.  Женя,  глядя  на
старые и молодые, мужские и женские лица, подумала, что у всех у них много
общего в выражении глаз, в складке рта, и она могла  бы,  встретив  такого
человека в трамвае, на улице, догадаться, что он ходит на Кузнецкий  мост,
24.
   Она обратилась к молодому вахтеру, одетому в  красноармейскую  форму  и
почему-то не похожему на красноармейца, и он спросил ее:
   - В первый раз? - и указал на окошечко в стене.
   Женя стояла в очереди, держа в руке паспорт,  ее  пальцы  и  ладони  от
волнения  стали  влажными.  Женщина  в  берете,  стоявшая   впереди   нее,
вполголоса говорила:
   - Если нет во внутренней, надо поехать на Матросскую  Тишину,  потом  в
Бутырскую, но  там  в  определенные  дни  по  буквам  принимают,  потом  в
Лефортовскую военную тюрьму, потом  снова  сюда.  Я  сына  полтора  месяца
искала. А в военной прокуратуре вы уже были?
   Очередь продвигалась быстро, и  Женя  подумала,  что  это  нехорошо,  -
наверное, ответы были формальные, односложные. Но когда к окошечку подошла
пожилая, нарядно одетая женщина, произошла заминка, - шепотом  друг  другу
передавали,  что  дежурный  пошел  лично  уточнять  обстоятельства   дела,
телефонного разговора оказалось недостаточно. Женщина стояла вполоборота к
очереди, и выражение ее прищуренных глаз, казалось, говорило  о  том,  что
она и  здесь  не  собирается  чувствовать  себя  ровней  с  убогой  толпой
родственников репрессированных.
   Вскоре очередь опять стала подвигаться, и молодая  женщина,  отходя  от
окошечка, негромко проговорила:
   - Один ответ: передача не разрешена.
   Соседка объяснила Евгении Николаевне: "Значит, следствие не кончилось".
   - А свидание? - спросила Женя.
   - Ну что вы, - сказала женщина и улыбнулась Жениной простоте.
   Никогда Евгения Николаевна не думала, что человеческая спина может быть
так  выразительна,   пронзительно   передавать   состояние   души.   Люди,
подходившие к окошечку, как-то по-особому вытягивали шеи, и  спины  их,  с
поднятыми плечами, с напружившимися лопатками, казалось, кричали, плакали,
всхлипывали.
   Когда Женю отделяло от окошка шесть человек, окошечко захлопнулось, был
объявлен двадцатиминутный перерыв. Стоявшие в очереди  сели  на  диваны  и
стулья.
   Были тут жены,  были  матери,  имелся  пожилой  мужчина  -  инженер,  у
которого     сидела     жена,     переводчица     из      ВОКСА;      была
школьница-девятиклассница, у  которой  арестовали  мать,  а  папа  получил
приговор - десять лет  без  права  переписки  в  1937  году;  была  слепая
старуха, которую привела соседка по квартире, она узнавала  о  сыне;  была
иностранка, плохо говорившая по-русски - жена немецкого коммуниста, одетая
в клетчатое заграничное пальто, с  пестрой  матерчатой  сумочкой  в  руке,
глаза у нее были точно такие же, как у русских старух.
   Были тут  русские,  армянки,  украинки,  еврейки,  была  колхозница  из
московского пригорода. Старик,  заполнявший  за  столом  анкету,  оказался
преподавателем Тимирязевской академии, у него арестовали внука, школьника,
по всей видимости, за болтовню на вечеринке.
   О многом услышала и узнала Женя за эти двадцать минут.
   Сегодня  хороший  дежурный...  в  Бутырской  консервов  не   принимают,
обязательно надо передавать чеснок и лук -  помогает  от  цинги...  тут  в
прошлую среду был человек, получал документы, его три  года  продержали  в
Бутырках, ни разу не допросили и выпустили... вообще от ареста  до  лагеря
проходит  около  года...  хорошие   вещи   передавать   не   надо,   -   в
Краснопресненской пересылке политические сидят вместе  с  уголовниками,  и
уголовники все отнимают... тут недавно была  женщина,  ее  мужа,  старика,
крупнейшего инженера-конструктора, арестовали, оказалось, что  когда-то  в
молодости у него  была  недолгая  связь  с  какой-то  женщиной,  и  он  ей
выплачивал алименты на ребенка, которого ни разу в жизни не видел, а  этот
ребенок, став взрослым, на фронте перешел на сторону  немцев,  и  инженеру
дали 10 лет - отец изменника Родины... большинство идет по  статье  58-10,
контрреволюционная агитация - болтали,  трепались...  взяли  перед  Первым
мая, вообще перед праздниками особенно сажают... тут  была  женщина  -  ей
домой позвонил следователь, и она вдруг услышала голос мужа...
   Странно, но здесь, в приемной НКВД, у Жени на душе  стало  спокойней  и
легче, чем после ванны у Людмилы.
   Какими счастливицами казались женщины, у которых принимали передачи.
