негоже.
   - Да, там еще какое-то грязное дело  с  девчонкой-радисткой,  -  сказал
Пивоваров. - Наш Березкин все тревожился, замолчал их  радиопередатчик.  А
ребята там такие, что от них всего ждать можно.
   - Ладно, на месте все  разберете,  -  дуйте,  желаю  успеха,  -  сказал
комиссар дивизии.



        "20"

   Через день после того,  как  Греков  отослал  Шапошникова  и  Венгрову,
Крымов, сопровождаемый автоматчиком, отправился в  знаменитый,  окруженный
немцами, дом.
   Они вышли светлым холодным вечером из  штаба  стрелкового  полка.  Едва
Крымов  вступил  на  асфальтированный  двор  Сталинградского   тракторного
завода, как ощутил опасность уничтожения яснее и сильнее, чем когда-либо.
   И в то же время чувство подъема, радости не  оставляло  его.  Шифровка,
неожиданно пришедшая из штаба фронта, как бы подтвердила ему, что здесь, в
Сталинграде, все идет по-другому, здесь другие отношения,  другие  оценки,
другие требования к людям.  Крымов  снова  был  Крымовым,  не  калекой  из
инвалидной команды, а боевым  комиссаром-большевиком.  Опасное  и  трудное
поручение не страшило его. Так приятно и сладко было  в  глазах  комиссара
дивизии, в глазах Пивоварова вновь читать то, что всегда проявляли к  нему
товарищи по партии.
   Среди  взломанного  снарядом  асфальта,  у   исковерканного   полкового
миномета лежал убитый красноармеец.
   Почему-то  теперь,  когда  душа  Крымова  была  полна  живой   надежды,
ликовала, вид этого тела поразил его. Он много видел мертвецов, стал к ним
безразличен. А сейчас он содрогнулся, - тело, полное вечной смерти, лежало
по-птичьи беспомощное, покойник поджал ноги, точно ему было холодно.
   Мимо, держа у виска толстую полевую сумку, пробежал  политрук  в  сером
коробящемся плаще, красноармейцы волочили на плащ-палатке  противотанковые
мины вперемешку с буханками хлеба.
   А мертвецу не стал нужен хлеб и оружие, он не хотел  письма  от  верной
жены. Он не  был  силен  своей  смертью,  он  был  самым  слабым,  мертвый
воробышек, которого не боятся мошки и мотыльки.
   В проломе цеховой стены артиллеристы  устанавливали  полковую  пушку  и
ругались с расчетом тяжелого  пулемета.  По  жестикуляции  спорщиков  ясно
делалось, о чем примерно говорили они.
   - Наш пулемет, знаешь, сколько времени здесь стоит? Вы еще болтались на
том берегу, а мы уж тут стреляли.
   - Нахальные люди вы, вот вы кто такие!
   Воздух взвыл, снаряд разорвался  в  углу  цеха.  Осколки  застучали  по
стенам.  Автоматчик,  шедший  впереди  Крымова,  оглянулся,  не  убило  ли
комиссара. Подождав Крымова, он проговорил:
   - Вы не беспокойтесь, товарищ комиссар, мы считаем - тут второй эшелон,
глубокий тыл.
   Спустя недолгое время Крымов понял, что двор у цеховой  стены  -  тихое
место.
   Пришлось им и бежать, и падать, уткнувшись лицом в землю, снова  бежать
и снова падать. Два раза заскакивали они в окопы, в которых засела пехота;
бежали они и среди сгоревших домиков, где уже не было людей, а лишь выло и
свистело железо... Автоматчик вновь в утешение сказал Крымову:
   - Это что, главное, - не пикировает. -  А  затем  предложил:  -  А  ну,
товарищ комиссар, давайте припустим вон до той воронки.
   Крымов сполз на дне бомбовой ямы, поглядел наверх - синее небо было над
головой, а голова не была оторвана, по-прежнему сидела на плечах.  Странно
ощущать присутствие людей только в том, что смерть, посылаемая ими с  двух
сторон, воет, поет над твоей головой.
   Странное это чувство безопасности в яме, вырытой заступом смерти.
   Автоматчик, не дав ему отдышаться, проговорил:
   - Лезьте за мной! - И заполз в темный ходок, оказавшийся  на  дне  ямы.
