ерие  партии"
выражалась в мнении, чувстве, отношении Сталина. В  его  доверии  к  своим
соратникам, наркомам, маршалам и была суть партийной линии.
   Гости говорили главным образом  о  новой  военной  работе,  предстоящей
Гетманову.  Они  понимали,  что  Гетманов  мог  рассчитывать  на   большее
назначение, люди с его партийным положением обычно, пере ходя  на  военную
работу, становились  членами  Военных  советов  армий,  а  иногда  даже  и
фронтов.
   Гетманов, получив  назначение  на  корпус,  встревожился  и  огорчился,
узнавал через одного из своих друзей, члена Оргбюро ЦК, нет ли против него
наверху недовольства. Но, казалось, ничего тревожного не имелось.
   Тогда Гетманов, утешая себя, стал  находить  хорошие  стороны  в  своем
назначении, - ведь танковым войскам  предстоит  решить  судьбу  войны,  им
предстоит выступить на решающих направлениях. В танковый корпус пошлют  не
каждого, скорей  пошлют  членом  Военного  совета  в  захудалую  армию  на
второстепенный участок, чем в танковый корпус. Этим  партия  выразила  ему
доверие. Не все же он был огорчен, - очень ему нравилось,  надев  форму  и
глядя в зеркало,  произносить:  "Член  Военного  совета  армии,  бригадный
комиссар Гетманов".
   Почему-то  наибольшее  раздражение  вызывал  в  нем  командир   корпуса
полковник Новиков. Он еще  ни  разу  не  видел  полковника,  но  все,  что
Гетманов знал и узнавал о нем, не нравилось ему.
   Друзья, сидевшие с ним за столом, понимали его настроение, и  все,  что
говорили они о его новом назначении, было приятно ему.
   Сагайдак сказал, что корпус вероятнее всего пошлют под Сталинград,  что
командующего Сталинградским фронтом генерала Еременко товарищ Сталин знает
со времен гражданской войны, еще по Первой конной армии, и часто говорит с
ним по телефону ВЧ, а когда тот бывает в Москве, товарищ Сталин  принимает
его... Недавно командующий был на даче у товарища Сталина под  Москвой,  и
беседа товарища Сталина  с  ним  длилась  два  часа.  Хорошо  воевать  под
командованием человека, к которому  с  таким  доверием  относится  товарищ
Сталин.
   Потом говорили, что Никита Сергеевич  помнит  Гетманова  по  работе  на
Украине и что большой удачей для Гетманова будет попасть на тот фронт, где
Никита Сергеевич член Военного совета.
   - Не случайно, - сказал Николай Терентьевич,  -  в  Сталинград  товарищ
Сталин послал Никиту Сергеевича, фронт решающий, кого же послать?
   Галина Терентьевна задорно сказала:
   - А  моего  Дементия  Трифоновича  случайно,  что  ли,  товарищ  Сталин
посылает в танковый корпус?
   - Да уж, - сказал прямодушно Гетманов, - мне попасть на  корпус  -  это
вроде из первых секретарей обкома дорасти до  секретаря  райкома.  Радость
небольшая.
   - Нет, нет, - серьезно сказал Сагайдак. - В  этом  назначении  выражено
доверие партии. Райком, да не  простой,  не  сельский,  а  Магнитогорский,
Днепродзержинский. Корпус, да не простой - танковый!
   Мащук сказал, что командира корпуса,  куда  комиссаром  едет  Гетманов,
недавно назначили, он раньше не командовал соединениями.  Об  этом  сказал
ему работник фронтового особого отдела, приезжавший недавно в Уфу.
   - Он мне еще вот что говорил, - сказал Мащук  и,  сам  себя  перебивая,
добавил: - Да что вам рассказывать,  Дементий  Трифонович,  вы-то  о  нем,
наверное, больше знаете, чем он сам о себе знает.
   Гетманов узко сощурил и без того  узкие,  пронзительные,  умные  глаза,
пошевелил мясистыми ноздрями и сказал:
   - Ну уж больше.
   Мащук едва заметно усмехнулся, и все сидевшие за  столом  заметили  его
усмешку. Странное, удивительное дело,  -  хоть  приходился  он  шуряком  и
свояком семье Гетмановых и хоть был Мащук при семейных встречах  скромным,
милым, любящим шутку человеком, а все же  чувствовали  Гетмановы  какое-то
напряжение,  слушая  его  мягкий,  вкрадчивый  голос,  глядя  на   темные,
спокойные глаза и бледное, длинное лицо. И сам Гетманов, чувствуя это,  не
удивлялся, он понимал силу, стоящую за Мащуком, знавшим что-то такое, чего
и Гетманов подчас не знал.
