пог.
   В июльский день 1941 года он попал в плен. Его били прикладом по шее  и
по голове, он болел кровавой дизентерией, его гнали в порванных сапогах по
снегу, его поили желтой водой с пятнами мазута, он отрывал пальцами  куски
вонючего черного мяса  от  лошадиного  трупа,  он  жрал  гнилую  брюкву  и
картофельные очистки. Он выбирал лишь одно - жизнь, большего он не  хотел,
он отбивался от десяти смертей, - от голодной  и  морозной,  он  не  хотел
смерти от кровавого поноса, он не хотел упасть с девятью граммами  металла
в башке, он не хотел опухнуть и дать своему сердцу  захлебнуться  в  воде,
поднявшейся от ног. Он не был преступником, он был парикмахером  в  городе
Керчи, и никто никогда не думал о нем дурно, - ни  родные,  ни  соседи  по
двору, ни мастера на работе, ни приятели,  с  которыми  он  пил  вино,  ел
копченую кефаль и играл в домино. И он думал, что ничего общего не было  у
него с Жученко. Но иногда ему казалось, что разница между ним и Жученко  в
какой-то незначащей ерунде; а уже там важно ли - Богу и людям, -  с  каким
чувством выходят они на работу, - один весело, другой не весело  -  работа
одна.
   Но он не понимал, что Жученко тревожил его  не  тем,  что  был  виноват
больше него. Тем и страшен был ему  Жученко,  что  страшное,  прирожденное
уродство оправдывало его. А он, Хмельков, не был уродом, он был человеком.
   Он смутно  знал,  что  в  пору  фашизма  человеку,  желающему  остаться
человеком, случается выбор более легкий, чем спасенная жизнь, - смерть.



        "44"

   Начальник  объекта,  командир  зондеркоманды  штурмбанфюрер  Кальтлуфт,
добился того, что центральная диспетчерская  давала  каждый  вечер  график
прибытия эшелонов на день вперед. Кальтлуфт заранее  инструктировал  своих
работников о предстоящей им работе - об общем  числе  вагонов,  количестве
прибывших людей; в зависимости от того, из какой страны  прибывал  эшелон,
вызывались соответствующие подсобные команды заключенных  -  парикмахеров,
провожатых, грузчиков.
   Кальтлуфт не любил разгильдяйства; он  не  пил  и  сердился,  если  его
подчиненные бывали в нетрезвом виде. Лишь однажды  его  видели  веселым  и
оживленным; уезжая на пасхальные дни к семье и уже сидя в  автомобиле,  он
подозвал к себе штурмфюрера Гана и стал ему показывать фотографии  дочери,
большелицей и большеглазой, похожей на отца девочки.
   Кальтлуфт любил работать, жалел тратить зря время, он не заходил  после
ужина в клубные помещения, не играл в карты и не смотрел  кинофильмов.  На
Рождество для зондеркоманды была устроена елка и  выступал  самодеятельный
хор, а к ужину бесплатно выдавали бутылку французского коньяка  на  двоих.
Кальтлуфт зашел в клуб на полчаса, и все увидели  на  его  пальцах  свежий
след чернил, - он работал и в рождественский вечер.
   Когда-то он жил в деревенском доме родителей, и казалось,  что  в  этом
доме пройдет его жизнь, - ему нравилось спокойствие деревни, он не  боялся
работы. Он мечтал расширить отцовское хозяйство, но ему казалось, что, как
бы велики ни стали доходы от разведения  свиней,  от  торговли  брюквой  и
пшеницей, он всю жизнь проживет в уютном и тихом отцовском доме. Но  жизнь
сложилась по-иному. В конце первой мировой войны он попал на фронт,  пошел
дорогой, которую судьба прокладывала для него. Казалось, судьба определила
ему движение из деревенских в  солдаты,  от  окопов  к  охране  штаба,  от
канцелярии к адъютантству, от  работы  в  центральном  аппарате  Имперской
безопасности к работе в управлении лагерей и, наконец, переход к должности
начальника зондеркоманды в лагере уничтожения.
   Если б Кальтлуфту  пришлось  отвечать  перед  небесным  судом,  он  бы,
оправдывая свою душу, правдиво рассказал судье, как судьба толкала его  на
путь палача, убившего пятьсот девяносто тысяч человек. Что мог сделать  он
перед волей могучих сил: мировой войны, огромного народного  национального
движения,  непреклонной  партии,  государственного  принуждения?   Кто   в
состоянии плыть по-своему? Он - человек, он жил бы в доме отца. Не он шел,
его толкали, не он хотел, его вели, он шел, как мальчик с пальчик,  судьба
вела его за руку. И так же или примерно  так  оправдывали  бы  себя  перед
Богом те, кого посылал на работу Кальтлуфт, и те, кто  послали  на  работу
Кальтлуфта.
