тдивизиона; управленцы, сидя  на
втором этаже, завязали  с  немцами  бой.  Танк  зажег  деревянный  дом  по
соседству, и сильный ветер с Волги нес пламя на командный пункт  командира
полка Чамова, и Чамов со своим штабом  начал  задыхаться  и  решил  менять
командный пункт. Но менять днем командный пункт под огнем артиллерии,  под
секущими очередями тяжелых пулеметов, державших Чамова под обстрелом, было
трудно.
   Все эти события происходили одновременно на  участке  обороны  дивизии.
Одни  спрашивали  совета,  другие  поддержки  артиллерии,  третьи  просили
разрешения на отход, четвертые информировали, пятые хотели информации. И у
каждого было особое дело, и у всех общим было лишь  то,  что  речь  шла  о
жизни и смерти.
   А когда чуть притихло, Саврасов спросил у Крымова:
   - А не пообедать ли нам, товарищ батальонный комиссар, пока  начальство
не вернулось из штаба армии?
   Он не подчинялся введенному командиром и комиссаром дивизии правилу - и
не отказался от водки. Поэтому он предпочитал обедать отдельно.
   - Гуртьев - вояка хороший, - сказал  немного  захмелевший  Саврасов,  -
грамотный, честный. Но в чем беда - жуткий аскет!  Монастырь  завел.  А  у
меня на девок волчий интерес, люблю это дело, как паук. При Гуртьеве -  не
дай Бог анекдот рассказать. Но  с  ним  мы  воюем,  в  общем,  складно.  А
комиссар меня не любит, хотя по натуре он монах  не  хуже  меня.  Думаете,
меня Сталинград состарил? Друзья вот эти, я тут, наоборот, поправился.
   - Вот и я этой комиссарской породы, - сказал Крымов.
   Саврасов покачал головой.
   - Той, да не той. Не в этой водке тут дело, а в этой, - и  он  постучал
пальцем по бутылке, а потом себя по лбу.
   Они уже кончили обед,  когда  вернулись  с  командного  пункта  Чуйкова
командир и комиссар дивизии.
   - Что нового произошло? - быстро  и  строго  спросил  Гуртьев,  оглядев
стол.
   -  Вот  ранило  нам  начальника  связи,  тыркались  немцы  на  стыке  с
Желудевым, домик подожгли на стыке Чамова и Михалева. Чамов почихал,  дыму
наглотался, а в общем ничего особенного, - ответил Саврасов.
   Свирин, глядя на раскрасневшееся лицо  Саврасова,  ласково  и  протяжно
проговорил:
   - Все водочку, водочку, товарищ полковник, пьем.



        "58"

   Командир дивизии запросил командира полка майора Березкина о  положении
в доме "шесть дробь один": не лучше ли отвести оттуда людей?
   Березкин посоветовал командиру дивизии не выводить людей, хотя  дому  и
грозило окружение.  В  доме  находятся  наблюдательные  пункты  заволжской
артиллерии, передающие  важные  данные  о  противнике.  В  доме  находится
саперное подразделение, которое  может  парализовать  движение  немцев  на
танкоопасных направлениях. Немцы вряд ли начнут общее наступление,  прежде
чем не ликвидируют этот очаг сопротивления, их правило хорошо известно.  А
при некоторой поддержке дом "шесть дробь один" сумеет продержаться долго и
тем расстроить немецкую программу. Так  как  связные  могут  добраться  до
осажденного дома лишь в редкие ночные часы, а проволочная связь  постоянно
рвется, хорошо бы подкинуть туда радиста с передатчиком.
   Командир дивизии согласился  с  Березкиным.  Ночью  политрук  Сошкин  с
группой красноармейцев сумел пройти в дом  "шесть  дробь  один",  передать
защитникам его несколько ящиков патронов  и  ручных  гранат.  Одновременно
Сошкин доставил в дом "шесть дробь один"  девушку-радистку  и  передатчик,
взятый с узла связи.
   Вернувшийся под утро политрук рассказал, что командир отряда  отказался
написать отчетное донесение, сказал:
   - Бумажной ерундой мне некогда заниматься, мы отчитываемся только перед
фрицами.
   - Вообще у них там ничего не поймешь, -  сказал  Сошкин,  -  все  этого
Грекова боятся, а он с ними, как ровня, лежат вповалку, и  он  среди  них,
"ты" ему говорят и зовут "Ваня". Вы извините, товарищ командир  полка,  не
воинское подразделение, а какая-то Парижская коммуна.
   Березкин, покачивая головой, спросил:
   - Отчет отказался писать? Это - мужичок!