Крымов протиснулся следом за ним, и низкий ходок  расширился,  кровля  его
поднялась, они вошли в туннель.
   Под землей слышался  гул  наземной  бури,  свод  вздрагивал,  и  грохот
перекатывался по подземелью. Там, где особенно густо лежали чугунные трубы
и разветвлялись темные, толщиной с человеческую  руку,  кабели,  на  стене
было написано суриком:  "Махов  ишак".  Автоматчик  посветил  фонариком  и
сказал:
   - Тут над нами немцы ходят.
   Вскоре они свернули в узкий ходок,  двигались  по  направлению  к  едва
заметному светло-серому пятну; все  ясней,  светлей  становилось  пятно  в
глубине ходка, все яростней доносились взрывы и пулеметные очереди.
   Крымову показалось на миг, что он приближается  к  плахе.  Но  вот  они
вышли на поверхность, и первое, что увидел Крымов, были лица людей, -  они
показались ему божественно спокойными.
   Непередаваемое чувство охватило Крымова, - радостное,  легкое.  И  даже
бушевавшая война ощутилась им не как роковая грань жизни и смерти,  а  как
гроза над головой молодого, сильного, полного жизни путника.
   Какая-то ясная, пронзительная уверенность в том, что он переживает  час
нового, счастливого перелома своей судьбы, охватила его.
   Он словно видел в этом ясном дневном свете свое будущее,  -  ему  снова
предстояло жить во всю силу своего ума, воли, большевистской страсти.
   Чувство уверенности и молодости смешалось с печалью об ушедшей женщине,
она представилась ему бесконечно милой.
   Но сейчас она не казалась навеки потерянной. Вместе с силой,  вместе  с
прежней жизнью вернется к нему она. Он шел за ней!
   Старик в насаженной на лоб пилотке стоял над горевшим на полу костром и
переворачивал штыком жарившиеся на  листе  кровельной  жести  картофельные
оладьи;  готовые  оладьи  он  складывал  в  металлическую  каску.   Увидев
связного, он быстро спросил:
   - Сережа там?
   Связной строго сказал:
   - Начальник пришел!
   - Сколько лет, отец? - спросил Крымов.
   - Шестьдесят, - ответил старик и объяснил: - Я из рабочего ополчения.
   Он снова покосился на связного.
   - Сережка там?
   - Нету в полку его, видно, он к соседу попал.
   - Эх, - с досадой сказал старик, - пропадет.
   Крымов здоровался с  людьми,  оглядывался,  всматривался  в  подвальные
отсеки с наполовину разобранными деревянными переборками.  В  одном  месте
стояла полковая пушка, глядела из бойницы, прорубленной в стене.
   - Как на линкоре, - сказал Крымов.
   - Да, только воды мало, - ответил красноармеец.
   Подальше, в каменных ямах и ущельях стояли минометы.
   На полу лежали хвостатые  мины.  Тут  же,  немного  поодаль,  лежал  на
плащ-палатке баян.
   - Вот дом номер шесть дробь  один  держится,  не  сдается  фашистам,  -
громко сказал Крымов. - Весь мир, миллионы людей этому радуются.
   Люди молчали.
   Старик Поляков поднес Крымову металлическую каску, полную оладий.
   - А про то не пишут, как Поляков оладьи печет?
   - Вам смех, - сказал Поляков, - а Сережку-то нашего угнали.
   Минометчик спросил:
   - Второй фронт не открыли еще? Ничего не слышно?
   - Пока нету, - ответил Крымов.
   Человек в майке, в распахнутом кителе сказал:
   - Как стала по нам садить тяжелая артиллерия из-за  Волги,  Коломейцева
волной с ног  сбило,  он  встал  и  говорит:  "Ну,  ребята,  второй  фронт
открылся".
   Темноволосый парень проговорил:
   - Чего зря говорить, если б не артиллерия, мы тут не сидели бы.  Слопал
бы нас немец.
   - А где ж, однако, командир? - спросил Крымов.
   - Вон там, на самом переднем крае примостился.
   Командир отряда лежал на высокой груде кирпича и смотрел в бинокль.
