,  перспективы  товарообмена   на
ближайшей узловой станции. Опытные люди  уже  видели,  как  бывает:  часть
сгружается в прифронтовой полосе, на  глухой,  известной  только  немецким
пикировщикам станции,  и  под  первую  бомбежку  новички  маленько  теряют
праздничное настроение... Людям,  опухавшим  в  дороге  от  сна,  не  дают
поспать ни часу, марш длится сутками, некогда  попить,  поесть,  в  висках
ломает от беспрерывного рева перегретых моторов, руки не в  силах  держать
рычаги управления. А командир уже начитался шифровок, наслушался  крику  и
матюков по радиопередатчику, - командованию надо поскорей затыкать дыру, и
нет здесь никому никакого дела до того, какие показатели у новой  части  в
учебных стрельбах. "Давай, давай, давай". Одно  это  слово  стоит  в  ушах
командира части, и он дает, не задерживает, - гонит вовсю. И бывает, прямо
с ходу, не разведав местности, часть вступает  в  бой,  чей-то  усталый  и
нервный голос скажет: "Немедленно контратакуйте, вот вдоль этих высоток, у
нас тут ни хрена нет, а он прет вовсю, все к черту повалится".
   В головах  механиков-водителей,  радистов,  наводчиков  стук  и  грохот
многосуточной дороги смешался с воем германских воздушных пищух, с треском
рвущихся мин.
   Тут и становится особенно понятно безумие войны, - час  прошел,  и  вот
он,  огромный   труд:   дымятся   обгоревшие,   развалившиеся   машины   с
развороченными орудиями, сорванными гусеницами.
   Где месяцы бессонной учебы, где прилежание, терпеливый труд сталеваров,
электриков...
   И старший начальник, чтобы скрыть необдуманную торопливость, с  которой
была брошена в бой прибывшая из резерва часть, скрыть ее почти бесполезную
гибель, - посылает наверх стандартное  донесение:  "Действия  брошенной  с
хода  резервной  части  приостановили  на  некоторое   время   продвижение
противника и позволили произвести перегруппировку вверенных мне войск".
   А если б не кричал - давай-давай,  если  б  дал  возможность  разведать
местность, не переть  на  минированное  поле,  то  танки,  хоть  и  ничего
решающего не совершив,  подрались  бы,  причинили  немцам  неприятность  и
большое неудобство.
   Танковый корпус Новикова шел к фронту.
   Необстрелянным,  наивным  ребятам-танкистам  казалось,  что  именно  им
предстоит участвовать в решающем  деле.  Фронтовики,  знавшие  почем  фунт
лиха, посмеивались над ними - командир первой бригады Макаров и  лучший  в
корпусе командир танкового батальона  Фатов  хорошо  знали,  как  все  это
бывает, видели не раз.
   Скептики и пессимисты - люди реальные,  люди  горького  опыта,  кровью,
страданием обогатившиеся пониманием войны. В  этом  их  превосходство  над
безусыми губошлепами. Но люди горького опыта ошиблись.  Танкам  полковника
Новикова предстояло участвовать в деле, которое определило и судьбу войны,
и послевоенную жизнь многих сотен миллионов людей.



        "2"

   Новикову было приказано, прибыв в Куйбышев, связаться с  представителем
Генерального штаба, генерал-лейтенантом Рютиным,  осветить  ряд  вопросов,
интересующих Ставку.
   Новиков думал, что его встретят на вокзале, но комендант вокзала, майор
с каким-то диким, блуждающим  и  одновременно  совершенно  сонным  взором,
сказал, что о Новикове никто не справлялся. Позвонить по телефону генералу
с вокзала не удалось, генеральский телефон был  до  того  засекречен,  что
пользоваться им было невозможно.
   Новиков отправился пешком в штаб округа.
   На  вокзальной  площади  он  ощутил  ту  робость,  которую   переживают
командиры строевых  частей,  вдруг  оказавшиеся  в  непривычной  городской
обстановке. Ощущение своего центрального положения в  жизни  обрушилось  -
тут  не  было  ни  телефониста,  протягивающего   трубку,   ни   водителя,
стремительно кидавшегося заводить машину.
   По мощенной лобастым булыжником улице бежали люди к вновь  образующейся
у распределителя очереди: "Кто крайний?.. Я за вами..."
   Казалось, что нет ничего важней для этих позванивающих бидонами  людей,
чем очередь  у  зашарпанной  двери  продмага.  Особенно  сердили  Новикова
встречные военные, почти у каждого  в  руках  был  чемоданчик,  сверточек.