   Кальтлуфту не пришлось оправдывать свою душу перед  небесным  судом.  И
потому  Богу  не  пришлось  подтвердить  Кальтлуфту,  что   нет   в   мире
виноватых...
   Есть суд небесный и суд государства и общества, но есть  высший  суд  -
это суд грешного над грешным. Грешный человек измерил  мощь  тоталитарного
государства,   -   она   беспредельно   велика;   пропагандой,    голодом,
одиночеством,  лагерем,  угрозой  смерти,   безвестностью   и   бесславием
сковывает эта страшная сила волю человека.  Но  в  каждом  шаге  человека,
совершаемом под угрозой нищеты, голода, лагеря и смерти, всегда  наряду  с
обусловленным проявляется и нескованная воля человека. В жизненной  дороге
начальника  зондеркоманды  -  от  деревни  к   окопам,   от   беспартийной
обывательщины к  сознательности  члена  национал-социалистической  партии,
всегда и всюду отпечатывалась его воля. Судьба ведет человека, но  человек
идет потому, что хочет, и он  волен  не  хотеть.  Судьба  ведет  человека,
человек  становится  орудием  истребительных  сил,  но  сам  он  при  этом
выигрывает, а не проигрывает. Он знает об этом, и он идет  к  выигрышу;  у
страшной судьбы и у человека - разные цели, но у них один путь.
   Не  безгрешный  и  милостивый  небесный  судья,  не  мудрый   верховный
государственный суд, руководствующийся благом государства и  общества,  не
святой, не праведник, а жалкий, раздавленный фашизмом  грязный  и  грешный
человек, сам испытавший  ужасную  власть  тоталитарного  государства,  сам
падавший, склонявшийся, робевший, подчинявшийся, произнесет приговор.
   Он скажет:
   - Есть в страшном мире виноватые! Виновен!



        "45"

   Вот и пришел последний день  дороги.  Вагоны  заскрипели,  заскрежетали
тормоза, и стало тихо, потом загрохотали запоры, послышалась команда:
   - Alle heraus! [Все наружу! (нем.)]
   На мокрую после недавнего дождя платформу стали выходить люди.
   Какими странными казались после тьмы вагона знакомые лица!
   Пальто, платки изменились меньше, чем люди; кофты, платья напоминали  о
домах, где их надевали, о зеркалах, у которых их примеряли...
   Выходившие из вагонов сбивались в  кучи,  в  стадной  скученности  было
что-то привычное, успокаивающее; в знакомом запахе, в  знакомом  тепле,  в
знакомых измученных лицах и глазах, в плотной огромности  толпы,  вышедшей
из сорока двух товарных вагонов...
   Звеня по асфальту  коваными  каблуками,  медленно  шли  два  патрульных
солдата-эсэсовца в длинных шинелях. Они шагали, надменные и задумчивые, не
взглянули на молодых евреев, вынесших на руках мертвую  старуху  с  белыми
волосами, рассыпавшимися по белому  лицу,  на  курчавого  человека-пуделя,
ставшего на четвереньки и пьющего  горстью  из  лужи  воду,  на  горбунью,
поднявшую юбку, чтобы приладить вырванную из штанов тесемку.
   Время от времени эсэсовцы переглядывались, произносили  два-три  слова.
Они шли по асфальту так же, как солнце идет по небу. Солнце ведь не следит
за ветром, облаками, морской бурей и шумом  листвы,  но  в  своем  плавном
движении оно знает, что все на земле совершается благодаря ему.
   Люди в синих комбинезонах, в  кепи  с  большими  козырьками,  с  белыми
повязками на рукавах, кричали, поторапливали прибывших на странном  языке,
- смеси русских, немецких, еврейских, польских и украинских слов.
   Быстро,  умело  организуют  ребята  в  синих  комбинезонах   толпу   на
платформе, отсеивают падающих с  ног,  более  сильных  заставляют  грузить
полуживых на автофургоны, лепят из хаоса противоречивых движений  колонну,
внушают ей идею движения, придают этому движению направление и смысл.
   Колонна строится по шесть человек в ряд, и по рядам бежит известие:  "В
баню, сперва в баню".
   Казалось, сам милосердный Бог не придумал бы ничего добрей.
   - Ну, евреи, сейчас пойдем,  -  кричит  человек  в  кепи,  старший  над
командой, проводившей разгрузку эшелона, и оглядывает толпу.
