все, страшившее его сердечко, соединилось, слилось в одно. И страх
перед картинкой, где козленок не  замечает  волчьей  тени  между  стволами
елей, и синеглазые головы убитых телят на базаре,  и  мертвая  бабушка,  и
задушенная девочка Ревекки Бухман,  и  первый  безотчетный  ночной  страх,
заставлявший его отчаянно кричать и  звать  мать.  Смерть  стояла  во  всю
громадную величину неба и смотрела, - маленький Давид  шел  к  ней  своими
маленькими ногами. Вокруг была одна лишь музыка, за  которую  нельзя  было
спрятаться, за которую нельзя было  схватиться,  об  которую  нельзя  было
разбить себе голову.
   А куколка, - у ней ни крыльев, ни лапок, ни усиков, ни глаз, она  лежит
в коробочке, глупая, доверчивая, ждет.
   Раз еврей - все!
   Он икал, задыхался. Если б он мог,  он  бы  сам  себя  задушил.  Музыка
смолкла. Его маленькие ноги и десятки  других  маленьких  ног  торопились,
бежали. У него не было мыслей, он не мог ни кричать, ни  плакать.  Пальцы,
мокрые от пота, сжимали в кармане коробочку, но  он  не  помнил  уже  и  о
куколке. Одни лишь маленькие ноги шли, шли, спешили, бежали.
   Если б охвативший его ужас длился еще несколько минут,  он  упал  бы  с
разорвавшимся сердцем.
   Когда музыка прекратилась,  Софья  Осиповна  вытерла  слезы  и  сердито
произнесла:
   - Так, сказал бедняк!
   Потом она взглянула на лицо мальчика, оно было  так  ужасно,  что  даже
здесь выделялось своим особым выражением.
   - Что ты? Что с тобой? - вскрикнула Софья Осиповна и резко дернула  его
за руку. - Что ты, что с тобой, ведь мы идем мыться в баню.
   Когда  стали  выкликать  врачей-хирургов,  она   молчала,   противилась
ненавистной ей силе.
   Рядом шла жена слесаря, и большеголовый жалкий  младенец  на  ее  руках
всматривался в окружавшее  беззлобным  и  задумчивым  взглядом.  Эта  жена
слесаря ночью в вагоне украла для своего ребенка у одной женщины горсточку
сахара. Пострадавшая оказалась совсем слабой. За нее вступился  старик  по
фамилии Лапидус, возле которого никто не хотел сидеть, так  как  он  много
мочился под себя.
   И вот теперь Дебора, жена слесаря, задумавшись, шла, держа  ребенка  на
руках. И ребенок, день и ночь кричавший, молчал.  Печальные  темные  глаза
женщины делали незаметным уродство ее грязного лица,  ее  бледных,  мягких
губ.
   "Матерь Божья", - подумала Софья Осиповна.
   Когда-то, года за два до  войны,  она  глядела,  как  восходящее  из-за
тянь-шаньских сосен солнце  освещает  снеговые  белки,  а  озеро  лежит  в
сумерке, словно бы выточенное из одной  сгущенной  до  каменной  плотности
синевы;  тогда  она  подумала,  что  нет  в  мире  человека,  который   не
позавидовал бы ей, и тут же с обжегшей ее  пятидесятилетнее  сердце  силой
ощутила, что все бы отдала, если б где-нибудь в нищей,  темной  комнате  с
низким потолком ее обняли бы руки ребенка.
   Маленький Давид вызвал в ней особую нежность, которую  она  никогда  не
испытывала к детям, хотя всегда любила детей. В вагоне  она  отдавала  ему
часть своего хлеба, он поворачивал к ней в полутьме лицо,  и  ей  хотелось
плакать,  прижать  его  к  себе,  целовать  частыми,  быстрыми  поцелуями,
которыми обычно матери целуют маленьких детей; она шепотом, так, чтобы  он
не расслышал, повторяла:
   - Кушай, сыночек, кушай.
   Она мало разговаривала с мальчиком, странный стыд заставлял ее скрывать
возникшее в ней материнское чувство. Но она заметила, что  мальчик  всегда
тревожно следит за ней, если она перебиралась  в  другую  сторону  вагона,
становился спокоен, когда она была вблизи него.
   Ей не хотелось признаться  себе,  почему  она  не  откликнулась,  когда
вызывали врачей-хирургов, осталась в колонне и  почему  чувство  душевного
подъема охватило ее в эти минуты.
   Колонна шла  вдоль  проволочных  заграждений,  бетонированных  башен  с
турельными пулеметами, вдоль рвов, и людям, забывшим свободу,  казалось  -
проволока и пулеметы не для того, чтобы помешать лагерникам бежать, а  для
того, чтобы обреченные смерти не сумели укрыться в каторжный лагерь.