"Собрать их всех, сукиных сынов, да эшелоном на фронт", - подумал он.
   Неужели он сегодня увидит ее? Он шел по улице  и  думал  о  ней.  Женя,
алло!
   Встреча с  генералом  Рютиным  в  кабинете  командующего  округом  была
недолгой. Едва начался разговор, генерала вызвали по телефону из Генштаба,
- предложили срочно вылететь в Москву.
   Рютин извинился перед Новиковым и позвонил по городскому телефону.
   - Маша, все изменилось.  "Дуглас"  уходит  на  рассвете,  передай  Анне
Аристарховне. Картошку не успеем взять, мешки в совхозе... - бледное  лицо
его брезгливо и страдальчески  наморщилось,  и,  видимо,  перебивая  поток
слов, шедший к нему по проводу, он сказал: -  Что  ж,  прикажешь  доложить
Ставке, что из-за недошитого дамского пальто я не смогу лететь?
   Генерал положил трубку и сказал Новикову:
   -  Товарищ  полковник,  вы   считаете,   что   ходовая   часть   машины
удовлетворяет требованиям, которые мы выдвинули перед конструкторами?
   Новикова тяготил этот разговор. За месяцы, проведенные  в  корпусе,  он
научился точно определять людей,  вернее,  их  деловой  вес.  Мгновенно  и
безошибочно взвешивал он силу тех уполномоченных, руководителей  комиссий,
представителей, инспекторов и инструкторов,  которые  являлись  к  нему  в
корпус.
   Он знал значение  негромких  слов:  "Товарищ  Маленков  велел  передать
вам..." - и  знал,  что  есть  люди  в  орденах  и  генеральских  погонах,
красноречивые и  шумные,  бессильные  получить  тонну  солярки,  назначить
кладовщика и снять с работы писаря.
   Рютин действовал  не  на  главном  этаже  государственной  громады.  Он
работал на статистику, представительство, на общее освещение,  и  Новиков,
разговаривая с ним, стал поглядывать на часы.
   Генерал закрыл большой блокнот.
   - К сожалению, товарищ полковник, время, вылетаю на рассвете в Генштаб.
Беда прямо, хоть в Москву вас вызывай.
   - Да, товарищ генерал-лейтенант, действительно, хоть в Москву, вместе с
танками, которыми я командую, - холодно сказал Новиков.
   Они простились. Рютин просил передать  привет  генералу  Неудобнову,  с
которым они вместе служили когда-то. Новиков  шел  по  зеленой  дорожке  в
обширном кабинете и слышал, как Рютин сказал в телефон:
   - Соедините меня с начальником совхоза номер один.
   "Картошку свою выручает", - подумал Новиков.
   Он пошел к Евгении Николаевне. Душной летней  ночью  он  подошел  к  ее
сталинградскому  дому,  пришел  из  степи,  охваченной   дымом   и   пылью
отступления. И вот он снова шел к ее  дому,  и,  казалось,  бездна  лежала
между тем и этим человеком, а шел он такой  же,  он  же,  один  и  тот  же
человек.
   "Будешь моею, - подумал он. - Будешь моею".



        "3"

   Это был старинной постройки двухэтажный дом, из тех, не поспевающих  за
временами  года  толстостенных,  упрямых  домов,  которые   летом   хранят
прохладную сырость, а в осенние холода не расстаются с  душным  и  пыльным
теплом.
   Он позвонил, и на него  из  открывшейся  двери  пахнуло  духотой,  и  в
коридоре, заставленном продавленными  корзинами  и  сундуками,  он  увидел
Евгению Николаевну... Он видел ее,  не  видя  ни  белого  платочка  на  ее
волосах, ни черного платья, ни ее глаз и лица, ни  ее  рук  и  плеч...  Он
словно не глазами увидел ее,  а  незрячим  сердцем.  А  она  ахнула  и  не
подалась немного назад, как обычно делают пораженные неожиданностью люди.
   Он поздоровался, и что-то она ему ответила.
   Он шагнул к ней, закрыл глаза, чувствовал и счастье жизни, и готовность
вот тут же, сейчас умереть, и тепло ее касалось его.
   И для того, чтобы переживать чувство, которого он  раньше  не  знал,  -
счастье, оказалось, не нужно было ни зрения, ни мыслей, ни слов.
   Она спросила его о чем-то, и он ответил, идя следом за ней  по  темному
коридору и держа ее за руку, словно  мальчик,  боящийся  остаться  один  в
толпе.
   "Очень широкий коридор, - подумал он. - Тут КВ пройти может".