   Кто-то едва слышным шепотом говорил рядом:
   -  Они  о  людях,  арестованных  в  тридцать  седьмом  году,   сведения
высасывают из пальца. Одной сказали: "Жив и работает",  а  она  пришла  во
второй раз, и тот же дежурный ей дал справку - "Умер  в  тридцать  девятом
году".
   Но вот человек за оконцем поднял на Женю глаза. Это было  обычное  лицо
канцеляриста, который вчера работал, быть  может,  в  управлении  пожарной
охраны, а завтра, если  велит  начальство,  будет  заполнять  документы  в
наградном отделе.
   - Я хочу узнать об  арестованном  -  Крымове  Николае  Григорьевиче,  -
сказала Женя, и ей показалось - даже  не  знающие  ее  заметили,  что  она
говорит не своим голосом.
   - Когда арестован? - спросил дежурный.
   - В ноябре, - ответила она.
   Он дал ей опросный лист и сказал:
   - Заполните, сдадите мне без очереди, за ответом придете завтра.
   Передавая ей листок, он вновь взглянул на  нее,  -  и  этот  мгновенный
взгляд не был взглядом обычного канцеляриста - умный, запоминающий  взгляд
гэбиста.
   Она заполняла листок, и пальцы ее дрожали, как у недавно  сидевшего  на
этом стуле старика из Тимирязевской академии.
   На  вопрос  о  родстве  с  арестованным  она  написала:  "Жена",  -   и
подчеркнула это слово жирной чертой.
   Отдав заполненный листок, она села на диван и положила паспорт в сумку.
Она несколько раз перекладывала паспорт из одного отделения сумки в другое
и поняла, что ей не хочется уходить от людей, стоявших в очереди.
   Ей одного лишь хотелось в эти минуты, - дать  Крымову  знать,  что  она
здесь, что она бросила ради него все, приехала к нему.
   Только бы он узнал, что она здесь, рядом.
   Она шла по улице, вечерело. В  этом  городе  прошла  большая  часть  ее
жизни. Но та жизнь, с  художественными  выставками,  театрами,  обедами  в
ресторанах, с поездками на дачу, с  симфоническими  концертами,  ушла  так
далеко, что, казалось, это была не ее жизнь.  Ушел  Сталинград,  Куйбышев,
красивое, минутами казавшееся ей  божественно  прекрасным  лицо  Новикова.
Осталась лишь приемная на Кузнецком мосту, 24, и ей казалось, что она идет
по незнакомым улицам незнакомого города.



        "25"

   Снимая в передней галоши и здороваясь  со  старухой  работницей,  Штрум
поглядел на полуоткрытую дверь чепыжинского кабинета.
   Помогая Штруму снять пальто, старуха Наталья Ивановна сказала:
   - Иди, иди, ждет тебя.
   - Надежда Федоровна дома? - спросил Штрум.
   - Нету, на дачу вчера поехала с  племянницами.  Вы  не  знаете,  Виктор
Павлович, скоро война кончится?
   Штрум сказал ей:
   - Рассказывают, что знакомые уговорили шофера спросить у Жукова,  когда
война кончится. Жуков сел в машину и спросил шофера: "Не скажешь ли, когда
эта война кончится?"
   Чепыжин вышел навстречу Штруму и сказал:
   - Нечего, старая, моих гостей перехватывать. Своих приглашай.
   Приходя к Чепыжину, Штрум переживал обычно ощущение подъема.  И  теперь
хотя на сердце у него была тоска, он по-особому ощутил ставшую непривычной
легкость.
   Входя в чепыжинский кабинет и оглядывая  книжные  полки,  Штрум  обычно
шутливо говорил слова из "Войны и мира": "Да, писали - не гуляли".
   И теперь он сказал: "Да, писали - не гуляли".
   Беспорядок на библиотечных полках, казалось, был сходен с ложным хаосом
в цехах челябинского завода.
   Штрум спросил:
   - Пишут ваши ребята?
   - Получили письмо от старшего, а младший на Дальнем Востоке.
   Чепыжин взял руку Штрума, в молчаливом пожатии выразил то, что не нужно
говорить словами. И старуха Наталья Ивановна подошла к Виктору  Павловичу,
поцеловала его в плечо.
   - Что у вас нового Виктор Павлович? - спросил Чепыжин.
   - То же, что и у всех. Сталинград. Теперь нет сомнения: Гитлеру  капут.
А у меня лично мало хорошего, наоборот, все плохо.
   Штрум стал рассказывать Чепыжину о своих бедах.
   - Вот друзья и жена советуют каяться. Каяться в своей правоте.
   Он много, жадно говорил о себе - тяжелобольной,  день  и  ночь  занятый
своей болезнью.
   Штрум скривился, пожал плечами.
   - Все вспоминаю наш с вами  разговор  насчет  квашни  и  всякой  дряни,
которая всплывает на поверхность... Никогда  столько  мрази  не  возникало
вокруг меня. И почему-то это все совпало  с  днями  победы,  что  особенно
обидно, непозволительно обидно.
   Он посмотрел в лицо Чепыжину и спросил:
   - По-вашему, не случайно?
   Удивительное было лицо у Чепыжина - простое,  даже  грубое,  скуластое,
курносое, мужицкое и при этом уж до того интеллигентное и тонкое, куда там
лондонцам, куда там лорду Кельвину.