   Потом комиссар полка Пивоваров произнес речь о партизанящих командирах.
   Березкин примирительно сказал:
   - Что ж, партизанщина?  Инициатива,  самостоятельность.  Я  сам  иногда
мечтаю: попал бы в окружение и отдохнул бы от всей этой бумажной волокиты.
   - Кстати, о бумажной  волоките,  -  сказал  Пивоваров.  -  Вы  напишите
подробное донесение, передам комиссару дивизии.
   В дивизии серьезно отнеслись к рапорту Сошкина.
   Комиссар  дивизии  велел  Пивоварову  получить  подробные  сведения   о
положении в доме "шесть дробь один"  и  вправить  Грекову  мозги.  Тут  же
комиссар дивизии  доложил  о  морально-политическом  неблагополучии  члену
Военного совета и начальнику политотдела армии.
   В армии еще серьезней, чем в дивизии, отнеслись к сведениям  политрука.
Комиссар дивизии получил указание, не откладывая дела, заняться окруженным
домом. Начальник политотдела армии, бригадный  комиссар,  написал  срочное
донесение начальнику политуправления фронта, дивизионному комиссару.
   Радистка Катя Венгрова пришла в дом "шесть дробь один" ночью. Утром она
представилась управдому  Грекову,  и  тот,  принимая  рапорт  сутулившейся
девушки, вглядывался в ее глаза, растерянные, испуганные и в то  же  время
насмешливые.
   У нее был большой рот с малокровными губами.  Греков  несколько  секунд
выжидал, прежде чем ответить на ее вопрос: "Разрешите идти?"
   За эти секунды в его  хозяйской  голове  появились  мысли,  не  имевшие
отношения к военному делу: "А  ей-Богу,  славненькая...  ноги  красивые...
боится... Видно, мамина дочка. Ну сколько ей, от силы восемнадцать. Как бы
мои ребята не стали с ней кобелировать..."
   Все  эти  соображения,  прошедшие  через  голову  Грекова,   неожиданно
завершились такой мыслью: "Кто тут хозяин, кто немцев здесь  до  озверения
довел, а?"
   Потом он ответил на ее вопрос:
   -  Куда  вам  идти,  девушка?  Оставайтесь   возле   своего   аппарата.
Чего-нибудь накрутим.
   Он постучал пальцем по радиопередатчику, покосился на  небо,  где  ныли
немецкие бомбардировщики.
   - Вы из Москвы, девушка? - спросил он.
   - Да, - ответила она.
   - Вы садитесь, у нас тут просто, по-деревенски.
   Радистка шагнула в сторонку, и кирпич скрипел под ее сапогами, и солнце
светилось на  дулах  пулеметов,  на  черном  теле  грековского  трофейного
пистолета. Она присела, смотрела на  шинели,  наваленные  под  разрушенной
стеной. И ей на миг стало удивительно, что в этой картине для  нее  уж  не
было ничего удивительного. Она знала, что  пулеметы,  глядящие  в  проломы
стены, системы Дегтярева, знала, что в обойме трофейного "вальтера"  сидят
восемь патронов, что бьет "вальтер" сильно, но  целиться  из  него  плохо,
знала, что шинели, наваленные в углу,  принадлежат  убитым  и  что  убитые
похоронены неглубоко, - запах гари смешивался с другим, ставшим  привычным
для нее запахом. И радиопередатчик, данный ей этой ночью, походил на  тот,
с которым она работала под Котлубанью,  -  та  же  шкала  приема,  тот  же
переключатель. Ей вспомнилось, как она в степи, глядясь в  пыльное  стекло
на амперметре, поправляла волосы, выбившиеся из-под пилотки.
   С ней никто не заговаривал, казалось, буйная, страшная жизнь дома  идет
мимо нее.
   Но когда седой человек, она поняла из  разговора,  что  он  минометчик,
выругался нехорошими словами. Греков сказал:
   - Отец, что ж это. Тут наша девушка. Надо поаккуратней.
   Катя поежилась не от ругательных слов старика, а от взгляда Грекова.
   Она ощутила, что, хотя с ней и не заговаривают, в доме растревожены  ее
появлением.  Она,  казалось,  кожей  почувствовала  напряжение,  возникшее
вокруг нее. Оно продолжалось, когда  завыли  пикировщики,  и  бомбы  стали
рваться совсем близко, и застучали обломки кирпича.
   Она все же привыкла несколько к бомбежкам, к свисту осколков -  не  так
терялась. А чувство, возникавшее,  когда  она  ощущала  на  себе  тяжелые,
внимательные мужские взгляды, по-прежнему вызывало растерянность.