   Мужчины и женщины подхватывают клумки, дети  вцепляются  в  материнские
юбки и борта отцовских пиджаков.
   "В баню... в  баню..."  -  эти  слова  чаруют,  гипнотически  заполняют
сознание.
   В рослом человеке в кепи есть что-то свойское, привлекающее, он кажется
близким несчастному миру, а не тем, в серых шинелях и  касках.  Старуха  с
молитвенной осторожностью гладит кончиками пальцев рукав его  комбинезона,
спрашивает:
   - Ир зынд а ид, а лытвек, майн кынд?
   - Да-да, маменька, их бын а ид, прентко, прентко,  панове!  -  и  вдруг
зычно, сипло, соединяя в одной команде слова, принятые  в  двух  борющихся
между собой армиях, он кричит: - Die Kolonne marsch! Шагом марш!
   Платформа опустела,  люди  в  комбинезонах  сметают  с  асфальта  куски
тряпья, обрывки бинтов,  брошенную  кем-то  изорванную  калошу,  уроненный
детский кубик, с грохотом закрывают двери товарных вагонов. Железная волна
скрежещет по вагонам. Пустой эшелон трогается, идет на дезинфекцию.
   Команда, кончив работу, возвращается через служебные ворота  в  лагерь.
Эшелоны с востока - самые скверные, в них больше всего мертвецов, больных,
в вагонах наберешься  вшей,  надышишься  зловонием.  В  этих  эшелонах  не
найдешь, как в венгерских,  либо  голландских,  либо  бельгийских,  флакон
духов, пакетик какао, банку сгущенного молока.



        "46"

   Великий город открылся перед путниками. Его западные окраины  тонули  в
тумане.  Темный  дым  далеких  фабричных  труб  смешивался  с  туманом,  и
шахматная  сеть  бараков  покрылась  дымкой,   и   удивительным   казалось
соединение тумана с геометрической прямизной барачных улиц.
   На северо-востоке поднималось высокое черно-красное  зарево,  казалось,
что, раскалившись, рдеет сырое  осеннее  небо.  Иногда  из  сырого  зарева
вырывался медленный огонь, грязный, пресмыкающийся.
   Путники вышли на просторную  площадь.  Посреди  площади  на  деревянном
помосте, какие обычно  устраиваются  в  местах  народных  гуляний,  стояло
несколько десятков людей. Это был оркестр; люди резко отличались  друг  от
друга,  так  же,   как   их   инструменты.   Некоторые   оглядывались   на
приближавшуюся колонну. Но  вот  седой  человек  в  светлом  плаще  сказал
что-то, и люди на помосте взялись за свои инструменты.  Вдруг  показалось,
робко и дерзко вскрикнула птица, и воздух, разодранный колючей  проволокой
и  воем  сирен,  смердящий  нечистотами,  жирной  гарью,  весь  наполнился
музыкой.  Словно  теплая  громада  летнего  цыганского  дождя,  зажженного
солнцем, рухнула, сверкая, на землю.
   Люди в лагерях, люди в  тюрьмах,  люди,  вырвавшиеся  из  тюрем,  люди,
идущие на смерть, знают потрясающую силу музыки.
   Никто так не чувствует музыку, как те, кто изведал лагерь и тюрьму, кто
идет на смерть.
   Музыка, коснувшись гибнущего, вдруг возрождает в душе его не мысли,  не
надежды, а лишь одно слепое, пронзительное чудо жизни. Рыдание  прошло  по
колонне. Все, казалось, преобразилось, все  соединилось  в  единстве,  все
рассыпанное, - дом, мир, детство, дорога, стук колес, жажда, страх и  этот
вставший в тумане город, эта тусклая красная заря, все вдруг соединилось -
не в памяти, не в картине, а в слепом, горячем, томящем  чувстве  прожитой
жизни. Здесь, в зареве печей, на лагерном  плацу,  люди  чувствовали,  что
жизнь больше, чем счастье, - она ведь и горе.  Свобода  не  только  благо.
Свобода трудна, иногда и горестна - она жизнь.
   Музыка сумела выразить последнее потрясение души, объединившей в  своей
слепой глубине все перечувствованное в жизни, радость и горе  ее,  с  этим
туманным утром, с заревом над головой. Но, может быть,  и  не  так.  Может
быть, музыка была лишь ключом к чувствам человека,  она  распахнула  нутро
его в этот страшный миг, но не она наполнила человека.
   Ведь бывает, что детская песенка заставляет плакать старика. Но не  над
песенкой плачет старик, она лишь ключ к тому, что находила душа.