   Они вошли в комнату с окном, выходящим на глухую стену соседнего дома.
   У стен стояли две кровати - одна с мятой, плоской подушкой, застеленная
серым одеялом, вторая под белым кружевным покрывалом, с  белыми,  взбитыми
подушечками. Над  беленькой  кроватью  висели  открытки  с  новогодними  и
пасхальными  красавцами  в  смокингах,  цыплятами,  выходящими  из  яичных
скорлуп.
   На углу стола,  заваленного  свернутыми  в  трубку  листами  ватманской
бумаги, лежал кусок хлеба,  вялая  половина  луковицы,  стояла  бутылка  с
постным маслом.
   - Женя... - сказал он.
   Взгляд ее, обычно насмешливый, наблюдающий, был особый,  странный.  Она
сказала:
   - Вы голодны, вы с дороги?
   Она, видимо, хотела разрушить, разбить то новое, что уже возникло и что
уже нельзя было разбить. Какой-то стал  он  иной,  не  такой,  каким  был,
человек, получивший власть над сотнями людей, над угрюмыми машинами войны,
с жалобными глазами несчастного парнишки. И от  этого  несоответствия  она
терялась,  хотелось  испытывать  к  нему  снисходительное  чувство,   даже
жалость, и не думать о его силе. Ее  счастьем  была  свобода.  Но  свобода
уходила от нее, и она была счастлива.
   Вдруг он сказал:
   - Да что же, неужели непонятно! - И снова он перестал слышать свои и ее
слова. И снова возникло в его душе ощущение  счастья  и  связанное  с  ним
чувство, - хоть сейчас умереть. Она его обняла за шею, и ее волосы,  точно
теплая  вода,  коснулись  его  лба,  щек,  и  в  полумраке  этих   темных,
рассыпавшихся волос он увидел ее глаза.
   Ее шепот заглушил войну, скрежет танков...
   Вечером они пили кипяток, ели хлеб, и Женя сказала:
   - Отвык начальник от черного хлеба.
   Она принесла выставленную за окно кастрюлю гречневой каши,  -  крупные,
заледеневшие зерна гречи стали  фиолетовыми  и  синими.  На  них  выступил
холодный пот.
   - Как персидская сирень, - сказала Женя.
   Новиков попробовал персидской сирени, подумал: "Жуткое дело!"
   - Отвык начальник, - снова сказала она, и он подумал: "Хорошо,  что  не
послушался Гетманова, не привез продукты".
   Он сказал:
   - Когда началась война, я был под Брестом в  одном  авиаполку.  Летчики
кинулись на аэродром, и я слышал, какая-то полька вскрикнула: "Кто  это?",
а мальчишка полячонок ответил ей: "Это русский жолнеж",  -  и  я  особенно
почувствовал: русский, русский я... Ведь, понимаешь, всю жизнь  знаю,  что
не турок, а здесь душа загудела: русский я, я русский. По  правде  говоря,
нас в другом духе воспитывали  перед  войной...  Сегодня,  именно  сейчас,
лучший мой день, - вот смотрю на тебя и снова, как тогда, - русское  горе,
русское счастье... Вот такое, хотел тебе сказать... - Он спросил:  -  Чему
ты?
   Мелькнула перед ней взлохмаченная голова  Крымова.  Боже,  неужели  она
навеки рассталась с ним? Именно в  эти  счастливые  минуты  ей  показалась
невыносимой вечная разлука с ним.
   На мгновение показалось, вот-вот она соединит  этот  сегодняшний  день,
слова сегодняшнего человека, целовавшего ее, с тем ушедшим временем, вдруг
поймет тайный ход своей жизни и увидит то, что не дано увидеть, -  глубину
своего собственного сердца, ту, где решается судьба.
   - Эта комната, - сказала Женя, - принадлежит немке, она меня  приютила.
Это ее ангельская белая кроватка. Более безобидного, беспомощного человека
я не видела в жизни... Странно ведь вот так, во время войны с  немцами,  я
уверена, - она самый добрый человек в этом городе. Странно, да?
   - Она скоро придет? - спросил он.
   - Нет, с ней война кончена, ее выслали.
   - Ну и слава Богу, - сказал Новиков.
   Ей хотелось сказать ему о своей жалости к Крымову, брошенному  ею,  ему
некому  писать  письма,  не  к  кому  стремиться,  ему   осталась   тоска,
безнадежная тоска, одиночество.