   Дорога отделилась от лагерной проволоки, повела к невысоким приземистым
постройкам с плоскими крышами; издали эти прямоугольники с серыми  стенами
без  окон  напоминали  Давиду  огромные  кубики,  от  которых   отклеились
картинки.
   Мальчик из-за образовавшегося в поворачивавших  рядах  просвета  увидел
постройки с распахнутыми дверьми и,  не  зная  почему,  вынул  из  кармана
коробочку с куколкой, не простившись с ней, швырнул ее  в  сторону.  Пусть
живет!
   - Капитальные люди немцы, - точно стража могла услышать и  оценить  его
льстивость, сказал шедший впереди.
   Человек с поднятым воротником как-то  странно,  по-особому,  это  видно
было и со  стороны,  повел  плечами,  оглянулся  направо,  налево  и  стал
большим, высоким, и вдруг, легко прыгнув, словно расправив крылья,  ударил
кулаком в лицо эсэсовского стражника, свалил его на землю. Софья Осиповна,
злобно крикнув, кинулась следом, но споткнулась,  упала.  Сразу  несколько
рук схватили ее, помогли подняться. А  шедшие  сзади  напирали,  и  Давид,
оглядываясь, боясь, что его собьют с ног, мельком  увидел,  как  стражники
оттаскивают в сторону мужчину.
   В миг, когда Софья Осиповна пыталась броситься на стражника, она забыла
о мальчике. Теперь она снова держала его за  руку.  Давид  увидел,  какими
ясными, злыми и прекрасными могут быть глаза  человека,  на  долю  секунды
почуявшего свободу.
   А в это время первые ряды уже  вступили  на  асфальтированную  площадку
перед входом в баню, по-новому зазвучали шаги людей,  идущих  в  просторно
распахнутые двери.



        "48"

   В  сыром  теплом  предбаннике,  освещенном  небольшими   прямоугольными
окошками, стояла спокойная полутьма.
   Деревянные, из некрашеных толстых досок скамьи, с написанными  масляной
краской  номерами,  терялись  в  полутьме.   Посреди   зала,   до   стены,
противоположной входу, проходила невысокая перегородка, по одну сторону ее
раздевались мужчины, по другую - женщины с детьми.
   Это разделение не вызвало в  людях  тревоги,  так  как  они  продолжали
видеть друг друга, перекликались: "Маня, Маня, ты здесь?" "Да-да,  я  вижу
тебя". Кто-то крикнул: "Матильда, приходи с мочалкой, потрешь мне  спину!"
Чувство успокоения охватило почти всех.
   Между рядами ходили серьезные люди в халатах,  следили  за  порядком  и
говорили  разумные  слова  о  том,  что  носки,  чулки,  портянки  следует
вкладывать в ботинки, что нужно обязательно запомнить номер ряда  и  номер
места.
   Голоса звучали негромко, приглушенно.
   Когда человек раздевается догола, -  он  приближается  к  самому  себе.
Господи, еще жестче, гуще стали волосы на груди, и  сколько  седых.  Какие
некрасивые ногти на пальцах. Голый  человек,  глядя  на  себя,  не  делает
выводов, кроме одного: "Вот я". Он узнает себя, определяет свое "я" -  оно
всегда одно. Мальчишка, скрестив худые руки на ребристой груди, глядит  на
свое лягушачье тело - "Вот я", и он же спустя пятьдесят лет,  рассматривая
узловатые, синие жилы на ногах, жирную, обвисшую грудь, узнает себя:  "Вот
я".
   Но Софью Осиповну поразило странное  чувство.  В  обнажении  молодых  и
старых тел: и носатенького худенького мальчика, о котором старуха, покачав
головой, сказала: "Ой, несчастный хусид", и четырнадцатилетней девочки, на
которую даже здесь, любуясь, смотрели сотни  глаз,  в  уродстве  и  немощи
вызывавших молитвенную почтительность старух и стариков, в силе  волосатых
мужских спин, жилистых женских ног и больших грудей, - обнажилось  скрытое
под тряпьем тело народа. Софье Осиповне показалось, что она  ощутила  это,
относящееся не к ней одной, а к народу:  "Вот  я".  Это  было  голое  тело
народа, одновременно -  молодое  и  старое,  живое,  растущее,  сильное  и
вянущее, с кудрявой и седой головой, прекрасное и безобразное,  сильное  и
немощное. Она смотрела на свои толстые белые плечи, никто их  не  целовал,
только мама когда-то в детстве, потом с кротким чувством перевела глаза на
мальчика. Неужели несколько минут назад она,  забыв  о  нем,  бросилась  с
пьяным бешенством в  сторону  эсэсовца...  "Молодой  еврейский  дурень,  -
подумала она, - и его старый русский  ученик  проповедовали  непротивление
злу насилием. При них не было фашизма". Уж не стыдясь проснувшегося в ней,
девице, материнского чувства, Софья Осиповна, наклонившись, взяла  в  свои
рабочие большие ладони узенькое лицо Давида, ей показалось, что она  взяла
в руки его теплые глаза, и поцеловала его.