   Когда  Крымов  окликнул  его,  он  неохотно  повернул  лицо  и  лукаво,
предостерегающе приложил палец к губам, снова взялся  за  бинокль.  Спустя
несколько  мгновений  его  плечи  затряслись,  он  смеялся.  Он  сполз  и,
улыбаясь, сказал:
   - Хуже шахмат, - и, разглядев зеленые шпалы и  комиссарскую  звезду  на
гимнастерке Крымова, проговорил: -  Здравствуйте  в  нашей  хате,  товарищ
батальонный комиссар, - и представился: - Управдом Греков.  Вы  по  нашему
ходку пришли?
   Все  в  нем  -  и  взгляд,  и  быстрые  движения,  и   широкие   ноздри
приплюснутого носа - было дерзким, сама дерзость.
   "Ничего, ничего, согну я тебя", - подумал Крымов.
   Крымов  стал  расспрашивать  его.  Греков  отвечал  лениво,  рассеянно,
позевывая и оглядываясь, точно вопросы Крымова мешали ему вспомнить что-то
действительно важное и нужное.
   - Сменим вас? - спросил Крымов.
   - К чему? - ответил Треков. - Вот только  курева,  ну,  конечно,  мины,
гранаты и, если не жалко, водочки и шамовки на кукурузниках  подбросьте...
- Перечисляя, он загибал пальцы на руке.
   - Значит, уходить не собираетесь? - злясь и невольно любуясь некрасивым
лицом Грекова, спросил Крымов.
   Они молчали, и в это короткое молчание Крымов превозмог чувство  своего
душевного подчинения людям в окруженном доме.
   - Дневник боевых действий ведете? - спросил он.
   - У меня бумаги нет, - ответил  Греков.  -  Писать  не  на  чем,  да  и
некогда, да и не к чему.
   -  Вы  находитесь  в  подчинении  командира   сто   семьдесят   шестого
стрелкового полка, - сказал Крымов.
   - Есть, товарищ батальонный комиссар, -  ответил  Греков  и  насмешливо
добавил: - Когда поселок отрезали и я в этом доме  собрал  людей,  оружие,
отбил тридцать атак, восемь танков сжег, надо мной командиров не было.
   - Наличный состав свой на сегодняшнее число точно знаете, проверяете?
   - Зачем мне проверять, я строевых записок не представляю, что я, в  АХО
и на допе снабжаюсь? Сидим на гнилой картошке и на гнилой воде.
   - Женщины в доме есть?
   - Товарищ комиссар, вы вроде допрос мне учинили?
   - Ваши люди в плен попадали?
   - Нет, такого случая не было.
   - Все же, где ваша радистка?
   Греков закусил губу, брови его сошлись, и он ответил:
   - Девушка эта - немецкая шпионка, она меня завербовала, а потом,  я  ее
изнасиловал, а потом я ее пристрелил. - И,  вытянув  шею,  он  спросил:  -
Такого, что ли, ответа вам от меня нужно? - И  с  насмешкой  сказал:  -  Я
вижу, дело штрафным батальоном пахнет, так, что ли, товарищ начальник?
   Крымов несколько мгновений молча смотрел на него и сказал:
   - Греков, Греков, закружилась ваша голова. И я в окружении был. И  меня
спрашивали.
   Он посмотрел на Грекова и медленно сказал:
   - У меня есть указание, - в  случае  необходимости  отстранить  вас  от
командования и переподчинить людей себе. Зачем вы  сами  прете  на  рожон,
толкаете меня на этот путь?
   Греков молчал, думал, прислушивался, потом сказал:
   - Стихает, успокоился немец.



        "21"

   - Вот и хорошо, посидим вдвоем, - сказал Крымов, - уточним дальнейшее.
   - А зачем сидеть вдвоем, - сказал Греков, - мы тут воюем все  вместе  и
дальнейшее уточняем вместе.
   Дерзость Грекова нравилась Крымову,  но  одновременно  и  сердила.  Ему
хотелось сказать Грекову об украинском окружении, о своей довоенной жизни,
чтобы Греков не принимал его за чиновника. Но в таком рассказе, чувствовал
Крымов, проявилась бы слабость его. А Крымов пришел в  этот  дом  проявить
свою силу, а не слабость. Он ведь не был  политотдельским  чиновником,  он
был военным комиссаром.
   "Ничего, - подумал он, - комиссар не подкачает".
   В затишье люди сидели и полулежали на грудах кирпича. Греков произнес:
   - Сегодня немец уже больше не пойдет, - и предложил Крымову: - Давайте,
товарищ комиссар, покушаем.