   И к этому примешивалось желание рассказать о Лимонове, о Шарогородском,
о новом,  любопытном,  непонятном,  что  связывалось  с  этими  людьми.  И
хотелось рассказать о том,  как  в  детстве  Женни  Генриховна  записывала
смешные слова, которые произносили маленькие Шапошниковы, и что тетрадки с
этими записями лежат на столе, их можно почитать. Хотелось  рассказать  об
истории с пропиской и о начальнике паспортного стола. Но в ней не было еще
доверия к нему, она стеснялась его. Нужно ли ему то, что она скажет?
   И удивительно... Словно наново она переживала свой разрыв  с  Крымовым.
Ей всегда в глубине души казалось,  что  можно  будет  исправить,  вернуть
прошлое. Это успокаивало ее. И сейчас, когда она ощутила  подхватившую  ее
силу, пришла  мучительная  тревога,  -  неужели  это  навеки,  неужели  то
непоправимо? Бедный,  бедный  Николай  Григорьевич.  За  что  ему  столько
страданий?
   - Что ж это будет? - сказала она.
   - Евгения Николаевна Новикова, - проговорил он.
   Она стала смеяться, всматриваться в его лицо.
   - Чужой, ведь совершенно чужой. Собственно, кто ты?
   - Этого я не знаю. А вот ты - Новикова Евгения Николаевна.
   Она уже не была над жизнью. Она  наливала  ему  в  чашку  кипятку,  она
спрашивала:
   - Еще хлеба?
   Вдруг она сказала:
   - Если с Крымовым что-нибудь случится, его  искалечат  или  посадят,  я
вернусь к нему. Имей это в виду.
   - А за что его сажать? - хмуро спросил он.
   - Ну, мало ли что, старый коминтерновец, его ведь Троцкий знал, сказал,
прочтя одну его статью: "Мраморно!".
   - Попробуй, вернись, он тебя погонит.
   - Не беспокойся. Это уж мое дело.
   Он сказал ей, что после войны она станет хозяйкой в большом доме, и дом
будет красивый, и при доме будет сад.
   Неужели это навсегда, на всю жизнь?
   Ей почему-то хотелось, чтобы Новиков ясно понимал,  что  Крымов  умный,
талантливый, что она привязана к Крымову, да чего там - любит его. Она  не
хотела, чтобы он ревновал ее к Крымову, но она, сама того не понимая,  все
делала,  чтобы  вызвать  его  ревность.  Но  она  рассказала  именно  ему,
единственному, то, что ей, единственной, рассказал когда-то  Крымов,  -  о
словах Троцкого. "Знай об этом случае в свое время еще кто-либо,  вряд  ли
Крымов уцелел бы в 1937 году". Ее чувство  к  Новикову  требовало  высшего
доверия, и она доверила ему судьбу человека, обиженного ею.
   Голова ее была полна мыслей, она думала о будущем, о сегодняшнем дне, о
прошедшем,  она  млела,  радовалась,  стыдилась,  тревожилась,  тосковала,
ужасалась. Мать, сестры, племянники, Вера,  десятки  людей  связывались  с
изменением, произошедшим в ее жизни. Как бы Новиков говорил  с  Лимоновым,
слушал разговоры о поэзии и живописи. Он  не  стыдный,  хотя  и  не  знает
Шагала и Матисса... Сильный, сильный,  сильный.  Она  и  подчинилась.  Вот
кончится война. Неужели, неужели она никогда  больше  не  увидит  Николая.
Боже, Боже, что  она  наделала.  Не  надо  думать  об  этом  сейчас.  Ведь
неизвестно, что еще будет, как все сложится.
   - Я именно сейчас поняла: ведь совершенно не  знаю  тебя.  Я  не  шучу:
чужой. Дом, сад - зачем все это? Ты всерьез?
   - Хочешь, я после войны демобилизуюсь и поеду  десятником  на  стройку,
куда-нибудь в Восточную Сибирь. Будем жить в семейном бараке.
   Слова эти были правдой, он не шутил.
   - Необязательно в семейном.
   - Совершенно обязательно.
   - Да ты с ума сошел. Зачем это? - И она подумала: "Коленька".
   - Как зачем? - испуганно спросил он.
   А он не думал ни о будущем, ни о прошлом. Он был счастлив. Его даже  не
пугала мысль о том, что через несколько минут они  расстанутся.  Он  сидел
рядом с ней, он смотрел на нее... Евгения Николаевна  Новикова...  Он  был
счастлив. Ему не нужно было, чтобы она  была  умна,  красива,  молода.  Он
действительно любил ее. Сперва он не смел мечтать,  чтобы  она  стала  его
женой. Потом он долгие годы мечтал об этом. Но и сегодня по-прежнему он со
смирением и робостью ловил ее улыбку и насмешливое слово. Но  он  видел  -
появилось новое.