   - Да-да, детка, - сказала она, - вот мы и добрались до бани.
   В полутьме бетонного предбанника, казалось, мелькнули глаза  Александры
Владимировны Шапошниковой. Жива ли она? Они простились, и  Софья  Осиповна
пошла, вот и дошла, и Аня Штрум дошла...
   Жене рабочего хотелось показать мужу маленького голого сына, но муж был
за перегородкой, и она  протянула  Софье  Осиповне  наполовину  прикрытого
пеленкой ребенка, гордясь, сказала:
   - Только его раздели, и он уже не плачет.
   А из-за перегородки мужчина, обросший черной бородой,  носивший  вместо
кальсон  рваные  пижамные  штаны,  крикнул,  блеснув  глазами  и   золотом
искусственных зубов:
   - Манечка, тут продается купальный костюм, купить?
   Муся Борисовна, прикрывая рукой грудь, выступавшую из  широкого  выреза
рубахи, улыбнулась шутке.
   Софья Осиповна уже знала,  что  в  этом  острословии  приговоренных  не
проявлялась сила духа, слабым и робким не так страшен был страх, когда они
над ним смеялись.
   Ревекка Бухман, с измученным, осунувшимся прекрасным лицом, отворачивая
от людей горячие огромные глаза, растрепала свои могучие косы,  прятала  в
них кольца и серьги.
   Слепая и  жестокая  сила  жизни  владела  ею.  Фашизм,  хотя  она  была
несчастна и беспомощна, пригнул ее до своего уровня, -  ее  уже  ничто  не
могло остановить в  стремлении  сохранить  свою  жизнь.  И  теперь,  пряча
кольца, она не вспоминала о том, что этими  руками  ежа  ла  горло  своему
ребенку из страха, что его плач может раскрыть убежище на чердаке.
   Но когда Ревекка Бухман медленно вздохнула,  словно  животное,  наконец
добравшееся до безопасной чащи, она увидела женщину  в  халате,  снимающую
ножницами косы с головы  Муси  Борисовны.  А  рядом  жница  волос  стригла
девочку, и шелковые черные струи бесшумно сбегали на  бетонированный  пол.
Волосы лежали на полу, и казалось,  что  женщины  моют  ноги  в  темной  и
светлой воде.
   Женщина в халате неторопливо отвела руку  Ревекки,  прикрывшую  голову,
захватила волосы у затылка, концы ножниц коснулись кольца,  спрятанного  в
волосах,  и  женщина,  не  прекращая  работы  и  ловко  выбирая   пальцами
запутанные в волосах кольца, сказала, склонившись над ухом  Ревекки:  "Все
будет вам обратно, - и еще тише шепнула: - Немец тут,  надо  gans  ruhig".
Лицо женщины в халате не запомнилось Ревекке, у ней  не  было  глаз,  губ,
была одна лишь желтоватая рука с синими жилами.
   По другую сторону перегородки появился седой  мужчина  в  очках,  криво
сидящих на кривом носу, похожий на больного, печального  дьявола,  оглядел
скамьи  и  раздельно,  печатая   буквы,   голосом   человека,   привыкшего
разговаривать с глухими, спросил:
   - Мама, мама, мама, как себя чувствуешь?
   Морщинистая маленькая старуха, вдруг расслышав голос  сына  среди  гула
сотен голосов, нежно улыбнулась ему, ответила, угадывая привычный вопрос:
   - Хороший, хороший пульс, никаких перебоев, не волнуйся.
   Кто-то рядом с Софьей Осиповной сказал:
   - Это Гельман, знаменитый терапевт.
   А молодая голая  женщина,  держа  за  руку  губастую  девочку  в  белых
трусиках, громко кричала:
   - Нас убьют, нас убьют, нас убьют!