   Пока колонна медленно вычерчивала  полукруг  по  площади,  из  лагерных
ворот выехал кремово-белый автомобиль. Из  него  вышел  офицер-эсэсовец  в
очках, в шинели с меховым воротником, сделал нетерпеливый жест, и дирижер,
следивший за ним, сразу каким-то отчаянным движением опустил руки - музыка
оборвалась.
   Раздалось многократно повторенное "halt!".
   Офицер проходил мимо  рядов.  Он  указывал  пальцем,  и  колонновожатый
вызывал людей из рядов. Офицер оглядывал вызванных безразличным  взглядом,
и колонновожатый негромко, чтобы не помешать его задумчивости, спрашивал:
   - Сколько лэт? Профэссия?
   Отобранных оказалось человек тридцать.
   Вдоль рядов послышалось:
   - Врачи, хирурги!
   Никто не отозвался.
   - Врачи, хирурги, выходи!
   Снова тишина.
   Офицер пошел к машине, потеряв  интерес  к  тысяче  людей,  стоящих  на
площади.
   Отобранных стали строить по пять в ряд, повернули лицом к  транспаранту
на лагерных  воротах:  "Arbeit  macht  frei!"  [Работа  делает  свободным!
(нем.)]
   Из рядов закричал  ребенок,  дико  и  пронзительно  закричали  женщины.
Отобранные люди стояли молча, опустив головы.
   Но как передать  чувство  человека,  разжимающего  руку  жены,  и  этот
последний быстрый взгляд на милое лицо? Как жить,  безжалостно  вспоминая,
что в миг молчаливого расставания  глаза  твои  в  какую-то  долю  секунды
заморгали,  чтобы   прикрыть   грубое   радостное   чувство   сохраненного
существования?
   Как утопить память о том, что жена сунула мужу в руку узелок, где  было
обручальное  кольцо,  несколько  кусков  сахара,  сухарь?  Неужели   можно
существовать, видя, как с новой силой вспыхнуло зарево в небе -  то  горят
руки, которые он целовал, глаза, радовавшиеся ему, волосы,  чей  запах  он
узнавал в темноте, то его дети, жена, мать? Разве можно в  бараке  просить
себе место ближе к печке, подставлять миску под  черпак,  наливающий  литр
серой жижи, прилаживать оборвавшуюся подметку ботинка?  Разве  можно  бить
ломом, дышать, пить воду? А в ушах крик детей, вопль матери.
   Продолжающих существовать погнали в  сторону  лагерных  ворот.  До  них
доносятся крики, они сами кричат, рвут на груди рубахи, а  навстречу  идет
их новая жизнь: полные электричества  проволочные  струны,  бетонированные
вышки с пулеметами, бараки, девушки и женщины с бледными лицами глядят  на
них из-за проволоки, идут люди в рабочих  колоннах  с  красными,  желтыми,
синими лоскутами, пришитыми к груди.
   Снова заиграл оркестр. Отобранные для лагерной  работы  люди  входят  в
построенный на болоте город. Темная вода в угрюмой немоте  пробивает  себе
дорогу в осклизлых плитах бетона, среди тяжелых каменных глыб. Эта вода  -
черно-рыжая, пахнет гнилью; она  в  клочьях  зеленой  химической  пены,  с
кусками загаженных тряпок, с кровавыми шматками, вышвырнутыми из  лагерных
операционных. Вода уйдет под лагерную землю, снова выйдет на  поверхность,
снова уйдет под землю. Но она пройдет  свой  путь,  в  ней  ведь  живут  и
морская волна и утренняя роса, в этой угрюмой лагерной воде.
   А обреченные пошли на смерть.



        "47"

   Софья Осиповна шла ровным тяжелым шагом, мальчик держался за  ее  руку.
Другой рукой мальчик ощупывал в кармане спичечную коробку, где  в  грязной
ватке лежала темно-коричневая куколка,  недавно,  в  вагоне,  вышедшая  из
кокона. Рядом шагал, бормоча, слесарь Лазарь Янкелевич,  его  жена  Дебора
Самуиловна несла на руках ребенка. За  спиной  Ревекка  Бухман  бормотала:
"Ой, Боже, ой, Боже, ой. Боже..." Пятой  в  ряду  шла  библиотекарша  Муся
Борисовна. Волосы ее были  причесаны,  воротничок  казался  белым.  Она  в
дороге несколько раз отдавала пайку хлеба за полкотелка теплой  воды.  Эта
Муся Борисовна ничего никому  не  жалела,  в  вагоне  ее  считали  святой,
старухи, знавшие толк в людях, целовали ей платье. Впереди ряд состоял  из
четырех человек - при отборе офицер вызвал из этого  ряда  сразу  двоих  -
отца и сына Слепых, на вопрос  о  профессии  они  выкрикнули:  "Zahnarzt!"