   Она следила, как он собирался в дорогу, и сказала:
   - Пришло время  отправиться  к  ропщущей  дружине,  а  меня  бросить  в
набежавшую волну.
   Когда Новиков стал прощаться, он понял, что не так уж сильна она и  что
женщина всегда  женщина,  даже  если  она  и  наделена  от  Бога  ясным  и
насмешливым умом.
   - Столько хотела сказать и ничего не сказала, - проговорила она.
   Но это не было  так,  -  то  важное,  что  решает  жизнь  людей,  стало
определяться во время их встречи. Он действительно любил ее.



        "4"

   Новиков шел к вокзалу.
   ...Женя, ее растерянный шепот, ее босые ноги, ее ласковый шепот,  слезы
в минуты расставания, ее власть над ним, ее бедность и чистота,  запах  ее
волос, ее милая стыдливость, тепло ее тела, его робость от сознания  своей
рабоче-солдатской  простоты   и   его   гордость   от   принадлежности   к
рабоче-солдатской простоте.
   Новиков пошел по железнодорожным путям, и в жаркое, смутное облако  его
мыслей вошла пронзительная игла - страх солдата  в  пути,  -  не  ушел  ли
эшелон.
   Он издали увидел платформы, угловатые танки с  металлическими  мышцами,
выпиравшими из-под брезентовых полотнищ, часовых в черных шлемах,  штабной
вагон с окнами, завешенными белыми занавесками.
   Он вошел в вагон мимо приосанившегося часового.
   Адъютант Вершков, обиженный на то, что Новиков не взял его  с  собой  в
Куйбышев, молча положил на столик шифровку Ставки, - следовать на Саратов,
далее астраханской веткой.
   В купе вошел генерал Неудобнов и, глядя  не  на  лицо  Новикова,  а  на
телеграмму в его руках, сказал:
   - Подтвердили маршрут.
   - Да, Михаил Петрович [так у автора], - сказал Новиков, -  не  маршрут,
подтвердили  судьбу:  Сталинград,  -  и   добавил:   -   Привет   вам   от
генерал-лейтенанта Рютина.
   - А-а-а, - сказал Неудобнов, и нельзя было понять, к чему относится это
безразличное "а-а-а", -  к  генеральскому  привету  или  к  сталинградской
судьбе.
   Странный он был человек, страшновато становилось от него Новикову:  что
бы ни случилось в пути - задержка из-за встречного  поезда,  неисправность
буксы в одном из вагонов,  неполучение  повестки  к  движению  эшелона  от
путевого диспетчера - Неудобнов оживлялся, говорил:
   - Фамилию, фамилию запишите, сознательный вредитель, посадить его надо,
мерзавца.
   Новиков в глубине души равнодушно, без ненависти относился к тем,  кого
называли врагами народа,  подкулачниками,  кулаками.  У  него  никогда  не
возникало желания засадить кого-нибудь в тюрьму,  подвести  под  трибунал,
разоблачить  на  собрании.  Но  это  добродушное  равнодушие,  считал  он,
происходило от малой политической сознательности.
   А Неудобнов, казалось Новикову, глядя на человека, сразу  же  и  прежде
всего проявлял бдительность, подозрительно думал: "Ох, а не  враг  ли  ты,
товарищ  дорогой?".  Накануне  он  рассказывал  Новикову  и  Гетманову   о
вредителях-архитекторах, пытавшихся  главные  московские  улицы-магистрали
превратить в посадочные площадки для вражеской авиации.
   - По-моему, это ерунда, - сказал Новиков, - военно безграмотно.
   Сейчас Неудобнов заговорил с Новиковым на свою вторую любимую тему -  о
домашней жизни. Пощупав вагонные отопительные трубы, он стал  рассказывать
про паровое отопление, устроенное им на даче незадолго до войны.
   Разговор этот неожиданно показался Новикову  интересным  и  важным,  он
попросил Неудобнова начертить схему  дачного  парового  отопления,  сложив
чертежик, вложил его во внутренний карман гимнастерки.
   - Пригодится, - сказал он.
   Вскоре в купе вошел Гетманов и весело, шумно приветствовал Новикова:
   - Вот мы снова с  командиром,  а  то  уж  хотели  нового  атамана  себе
выбирать, думали, бросил Стенька Разин свою дружину.
   Он  щурился,  добродушно  глядя  на  Новикова,  и  тот  смеялся  шуткам
комиссара, а в душе у него  возникло  ставшее  уже  привычным  напряженное
ощущение.