   -  Тише,  тише,  успокойте  сумасшедшую,  -   говорили   женщины.   Они
оглядывались, стражи не было видно. Уши и глаза отдыхали в полусумраке и в
тишине. Какое огромное, уже много месяцев не испытанное блаженство снять с
себя одеревеневшую от грязи и  пота  одежду,  полусгнившие  носки,  чулки,
портянки.  Ушли  женщины,  окончившие  стрижку,  и  люди   еще   свободнее
вздохнули. Одни задремали, другие  просматривали  швы  на  одежде,  третьи
негромко разговаривали. Кто-то сказал:
   - Жаль, нет колоды, можно бы сыграть в подкидного.
   Но  в  эти  минуты  начальник  зондеркоманды,  дымя  сигаркой,   снимал
телефонную трубку, кладовщик грузил на моторную тележку банки "Циклона"  с
красными, как на фруктовом джеме, наклейками, и дежурный  особого  отряда,
сидевший в служебном помещении, поглядывал на  стену  -  вот-вот  зажжется
красная сигнальная лампочка.
   Команда "Встать!" внезапно возникла с разных концов предбанника.
   Там, где кончались скамьи, стояли немцы в черной форме.  Люди  вошли  в
широкий  коридор,  освещенный  вделанными  в  потолок  неяркими   лампами,
прикрытыми толстым овальным стеклом.  Здесь  видна  была  мускульная  сила
медленно, плавно изгибающегося бетона, втягивавшего  в  себя  человеческий
поток. Было тихо, лишь шелестели шаги идущих босыми ногами людей.
   Когда-то  до  войны   Софья   Осиповна   сказала   Евгении   Николаевне
Шапошниковой:  "Если  человеку  суждено  быть  убитым  другим   человеком,
интересно проследить, как постепенно сближаются  их  дороги:  сперва  они,
может быть, страшно далеки, - вот я на  Памире  собираю  альпийские  розы,
щелкаю своим "контаксом", а он, моя смерть, в это время  за  восемь  тысяч
верст от меня - после школы ловит на речке ершей. Я собиралась на концерт,
а он в этот день покупает на вокзале билет, едет к теще, но все равно,  уж
мы встретимся, дело будет". И теперь  этот  странный  разговор  вспомнился
Софье Осиповне. Она поглядела на потолок: через  эту  бетонную  толщу  над
головой ей уже не услышать грозы, не увидеть  опрокинутого  ковша  Большой
Медведицы... Она шла босыми ногами навстречу завитку коридора,  а  коридор
бесшумно, вкрадчиво плыл навстречу ей;  движение  шло  без  насилия,  само
собой, какое-то полусонное скольжение, как будто все кругом и  все  внутри
было смазано глицерином и сонно скользило само собой.
   Вход в камеру открылся и постепенно и вдруг. Медленно скользил народный
поток. Старуха и старик, прожившие вместе пятьдесят лет,  разделенные  при
раздевании, сейчас снова шли  рядом,  жена  рабочего  несла  проснувшегося
ребенка,  мать  и  сын  смотрели  поверх  голов  идущих,  разглядывая   не
пространство, а время. Мелькнуло лицо терапевта, а совсем  рядом  смотрели
глаза доброй Муси Борисовны, налитый ужасом взор Ревекки Бухман. Вот  Люся
Штеренталь, нельзя заглушить, уменьшить красоту этих молодых  глаз,  легко
дышащих ноздрей, шеи, полуоткрытых губ, и  рядом  шел  старик  Лапидус  со
смятым синегубым ртом. Софья Осиповна снова прижала к себе плечи мальчика.
Такой нежности к людям никогда еще не было в ее сердце.
   Шедшая рядом Ревекка закричала, крик ее был  невыносимо  страшен,  крик
человека, превращающегося в золу.
   У входа в газовую камеру стоял человек с куском водопроводной  трубы  в
руке. На нем была коричневая рубаха с застежкой-молнией, с  короткими,  до
локтей, рукавами. Увидев его неясную, детскую и безумную, упоенную улыбку,
так страшно закричала Ревекка Бухман.
   Глаза скользнули по лицу Софьи Осиповны: вот это  он  и  есть,  наконец
встретились!
   Она почувствовала, что ее пальцы должны схватить эту шею, выползшую  из
раскрытого ворота. Но улыбающийся коротко, быстро взмахнул палкой.  Сквозь
звон колоколов и хруст стекла она услышала: "Не бодайся, пархата".
   Она сумела устоять на ногах и тяжелым, медленным шагом вместе с Давидом
переступила стальной порог.



        "49"

   Давид провел ладонью по стальной дверной раме, ощутил гладкий холод. Он
увидел в стальном зеркале  светло-серое  расплывчатое  пятно  -  отражение
своего лица. Босые подошвы определили, что пол в камере  холодней,  чем  в
коридоре, его недавно мыли, поливали.