   - И что за человек? - спросил Сагайдак.
   Гетманов снисходительно ответил:
   - Да вот такой, выдвиженец военного времени, до войны ничем  особым  он
не отличался.
   - В номенклатуре не был? - сказал, улыбаясь, брат хозяйки.
   - Ну, номенклатура, - Гетманов помахал рукой: -  Но  человек  полезный,
танкист, говорят, хороший. Начальником штаба корпуса - генерал  Неудобнов.
Я с ним на восемнадцатом съезде партии познакомился. Мужик толковый.
   Мащук сказал:
   - Неудобнов, Илларион Иннокентьевич? Еще бы. Я у него работать начинал,
потом судьба развела. Перед  войной  я  с  ним  у  Лаврентия  Павловича  в
приемной встретился.
   - Ну, развела, - улыбаясь, сказал Сагайдак. - Ты подходи диалектически,
ищи тождество и единство, а не противоположность.
   Мащук сказал:
   - По-чудачному все во время войны, - полковник какой-то  в  комкоры,  а
Неудобнов к нему в подчинение идет!
   - Военного опыта нет. Приходится считаться, - сказал Гетманов.
   А Мащук все удивлялся:
   - Шутка, Неудобнов, да от одного его слова что зависело! Член партии  с
дореволюционным стажем, огромный опыт военной  и  государственной  работы!
Одно время думали, что он членом коллегии будет.
   Остальные гости поддержали его.
   Их сочувствие Гетманову сейчас было удобно выразить  в  соболезнованиях
Неудобнову.
   - Да, напутала война, скорей бы кончалась, - сказал брат хозяйки.
   Гетманов поднял руку с растопыренными пальцами в  сторону  Сагайдака  и
сказал:
   - Вы знали Крымова, московский, делал в Киеве  доклад  о  международном
положении на лекторской группе ЦК?
   -  Перед  войной  приезжал?  Загибщика  этого?  В  Коминтерне  когда-то
работал?
   - Точно, он. Вот этот мой комкор собрался жениться на его бывшей жене.
   Новость почему-то всех  насмешила,  хотя  никто  не  знал  бывшей  жены
Крымова, ни комкора, который собирался на ней жениться.
   Мащук сказал:
   - Да, шуряк недаром первую закалку получил у нас в органах.  И  уж  про
женитьбу знает.
   - Хватка есть, скажем прямо, - проговорил Николай Терентьевич.
   - А как же... Верховное Главнокомандование ротозеев не жалует.
   - Да, уж наш Гетманов не ротозей, - проговорил Сагайдак.
   Мащук сказал серьезно и буднично, словно  перенесся  в  свой  служебный
кабинет:
   - Крымова  этого,  еще  когда  он  приезжал  в  Киев,  помню,  неясный.
Понатыкано у него связей и с правыми и  с  троцкистами  с  самых  дав  них
времен. А разобраться, то, верно...
   Он говорил просто и  откровенно,  казалось,  так  же  просто,  как  мог
говорить о своей работе директор  трикотажной  фабрики  или  преподаватель
техникума. Но все понимали, что простота и свобода, с которой он  говорил,
были лишь кажущиеся, - он, как никто, знал, о чем можно, а  о  чем  нельзя
говорить.  А  Гетманов,  сам  любивший  ошеломить  собеседника  смелостью,
простотой и искренностью, хорошо знал о сокровенной глубине, молчавшей под
поверхностью живого, непосредственного разговора.
   Сагайдак, который бывал обычно занятой, озабоченней и серьезней  других
гостей, не хотел расставаться  с  легким  настроением  и  весело  объяснил
Гетманову:
   - Его и кинула жена как недостаточно проверенного.
   - Хорошо бы, если потому, - сказал Гетманов. - Но мне  подобается,  что
этот мой комкор женится на совершенно чуждом человеке.
   - Ну и пусть, мне бы твои  заботы,  -  сказала  Галина  Терентьевна.  -
Главное, чтобы любили друг друга.
   - Любовь, конечно,  основное  -  это  все  знают  и  помнят,  -  сказал
Гетманов, - но, кроме того, есть вещи, которые  некоторые  советские  люди
забывают.
   - Вот это верно, - сказал Мащук, - а забывать нам ничего не положено.
   - А потом удивляются, почему ЦК не утвердил, почему то, почему не  это.
А сами не дорожат доверием.