   Крымов присел рядом с Грековым среди отдыхавших людей.
   - Вот смотрю на вас всех, - проговорил Крымов, - а в голове  все  время
вертится: русские прусских всегда били.
   Негромкий ленивый голос подтвердил:
   - Точно!
   И в этом "то-о-очно" было столько снисходительной насмешки  над  общими
формулами, что дружный негромкий смех прошел среди сидевших. Они знали  не
меньше человека, впервые сказавшего - "русские прусских  всегда  били",  о
том, какую силу таят в себе русские, да  они,  собственно,  и  были  самым
прямым выражением этой силы. Но они знали и понимали, что  прусские  дошли
до Волги и Сталинграда вовсе не потому, что русские их всегда били.
   С Крымовым в эти мгновения происходила  странная  вещь.  Он  не  любил,
когда политические  работники  славили  старых  русских  полководцев,  его
революционному  духу  претили  ссылки  в  статьях  "Красной   звезды"   на
Драгомирова, ему казалось ненужным введение  орденов  Суворова,  Кутузова,
Богдана Хмельницкого. Революция есть революция, ее армии нужно  одно  лишь
знамя - красное.
   Когда-то он, работая в Одесском ревкоме, участвовал в шествии  портовых
грузчиков  и  городских  комсомольцев,  пришедших  сбросить  с  пьедестала
бронзовое тельце великого  полководца,  возглавившего  походы  крепостного
русского войска в Италию.
   И именно здесь, в доме "шесть дробь  один",  Крымов,  впервые  в  жизни
произнеся  суворовские  слова,  ощутил  длящуюся  в  веках  единую   славу
вооруженного русского народа. Казалось, он по-новому ощутил не только тему
своих докладов, - тему своей жизни.
   Но почему именно сегодня,  когда  он  снова  дышал  привычным  воздухом
ленинской революции, пришли к нему эти чувства и мысли?
   И насмешливое, ленивое "точно", произнесенное кем-то из бойцов,  больно
укололо его.
   - Воевать вас, товарищи, учить не надо, - сказал  Крымов.  -  Этому  вы
сами всякого научите. Но вот  почему  командование  нашло  нужным  все  же
прислать меня к вам? Зачем я вот, скажем, пришел к вам?
   - За суп, для ради супа? - негромко и дружелюбно предположил кто-то.
   Но смех, которым слушатели встретили это робкое предположение,  не  был
тихим. Крымов посмотрел на Грекова.
   Греков смеялся вместе со всеми.
   - Товарищи, - проговорил Крымов, и злая краска выступила на его  щеках,
- серьезней, товарищи, я прислан к вам партией.
   Что это было  такое?  Случайное  настроение,  бунт?  Нежелание  слушать
комиссара, рожденное ощущением своей силы, своей собственной опытности?  А
может быть, веселье слушателей не имело в себе ничего крамольного,  просто
возникло от ощущения естественного равенства, которое было  так  сильно  в
Сталинграде.
   Но почему это  ощущение  естественного  равенства,  раньше  восхищавшее
Крымова, сейчас вызывало  в  нем  чувство  злобы,  желание  подавить  его,
скрутить?
   Здесь связь Крымова с людьми  не  ладилась  не  потому,  что  они  были
подавлены, растеряны,  трусили.  Здесь  люди  чувствовали  себя  сильными,
уверенно, и неужели возникшее в них чувство  силы  ослабляло  их  связь  с
комиссаром Крымовым, вызывало отчужденность, враждебность и в нем и в них?
   Старик, жаривший оладьи, сказал:
   - Вот я давно уж хотел спросить у партийного человека. Говорят, товарищ
комиссар, что при коммунизме все станут получать по потребности,  это  как
же тогда будет, если каждому, особенно с утра, по потребности  -  сопьются
все?
   Крымов повернулся к старику и увидел на его лице истинную заботу.
   А Греков смеялся, смеялись его глаза, большие, широкие ноздри раздувало
смехом.
   Сапер с головой, перевязанной окровавленным, грязным бинтом, спросил:
   - А вот насчет колхозов, товарищ  комиссар.  Как  бы  их  ликвидировать
после войны.
   - Оно бы неплохо докладик на этот счет, - сказал Греков.
   - Я не лекции пришел к  вам  читать,  -  сказал  Крымов,  -  я  военный
комиссар, я пришел, чтобы преодолеть вашу недопустимую партизанщину.