   Накануне вечером девушки-связистки жалели ее, говорили:
   - Ох и жутко тебе там будет!
   Ночью  посыльный  привел  ее  в  штаб   полка.   Там   уже   по-особому
чувствовалась  близость  противника,  хрупкость   жизни.   Люди   казались
какими-то ломкими, - вот они есть, а через минуту их нет.
   Командир полка сокрушенно покачал головой, проговорил:
   - Разве можно детей на войну посылать.
   Потом он сказал:
   - Не робейте, милая, если что будет не так, прямо  по  передатчику  мне
сообщите.
   И сказал он это таким добрым,  домашним  голосом,  что  Катя  с  трудом
удержала слезы.
   Потом другой посыльный отвел ее в штаб батальона. Там играл патефон,  и
рыжий командир батальона предложил Кате выпить и  потанцевать  с  ним  под
пластинку "Китайская серенада".
   В батальоне было совсем жутко,  и  Кате  представлялось,  что  командир
батальона выпил не для веселья, а чтобы заглушить невыносимую жуть, забыть
о своей стеклянной хрупкости.
   А сейчас она сидела на груде  кирпича  в  доме  "шесть  дробь  один"  и
почему-то не испытывала  страха,  думала  о  своей  сказочной,  прекрасной
довоенной жизни.
   Люди в окруженном доме  были  особо  уверенными,  сильными,  и  эта  их
самоуверенность успокаивала. Вот такая же убеждающая  уверенность  есть  у
знаменитых  докторов,  у  заслуженных  рабочих  в   прокатных   цехах,   у
закройщиков,  кромсающих  драгоценное  сукно,  у  пожарников,   у   старых
учителей, объясняющих у доски.
   До войны Кате  представлялось,  что  она  должна  прожить  несчастливую
жизнь. До войны она смотрела на подруг и знакомых,  ездящих  на  автобусе,
как на расточителей. Люди, выходящие из плохоньких ресторанов, казались ей
необычайными существами, и она иногда шла следом за  такой  вывалившей  из
"Дарьяла" или "Терека" компанией и прислушивалась к разговору. Приходя  из
школы домой, она торжественно говорила матери:
   - Знаешь, что сегодня было, меня девичка угостила газированной водой  с
сиропом, натуральный, пахнет настоящей черной смородиной!
   Нелегко  было  им  на  деньги,  остававшиеся   из   четырехсотрублевого
жалования матери, после вычета подоходного  и  культурного  налога,  после
вычета госзайма строить бюджет. Новых вещей они  не  покупали,  перешивали
старые, в оплате дворничихи Маруси,  убиравшей  в  квартире  места  общего
пользования, они не участвовали, и, когда приходили их  дни  уборки,  Катя
мыла полы и выносила мусорное ведро; молоко они брали не у молочниц,  а  в
государственном магазине, где очереди были очень большие,  но  это  давало
экономию в шесть рублей в месяц; а когда  в  государственном  магазине  не
было молока, Катина мать ходила вечером на базар, - там  молочницы,  спеша
на поезд, отдавали молоко дешевле утреннего, и  получалось  почти  в  одну
цену с государственной ценой. На автобусе они никогда не ездили, это  было
слишком дорого, а на трамвай  садились,  когда  надо  было  ехать  большое
расстояние. В парикмахерскую Катя не  ходила,  мама  сама  подстригала  ей
волосы. Стирали они, конечно, сами, лампочку жгли  неяркую,  чуть  светлей
той, что горела в местах общего пользования. Обед они готовили на три дня.
Обед состоял из супа, иногда из каши с постным маслом, и Катя как-то съела
три тарелки супа, сказала: "Ну вот, сегодня у нас обед из трех блюд".
   Мать не вспоминала о том, как жили они при отце, а Катя уже не  помнила
этого. Лишь иногда Вера Дмитриевна, мамина подруга, говорила,  глядя,  как
мать и дочь готовятся обедать: "Да, были когда-то и мы рысаками".
   Но мама сердилась, и Вера  Дмитриевна  не  распространялась  но  поводу
того, что происходило, когда Катя и ее мать были рысаками.
   Как-то Катя нашла в шкафу фотографию отца. Она впервые увидела его лицо
на снимке и сразу, точно кто-то подсказал ей, поняла,  что  это  отец.  На
обороте фотографии было написано: "Лиде - я из дома бедных Азров, полюбив,
мы умираем молча". Она ничего не сказала матери,  но,  приходя  из  школы,
вынимала фотографию  и  подолгу  всматривалась  в  темные,  казавшиеся  ей
грустными глаза отца.