   Вдруг Галина Терентьевна удивленно нараспев произнесла:
   - Странно даже слушать ваш разговор, и как будто войны нет, а только  и
заботы, - на ком этот комкор женится и кто бывший муж у его будущей  жены.
Ты с кем это, Дима, собрался воевать?
   Она насмешливо посмотрела на мужчин, и красивые карие глаза ее казались
чем-то похожи на узенькие глаза мужа, - должно быть,  проницательностью  и
походили.
   Грустным голосом Сагайдак проговорил:
   - Да где там, про войну забыть... Отовсюду наши братья и сыны на  войну
идут - от последней колхозной  хаты  до  Кремля.  Война  -  и  великая,  и
отечественная.
   - У товарища  Сталина  -  Василий,  сын,  летчик-истребитель,  потом  у
товарища Микояна сын воюет в авиации, у Лаврентия Павловича, я слышал, сын
тоже на фронте, только не  знаю,  какой  род  войск.  Потом  Тимур  Фрунзе
лейтенант, кажется, в пехоте... Потом у этой, у Долорес Ибаррури, сын  под
Сталинградом погиб.
   - У товарища Сталина два сына на  фронте,  -  сказал  брат  хозяйки.  -
Второй, Яков,  артиллерийской  батареей  командовал.  Вернее,  он  первый,
Васька - младший, Яков - старший. Несчастный парень, - в плен попал.
   Он примолк, почувствовав, что коснулся предмета, о котором,  по  мнению
старших товарищей, говорить не следует.
   Желая смять молчание, Николай Терентьевич сказал прямодушно и беспечно:
   - Между прочим, немцы кидают  до  конца  лживые  листовки,  будто  Яков
Сталин дает им охотно показания.
   Но пустота вокруг него стала еще неприятней. Он заговорил о том, о  чем
не следовало упоминать ни в шутку, ни всерьез, о чем  полагалось  молчать.
Вздумай кто-либо возмутиться слухами об отношениях Иосифа Виссарионовича с
женой,  этот  искренний  опровергатель  слухов  совершил  бы  не   меньшую
оплошность, чем распространитель слухов, - самый разговор был недопустим.
   Гетманов, вдруг повернувшись к жене, сказал:
   - Сердце мое, там, где дело взял в свои руки товарищ Сталин, да еще так
крепко взял, там уж пусть немцы волнуются.
   А Николай Терентьевич ловил взгляд Гетманова своим виноватым взглядом.
   Но, конечно, не вздорные  люди  сидели  за  столом,  не  для  того  они
встретились, чтобы из произошедшей неловкости создавать серьезную  историю
- дело.
   Сагайдак  проговорил   с   добродушной   и   товарищеской   интонацией,
поддерживая перед Гетмановым Николая Терентьевича:
   - Вот это правильно, а мы давайте будем волноваться, чтобы глупостей не
натворить на своем участке.
   - И чтобы не болтать лишнего, - добавил Гетманов.
   В том, что он почти прямо сказал  свой  упрек,  а  не  промолчал,  было
выражено прощение Николаю Терентьевичу, и Сагайдак  и  Мащук  одобрительно
кивнули.
   Николай Терентьевич знал, что этот пустой, оплошный  случай  забудется,
но знал, что забудется он не до конца. Когда-нибудь вдруг зайдет  разговор
о кадрах, о выдвижении, об особо  ответственном  поручении,  и  при  имени
Николая Терентьевича и Гетманов, и Сагайдак, и Мащук закивают, но при этом
чуть-чуть улыбнутся и на  вопрос  дотошного  собеседника  скажут:  "Чуток,
может быть, легкомыслен", - и покажут чуток на кончике мизинца.
   В глубине души все понимали, что не так уж врут немцы насчет Якова.  Но
именно поэтому не следовало касаться этой темы.
   Особенно хорошо разбирался в таких  делах  Сагайдак.  Он  долгое  время
работал   в   газете,   сперва   заведовал   отделом   информации,   потом
сельскохозяйственным  отделом,  затем  около  двух  лет   был   редактором
республиканской газеты. Он считал, что главная цель его газеты воспитывать
читателя,  а  не  давать  без  разбору  хаотическую  информацию  о   самых
различных,  часто  случайных,  событиях.  Если  редактор  Сагайдак  считал
целесообразным  пройти  мимо  какого-либо  события,   замолчать   жестокий
недород, идейно не  выдержанную  поэму,  формалистическую  картину,  падеж
скота, землетрясение, гибель линкора,  не  видеть  силы  океанской  волны,
внезапно смывшей с земли тысячи людей, либо огромного пожара на  шахте,  -
события эти не имели для него  значения,  казалось  ему,  не  должны  были
занимать умы читателей, журналистов и  писателей.  Иногда  ему  надо  было
по-особому объяснить то  или  иное  событие  в  жизни,  -  случалось,  что
объяснение  это  бывало  поразительно  смелым,  необычным,   противоречило
житейским представлениям. Ему казалось, что его редакторская  сила,  опыт,
умение выражались в том,  что  он  умел  доводить  до  сознания  читателей
нужные, служащие воспитательной цели взгляды.