   -  Преодолевайте,  -  сказал  Греков.  -  А  вот   кто   будет   немцев
преодолевать?
   - Найдутся, не беспокойтесь. Не за супом я пришел, как вы  выражаетесь,
а большевистскую кашу сварить.
   - Что ж, преодолевайте, - сказал Греков. - Варите кашу.
   Крымов, посмеиваясь и в то же время серьезно, перебил:
   - А понадобится, и вас. Греков, с большевистской кашей съедят.
   Сейчас Николай Григорьевич  был  спокоен  и  уверен.  Колебания,  какое
решение будет наиболее правильным,  прошли.  Грекова  надо  отстранить  от
командования.
   Крымов теперь уж ясно видел в Грекове  враждебное  и  чуждое,  чего  не
могли  ни  уменьшить,  ни  заглушить  героические  дела,   творившиеся   в
окруженном доме. Он знал, что справится с Грековым.
   Когда стемнело, Крымов подошел к управдому и сказал:
   - Давайте, Греков, поговорим всерьез и начистоту. Чего вы хотите?
   Греков быстро, снизу вверх, - он сидел, а Крымов стоял, - посмотрел  на
него и весело сказал:
   - Свободы хочу, за нее и воюю.
   - Мы все ее хотим.
   - Бросьте! - махнул рукой Греков. - На кой она вам?  Вам  бы  только  с
немцами справиться.
   - Не шутите, товарищ Греков, - сказал Крымов. - Почему вы не пресекаете
неверные  политические  высказывания  некоторых  бойцов?  А?   При   вашем
авторитете вы это можете не хуже  всякого  комиссара  сделать.  А  у  меня
впечатление, что люди ляпают и на вас оглядываются,  как  бы  ждут  вашего
одобрения. Вот этот,  что  высказывался  насчет  колхозов.  Зачем  вы  его
поддержали? Я вам говорю прямо: давайте вместе это  дело  выправим.  А  не
хотите, - я вам так же прямо говорю: шутить не буду.
   - Насчет колхозов, что тут такого? Действительно, не любят их, это  вы,
не хуже меня знаете.
   - Вы что ж, Греков, задумали менять ход истории?
   - А уж вы-то все на старые рельсы хотите вернуть?
   - Что это "все"?
   - Все. Всеобщую принудиловку.
   Он  говорил  ленивым  голосом,  бросая  слова,  посмеиваясь.  Вдруг  он
приподнялся, сказал:
   - Товарищ комиссар, бросьте. Ничего я не задумал. Это  я  так,  позлить
вас. Такой же советский человек, как и вы. Меня недоверие обижает.
   - Так давайте, Греков, без  шуток.  Поговорим  всерьез,  как  устранить
недобрый, несоветский, зеленый дух" Вы  его  породили,  помогите  мне  его
убить. Ведь вам еще воевать со славой предстоит.
   - Спать охота. И вам отдохнуть  надо.  Вот  увидите,  что  тут  с  утра
начнется.
   - Ладно, Греков, давайте завтра. Я ведь уходить от  вас  не  собираюсь,
никуда не спешу.
   Греков рассмеялся:
   - Наверное, договоримся.
   "Все  ясно,  -  подумал  Крымов.  -  Гомеопатией  заниматься  не  буду.
Хирургическим  ножом  сработаю.  Политически   горбатых   не   распрямляют
уговорами".
   Греков неожиданно сказал:
   - Глаза у вас хорошие. Тоскуете вы.
   Крымов от неожиданности развел руками и ничего не  ответил.  А  Греков,
точно услышав подтверждение своих слов, проговорил:
   - У меня самого, знаете, тоска. Только это так, ерунда, личное. Об этом
в рапорте не напишешь.
   Ночью во время сна Крымов  был  ранен  шальной  пулей  в  голову.  Пуля
содрала кожу и поцарапала череп. Ранение было неопасное, но голова  сильно
кружилась, и Крымов не мог стоять на ногах. Его все время тошнило.
   Греков велел соорудить носилки, и в тихий предрассветный  час  раненого
эвакуировали из окруженного дома.
   Крымов  лежал  на  носилках,  голова  гудела  и  кружилась,   в   виске
постреливало и постукивало.
   Греков провожал носилки до подземного