   Однажды она спросила:
   - Где папа сейчас?
   Мать сказала:
   - Не знаю.
   А когда Катя пошла в армию, мать впервые заговорила с ней  об  отце,  и
Катя узнала, что отец был арестован в 1937 году, узнала историю его второй
женитьбы.
   Всю ночь они не  спали,  говорили.  И  все  смешалось  -  мать,  обычно
сдержанная, говорила с дочерью о том, как покинул ее муж, говорила о своей
ревности, унижении, обиде, любви, жалости. И удивительно было Кате, -  мир
человеческой души  оказался  таким  огромным,  перед  ним  отступала  даже
ревущая война. А утром они простились.  Мать  притянула  Катину  голову  к
себе, вещевой мешок оттягивал Кате плечи. Катя произнесла: "Мамочка,  и  я
из дома бедных Азров, полюбив, мы умираем молча..."
   Потом мать легонько толкнула ее в плечо:
   - Пора, Катя, иди.
   И Катя пошла, как шли в эту пору миллионы молодых и пожилых,  пошла  из
материнского дома, чтобы, может быть, никогда в  него  не  вернуться  либо
вернуться уже другой, навек разлученной со  временем  своего  недоброго  и
милого детства.
   Вот она сидит рядом со сталинградским управдомом Грековым,  смотрит  на
его большую голову, на его губастое, хмурое мурло.



        "59"

   В первый день работала проволочная связь.
   От долгого безделья и отчужденности от жизни дома  "шесть  дробь  один"
девушке-радистке стало невыносимо тоскливо.
   Но и этот первый день в доме "шесть дробь один" многое  подготовил  для
сближения ее с жизнью, которая ей предстояла.
   Она    узнала,    что    в    развалинах    второго     этажа     сидят
наблюдатели-артиллеристы, передающие данные в  Заволжье,  что  старший  на
втором этаже - лейтенант в грязной гимнастерке, с постоянно сползающими со
вздернутого носа очками.
   Она поняла, что сердитый сквернослов-старик попал сюда из  ополчения  и
гордится своим званием командира минометного расчета. Между высокой стеной
и холмом кирпичного  лома  располагались  саперы,  там  царствовал  полный
человек, который ходил, покрякивая и морщась, словно страдая от мозолей.
   Единственной в доме пушкой  командовал  лысый  в  матросской  тельняшке
человек. Фамилия его была Коломейцев. Катя слышала, как Греков крикнул:
   - Эй, Коломейцев, ты, я вижу, опять мировую цель проспал.
   Пехотой и пулеметами верховодил младший лейтенант со  светлой  бородой.
Лицо его в рамке бороды казалось особенно молодым, а лейтенант,  вероятно,
считал, что борода ему придает вид тридцатилетнего, пожилого.
   Днем ее  покормили,  она  поела  хлеба,  бараньей  колбасы.  Потом  она
вспомнила, что в кармане гимнастерки у  нее  лежит  конфета,  и  незаметно
сунула конфету в рот. После еды ей захотелось спать, хотя стреляли  совсем
близко.  Она  заснула,  во  сне  продолжала  сосать  конфету,   продолжала
томиться, тосковать, ждать беды. Вдруг ушей ее достиг протяжный голос.  Не
открывая глаз, она вслушивалась в слова:

   ...как вино, печаль минувших дней
   В моей душе, чем старе, тем сильней...

   В каменном колодце, освещенном  вечерним  газообразным  янтарем,  стоял
взъерошенный, грязный малый и держал перед  собой  книжку.  А  на  красных
кирпичах сидели пять-шесть  человек,  Греков  лежал  на  шинели,  подперев
подбородок кулаками. Парень, похожий на грузина, слушал  недоверчиво,  как
бы говоря: "Нет, меня не купишь такой ерундой, брось".
   От  близкого  разрыва  встало  облако  кирпичной  пыли,  и,   казалось,
заклубился сказочный туман, люди на кровавых грудах кирпича и их оружие  в
красном тумане стали, как в грозный день, о котором рассказано в "Слове  о
полку  Игореве".  И  неожиданно  сердце  девушки  задрожало   от   нелепой
уверенности, что ее ожидает счастье.
   День второй. В этот день произошло  событие,  взбудоражившее  ко  всему
привыкших жильцов дома.
   На втором этаже ответственным съемщиком был лейтенант Батраков. При нем
находились вычислитель и наблюдатель. Катя по нескольку раз на день видела
их - унылого Лампасова, хитроумного и  простодушного  Бунчука,  странного,
все время улыбающегося самому себе очкастого лейтенанта.