   Когда во время  проведения  сплошной  коллективизации  возникли  грубые
перегибы, Сагайдак до появления статьи Сталина "Головокружение от успехов"
писал, что голод в период сплошной коллективизации произошел  оттого,  что
кулаки назло закапывали зерно, назло не ели  хлеба  и  от  этого  опухали,
назло государству умирали целыми деревнями, с малыми ребятами, стариками и
старухами.
   И тут же он помещал материалы  о  том,  что  в  колхозных  яслях  детей
ежедневно кормят куриным бульоном, пирожками и рисовыми котлетами. А  дети
сохли и опухали.
   Началась война, одна из самых жестоких и страшных войн, выпавших России
за 1000 лет ее жизни. И вот на протяжении особо жестоких испытаний  первых
недель, месяцев войны ее истребительный огонь  поставил  на  первое  место
реальное, истинное, роковое течение событий, война определяла все  судьбы,
даже  судьбу  партии.  Эта  роковая  пора  миновала.  И  тотчас  драматург
Корнейчук объяснил в своей пьесе "Фронт", что неудачи войны были связаны с
глупыми генералами, не умевшими выполнять  указания  Высшего,  никогда  не
ошибавшегося командования.
   В этот вечер не  одному  Николаю  Терентьевичу  суждено  было  пережить
неприятные минуты. Мащук, перелистывая большой альбом в кожаном переплете,
на толстые картонные страницы которого были наклеены фотографии, вдруг так
выразительно поднял брови, что  все  невольно  потянулись  к  альбому.  На
фотографии был заснят Гетманов в своем довоенном обкомовском  кабинете,  -
он сидел  за  просторным,  как  степь,  письменным  столом  в  гимнастерке
полувоенного образца, а над ним висел  портрет  Сталина,  такой  огромный,
какой может быть только в  кабинете  секретаря  обкома.  Лицо  Сталина  на
портрете  было  размалевано  цветными  карандашами,  к   подбородку   была
пририсована синяя эспаньолка, на ушах висели голубые серьги.
   - Ну что за мальчишка! - воскликнул Гетманов  и  даже  по-бабьи  как-то
всплеснул руками.
   Галина Терентьевна расстроилась, повторяла, оглядывая гостей:
   - И ведь, знаете, еще вчера перед сном говорил: "Я дядю Сталина  люблю,
как папу".
   - То ж детская шалость, - сказал Сагайдак.
   - Нет, это не шалость, это злостное хулиганство, - вздохнул Гетманов.
   Он посмотрел на Мащука пытливыми  глазами.  И  оба  они  в  эту  минуту
вспомнили один  и  тот  же  довоенный  случай,  -  племянник  их  земляка,
студент-политехник, в общежитии стрельнул из духового  ружья  по  портрету
Сталина.
   Они знали, что болван студент  дурил,  не  имел  никаких  политических,
террористических целей. Земляк,  славный  человек,  директор  МТС,  просил
Гетманова выручить племянника.
   Гетманов после заседания бюро обкома заговорил с Мащуком об этом деле.
   Мащук сказал:
   - Дементий Трифонович, ведь мы не дети - виноват, не виноват, какое это
имеет значение... А вот если я прекращу это дело, завтра в  Москву,  может
быть, самому Лаврентию Павловичу сообщат: либерально Мащук отнесся к тому,
что стреляют по портрету великого Сталина. Сегодня я в  этом  кабинете,  а
завтра - я лагерная пыль. Хотите на себя взять ответственность?  И  о  вас
скажут: сегодня по портрету, а завтра не по портрету, а  Гетманову  чем-то
этот парень симпатичен или поступок этот  ему  нравится?  А?  Возьмете  на
себя?
   Через месяц или два Гетманов спросил у Мащука:
   - Ну как там тот стрелок?
   Мащук, глядя на него спокойными глазами, ответил:
   - Не стоит о нем спрашивать, оказалось, мерзавец, кулацкий выблядок,  -
признался на следствии.