[зубной врач (нем.)]. И офицер кивнул:  Слепых  угадали,  выиграли  жизнь.
Трое оставшихся в ряду шли, болтая руками, их  руки  оказались  не  нужны;
четвертый  шел,  приподняв  воротник  пиджака,  заложив  руки  в  карманы,
независимой походкой, закинув голову. Впереди, может быть, на  четыре-пять
рядов выделялся огромный старик в зимней красноармейской шапке.
   В  затылок  Софье  Осиповне  шла  Муся  Винокур,  которой  в   теплушке
исполнилось четырнадцать лет.
   Смерть! Она стала своей, компанейской, запросто заходила  к  людям,  во
дворы, в мастерские, встречала хозяйку на базаре и уводила ее с кошелочкой
картошки, вмешивалась в игру  ребятишек,  заглядывала  в  мастерскую,  где
дамские портные, напевая, спешили дошить манто для  жены  гебитскомиссара,
стояла в очереди за хлебом, подсаживалась к старухе, штопавшей чулок...
   Смерть делала свое будничное дело,  а  люди  свое.  Иногда  она  давала
докурить, дожевать, иногда настигала  человека  по-приятельски,  грубо,  с
глупым гоготом, хлопнув ладонью по спине.
   Казалось, люди,  наконец,  стали  понимать  ее,  она  открыла  им  свою
будничность, детскую простоту. Уже очень легок был  этот  переход,  словно
через мелкую речушку, где переброшены  деревянные  кладки  с  берега,  где
дымят избы, на пустынную луговую сторону, - пять-шесть шагов. И все!  Чего
же, казалось, бояться? Вот по мостушке, стуча копытцами,  прошел  теленок,
вот, ударяя голыми пятками, пробежали мальчишки.
   Софья  Осиповна  услышала  музыку.  Эту  музыку  она  впервые   слышала
ребенком, слушала студенткой, молодым врачом; эта музыка всегда  волновала
живым предчувствием будущего.
   Музыка обманула ее. У  Софьи  Осиповны  не  было  будущего,  была  лишь
прожитая жизнь.
   И чувство своей особой, отдельной,  прожитой  жизни  на  миг  заслонило
перед ней настоящее - край жизненного обрыва.
   Самое странное из всех чувств! Оно непередаваемо, им нельзя  поделиться
с самым близким человеком, женой, матерью, братом, сыном,  другом,  отцом,
оно тайна души, и душа, даже если  она  страстно  этого  хочет,  не  может
выдать своей тайны. Человек унесет чувство своей жизни, не разделит его ни
с кем. Чудо отдельного, особого человека, того, в чьем  сознании,  в  чьем
подсознании собрано все хорошее и все  плохое,  смешное,  милое,  стыдное,
жалкое, застенчивое, ласковое, робкое, удивленное, что было от детства  до
старости, - слитое, соединенное в немом и тайном  одиноком  чувстве  одной
своей жизни.
   Когда заиграла музыка, Давиду захотелось вынуть из  кармана  коробочку,
на мгновение приоткрыть ее, чтобы куколка не простудилась, и  показать  ей
музыкантов. Но, пройдя несколько шагов,  он  перестал  замечать  людей  на
помосте, лишь зарево в небе и музыка остались. Печальная, могучая мелодия,
как чашечку, наполнила его душу до самых краев тоской по матери. Мать,  не
сильная и спокойная, а стыдящаяся того, что  ее  бросил  муж.  Она  пошила
Давиду рубашку, и соседи в коридоре смеялись, что Давидка носит рубашку из
ситца с цветочками, с  криво  пришитыми  рукавами.  Единственной  защитой,
надеждой его была мать. Он все время непоколебимо и бессмысленно  надеялся
на нее. Но, может быть, музыка сделала так: он перестал надеяться на маму.
Он любил ее, но она была беспомощной и слабой,  как  те,  что  шли  сейчас
рядом с ним. А музыка, сонная, тихая, казалась ему маленькими волнами,  он
видел их в бреду, когда у него поднималась  температура  и  он  сползал  с
горячей подушки на теплый и влажный песок.
   Оркестр взвыл, заголосила огромная иссохшая глотка.
   Темная стена, которая вставала из воды, когда он болел ангиной,  теперь
нависла над ним, занимала все небо.
   Все,