   В минуты тишины сверху,  через  пролом  в  потолке,  бывали  слышны  их
голоса.
   Лампасов до войны имел отношение к куроводству, беседовал с Бунчуком об
уме и вероломных повадках кур. Бунчук,  припав  к  стереотрубе,  протяжно,
нараспев докладывал: "Ось бачу -  с  Калача  идэ  фрыцевська  автомобыльна
колонна... идэ середня танка... идуть фрыци пишки, до батальону... У  трех
мистах, як и вчора, кухни дымять, идуть фрыци  с  котелками..."  Некоторые
его наблюдения не  имели  стратегического  значения  и  представляли  лишь
житейский интерес. Тогда он пел: "Ось бачу... фрыцевський командир гуляе з
собачкой, собачка нюхае стовбыка, бажае оправиться, так воно и е,  мабуть,
сучка, охвицер  стоить,  чекае;  ось  дви  дивки  городськи,  балакають  с
фрыцевськими солдатами, рыгочуть, солдат выймае сигареты, идна дивка бере,
пускае дым, друга головой мотае, мабуть, каже: я не куряща..."
   И вдруг Бунчук все тем же певучим голосом доложил:
   -  Ось  бачу...  на  плацу  построена  полнокровна   пихота...   Стоить
оркестра... На самой середыни якась трибуна, ни,  це  дрова  зложены...  -
потом он надолго замолчал, а затем голосом, полным  отчаяния,  но  все  же
протяжным, произнес: - Ой, бачу,  товарищ  лейтенант,  ведуть  жэнщину,  в
сороци, вона щось крычыть... оркэстра гра... цю  жэнщину  прывязывають  до
стовба, ой, бачу, товарищ лейтенант, коло неи хлопчык, и его привязують...
товарищ лейтенант, очи б  мои  не  дывылись,  два  фрыца  льють  бензин  с
бачков...
   Батраков передал о происшествии по телефону в Заволжье.
   Он припал к стереотрубе и на  свой  калужский  манер,  подражая  голосу
Бунчука, заголосил:
   - Ой, бачу, ребята, все в дыму и оркестр играет... Огонь! -  заорал  он
страшным голосом и повернулся в сторону Заволжья.
   Но Заволжье молчало...
   А через несколько минут место казни было накрыто сосредоточенным  огнем
тяжелого артиллерийского полка. Плац закрыло облаками дыма и пыли.
   Несколько часов спустя стало известно  через  разведчика  Климова,  что
немцы собирались сжечь цыганку  и  цыганенка,  заподозренных  в  шпионаже.
Накануне Климов оставил старухе, жившей в погребе с внучкой и козой,  пару
грязного белья, портянки и обещал назавтра зайти за постиранным бельем. Он
хотел разузнать у старухи про цыганку и  цыганенка,  убило  их  советскими
снарядами или они успели сгореть на немецком огне.  Климов  прополз  среди
развалин по ему одному ведомым тропинкам,  но  на  месте,  где  находилась
землянка, советский ночной бомбардировщик положил тяжелую бомбу - не стало
ни бабушки, ни внучки, ни козы, ни климовских рубахи  и  подштанников.  Он
обнаружил лишь между расщепленными бревнами и ломтями штукатурки  грязного
котенка. Котенок был никудышный, ни о чем не  проси  и  и  ни  на  что  не
жаловался, считал, что этот грохот, голод, огонь и есть жизнь на земле.
   Климов так и не мог понять, почему вдруг сунул котенка в карман.
   Катю удивляли отношения людей в  доме  "шесть  дробь  один".  Разведчик
Климов докладывал Грекову не по форме, стоя, а сел рядом с  ним,  говорили
они, словно  товарищ  с  товарищем.  Климов  прикурил  свою  папироску  от
папиросы Грекова.
   Закончив рассказ, Климов подошел к Кате и сказал:
   - Девушка, вот какие жуткие дела бывают на свете.
   Она вздохнула, покраснела, ощутив на себе его колющий, режущий взгляд.
   Он вытащил из кармана котенка, положил его на кирпич рядом с Катей.
   В этот день десяток людей подходили к Кате, они заговаривали с  ней  на
кошачьи темы, но никто не говорил о случае с цыганкой,  хотя  случай  этот
растревожил  всех.  Те,  кто  хотели  завести  с   Катей   чувствительные,
откровенные разговоры, говорили с ней насмешливо, грубо. Те, кто замышляли
с бесхитростной простотой  пе