   И сейчас Гетманов, пытливо глядя на Мащука, повторил:
   - Нет, не шалость это.
   - Да ну уж, - проговорил Мащук, -  парню  пятый  год,  возраст  все  же
учитывать надо.
   Сагайдак с такой душевностью, что все ощутили теплоту его слов, сказал:
   - Прямо вам скажу,  у  меня  не  хватает  силы  быть  принципиальным  к
детям... Надо бы, но не хватает духу. Я смотрю: были бы здоровы...
   - Все сочувственно посмотрели на Сагайдака. Он  был  несчастным  отцом.
Старший сын его, Виталий, еще учась в девятом классе, вел нехорошую жизнь,
- однажды его задержала милиция за участие в ресторанном  дебоше,  и  отцу
пришлось звонить заместителю наркома внутренних  дел,  тушить  скандальную
историю,  в  которой  участвовали  сыновья  видных  людей   -   генералов,
академиков, дочь писателя, дочь наркома земледелия. Во время войны молодой
Сагайдак захотел  пойти  в  армию  добровольцем,  и  отец  устроил  его  в
двухлетнее   артиллерийское   училище.   Виталия   оттуда   исключили   за
недисциплинированность и пригрозили отправить с маршевой ротой на фронт.
   Теперь молодой Сагайдак уже месяц учился в минометном училище и никаких
происшествий с ним не случалось - отец и мать радовались и надеялись, но в
душе у них жила тревога.
   Второй сын  Сагайдака,  Игорь,  в  двухлетнем  возрасте  болел  детским
параличом, и последствия  этой  болезни  превратили  его  в  калеку  -  он
передвигался на костылях, сухие тонкие ножки его были бессильны. Игорек не
мог учиться в школе, учителя приходили к нему на дом, - учился он охотно и
старательно.
   Не было светила-невропатолога не только на  Украине,  но  и  в  Москве,
Ленинграде, Томске, с которым бы не советовались Сагайдаки об Игорьке.  Не
было нового заграничного лекарства, которого не добыл  бы  Сагайдак  через
торгпредства либо посольства. Он  знал,  -  за  чрезмерность  родительской
любви его можно и должно упрекать. Но он одновременно знал, что  грех  его
не смертный грех. Ведь и он, сталкиваясь с сильным  отцовским  чувством  у
некоторых областных работников,  учитывал,  что  люди  нового  типа  особо
глубоко  любят  своих  детей.  Он  знал  -  и  ему   простится   знахарка,
доставленная из Одессы на самолете к Игорьку, и травка, прибывшая  в  Киев
фельдъегерским пакетом от какого-то священного дальневосточного деда.
   - Наши вожди особые люди, -  проговорил  Сагайдак,  -  я  не  говорю  о
товарище Сталине, тут  уж  вообще  не  о  чем  говорить,  но  и  ближайшие
помощники его... Они умеют и в этом вопросе  всегда  ставить  партию  выше
отцовского чувства.
   - Да, они понимают: не с каждого спросишь такое, -  сказал  Гетманов  и
намекнул о суровости, которую проявил  один  из  секретарей  ЦК  к  своему
проштрафившемуся сыну.
   Разговор о детях пошел по-новому, задушевно и просто.
   Казалось, вся внутренняя сила этих людей, вся их способность радоваться
связаны лишь с тем, румяны ли их Танечки и Виталики,  хорошие  ли  отметки
приносят из школы, благополучно ли переходят с курса на курс их  Владимиры
и Людмилы.
   Галина Терентьевна заговорила о своих дочерях:
   - Светланка до четырех лет была плохого  здоровья,  -  колиты,  колиты,
извелась девочка. А вылечили ее только одним - тертыми сырыми яблоками.
   Гетманов проговорил:
   - Сегодня перед школой она мне сказала: "Нас с Зоей в классе называют -
генеральские дочки". А Зоя, нахалка, смеется: "Подумаешь, большая честь  -
генеральская дочь! У нас в классе маршальская дочь - это действительно!"
   - Видите, - весело сказал Сагайдак, - на них не  угодишь.  Игорь  днями
мне заявил: "Третий секретарь - подумаешь, не велика птица".
   Микола тоже мог рассказать о своих детях много смешного и веселого,  но
он знал, что ему не положено рассказывать о сметливости своих ребят, когда
говорят о сметливости сагайдаковского Игоря и гетмановских дочерей.
   Мащук задумчиво сказал:
   - У наших батьков в деревне с детьми просто было.
   - А все равно любили детей, - сказал брат хозяйки.
   - Любили, конечно, любили, но и драли, меня по крайней мере.