   Он шел маленькими,  небыстрыми  шагами  по  бетонному  ящику  с  низким
потолком. Он не видел ламп, но в камере стоял серый  свет,  словно  солнце
проникало сквозь затянутое бетоном небо,  каменный  свет  казался  не  для
живых существ.
   Люди, которые были все время вместе,  рассыпались,  теряя  друг  друга.
Мелькнуло лицо Люси Штеренталь. Давид в вагоне смотрел на  нее,  испытывая
сладкую и грустную влюбленность. Но через  миг  на  месте  Люси  появилась
низкорослая  женщина  без  шеи.  И  сразу  на  этом  же   месте   появился
голубоглазый  старик  с  белым  пушком  на  голове.  И   тут   же   наплыл
остановившийся расширенный взор молодого мужчины.
   Это  было   несвойственное   людям   движение.   Это   было   движение,
несвойственное и низшим живым существам. В нем не было смысла  и  цели,  в
нем не проявлялась воля живущих. Людской  поток  втекал  в  камеру,  вновь
входившие подталкивали уже вошедших, те подталкивали своих соседей,  и  из
этих бесчисленных маленьких  толчков  локтем,  плечом,  животом  рождалось
движение, ничем  не  отличавшееся  от  молекулярного  движения,  открытого
ботаником Броуном.
   Давиду казалось, что его ведут,  нужно  было  двигаться.  Он  дошел  до
стены, коснулся ее холодной простоты коленом, потом грудью, дороги  больше
не было. Софья Осиповна стояла, привалившись к стене.
   Несколько мгновений они глядели на движущихся  от  двери  людей.  Дверь
оказалась далеко, и понять, где она, можно было по  особо  густой  белизне
человеческих тел, сжатых, уплотненных при входе, а затем уже рассыпающихся
в пространстве газовой камеры.
   Давид видел лица людей. С утра, как только  был  разгружен  эшелон,  он
видел спины, а сейчас весь  эшелон,  казалось,  двигался  на  него  лицом.
Необычной вдруг стала Софья  Осиповна,  -  ее  голос  в  плоском  бетонном
пространстве звучал по-иному, вся она, войдя в камеру,  стала  измененной.
Когда она сказала: "Крепко держись за меня, мой хлопчик", он почувствовал,
- она боялась его отпустить, чтобы не остаться одной. Но они не удержались
у стены, отделились от  нее  и  стали  двигаться  мелкими  шажками.  Давид
почувствовал, что он двигается быстрее, чем Софья Осиповна. Ее рука  сжала
его  руку,  притягивала  к  себе.  А  какая-то  мягкая,  постепенная  сила
оттягивала Давида, пальцы Софьи Осиповны стали разжиматься...
   Все плотнее становилась толпа в камере, все медленней  стали  движения,
все короче шажки людей. Никто не руководил  движением  в  бетонном  ящике.
Немцам стало безразлично, стоят ли люди в газовой  камере  неподвижно  или
совершают  бессмысленные  зигзаги,  полукружия.  И  голый  мальчик   делал
крошечные бессмысленные шажки. Кривая движения его легкого маленького тела
перестала совпадать с кривой  движения  большого  и  тяжелого  тела  Софьи
Осиповны, и вот они разделились. Не за руку надо было держать его,  а  вот
так, как эти две  женщины  -  мать  и  девушка,  -  судорожно,  с  угрюмым
упорством любви, прижаться  щека  к  щеке,  грудь  к  груди,  стать  одним
неразделимым телом.
   Людей становилось все больше, и молекулярное движение по мере  сгущения
и уплотнения отступало от  закономерности  Авогадро.  Потеряв  руку  Софьи
Осиповны, мальчик закричал. Но тут же Софья Осиповна сдвинулась в прошлое.
Существовало только сейчас, теперь.  Губы  людей  дышали  рядом,  тела  их
касались, их мысли и чувства стали соединяться, сплетаться.
   Давид попал  в  ту  часть  вращения,  которая,  отразившись  от  стены,
двигалась обратно к двери. Давид увидел трех людей, соединившихся  вместе:
двух мужчин и старуху, она защищала детей,  и  они  поддерживали  мать.  И
вдруг новое, по-новому возникшее движение произошло рядом с  Давидом.  Шум
тоже был новый, отличавшийся от шороха и бормотании.
   - Пустите с дороги! - и сквозь единую массу тел  пробивался  человек  с
могучими, напруженными руками, толстой шеей, наклоненной головой. Он хотел
вырваться из гипнотического бетонного ритма,  его  тело  бунтовалось,  как
рыбье  тело  на  кухонном  столе,  слепо,  б