   Чепыжин хмуро ответил:
   - Вот кончится война, тогда уж заведем разговор, что случайно, а что не
случайно.
   - Пожалуй, свинья меня к тому времени съест. Завтра  на  ученом  совете
меня порешат. То есть, порешили меня уже в  дирекции,  в  парткоме,  а  на
ученом совете оформят - голос народа, требование общественности.
   Странно чувствовал себя Виктор Павлович, разговаривая  с  Чепыжиным,  -
говорили они о мучительных событиях в жизни  Штрума,  а  на  душе  у  него
почему-то было легко.
   - А я-то считал, что вас теперь  носят  на  серебряном  блюде,  а  быть
может, и на золотом, - сказал Чепыжин.
   - Это почему? Ведь я увел  науку  в  болото  талмудической  абстракции,
оторвал ее от практики.
   Чепыжин сказал:
   - Да-да. Удивительно! Знаете, человек любит женщину. В  ней  смысл  его
жизни,  она  его  счастье,  страсть,  радость.  Но  он  почему-то   должен
скрываться, сие чувство почему-то неприлично, он должен говорить, что спит
с бабой потому, что она будет готовить ему обед,  штопать  носки,  стирать
белье.
   Он поднял перед лицом свои руки с растопыренными  пальцами.  И  руки  у
него были удивительные - рабочие, сильные клешни, а при  том  до  того  уж
аристократичны.
   Чепыжин вдруг озлился:
   - А я не стыжусь, мне не нужна любовь для варки обеда! Ценность науки в
том счастье, которое она приносит  людям.  А  наши  академические  молодцы
кивают:  наука  -  домработница  практики,  она  работает  по  щедринскому
правилу: "Чего изволите?", мы ее за это и держим, за это  и  терпим!  Нет!
Научные  открытия  имеют  в  самих  себе   свою   высшую   ценность!   Они
совершенствуют человека больше, чем паровые котлы, турбины, авиация и  вся
металлургия от Ноя до наших дней. Душу, душу!
   - Я-то за вас, Дмитрий Петрович,  да  вот  товарищ  Сталин  с  вами  не
согласен.
   - А зря,  зря.  Ведь  тут  есть  и  вторая  сторона  дела.  Сегодняшняя
абстракция  Максвелла  завтра  превращается  в  сигнал   военного   радио.
Эйнштейновская теория поля тяготения, шредингеровская квантовая механика и
построения Бора завтра могут обратиться самой мощной  практикой.  Вот  это
надо бы понимать. Это уж настолько просто, что гусь поймет.
   Штрум сказал:
   - Но ведь и вы на себе испытали  нежелание  политических  руководителей
признать, что сегодняшняя теория завтра станет практикой.
   - Нет, тут-то обратное, - медленно сказал Чепыжин. -  Я  сам  не  хотел
руководить институтом, и  именно  потому,  что  знал:  сегодняшняя  теория
завтра обратится в практику. Но  странно,  странно,  я  был  убежден,  что
Шишакова выдвинули в связи с разработкой вопроса ядерных  процессов.  А  в
этих делах без вас не обойдутся... Вернее, не считал, по-прежнему считаю.
   Штрум проговорил:
   - Я не понимаю мотивы, по которым вы отошли от работы в институте. Ваши
слова мне неясны. Но наше начальство не поставило перед институтом задачи,
которые вас встревожили. Это-то ясно. А начальству случается  ошибаться  в
вещах более очевидных.  Вот  Хозяин  все  крепил  дружбу  с  немцами  и  в
последние дни перед войной гнал  Гитлеру  курьерскими  поездами  каучук  и
прочее стратегическое сырье. А в нашем деле... не грех ошибиться  великому
политику.
   А у меня в жизни ведь все наоборот. Мои довоенные работы  соприкасались
с практикой. Вот я в  Челябинск  на  завод  ездил,  помогал  устанавливать
электронную аппаратуру. А во время войны...
   Он махнул с веселой безнадежностью рукой.
   - Ушел в дебри, - не то страшно, не  то  неловко  минутами.  Ей-Богу...
Пытаюсь строить физику ядерных взаимодействий, а  тут  рухнуло  тяготение,
масса,  время,  двоится  пространство,  не  имеющее  бытия,  а  один  лишь
математический смысл. У меня в лаборатории действует  молодой  талантливый
человек, Савостьянов, вот мы с ним как-то заговорили  о  моей  работе.  Он
меня спрашивает: то,  другое.  Я  ему  говорю:  это  еще  не  теория,  это
программа и некоторые идеи. Второе пространство - это  лишь  показатель  в
уравнении, а не реальность. Симметрия  существует  лишь  в  математическом
уравнении, я не знаю, соответствует ли ей симметрия частиц. Математические
решения обскакали физику, я не знаю, захочет ли физика частиц втискиваться
в мои уравнения. Савостьянов слушал, слушал,  потом  сказал:  "Я  вспомнил
моего товарища студента, он как-то запутался в решении уравнения и сказал:
знаешь, это не наука, а совокупление слепых в крапиве..."
   Чепыжин рассмеялся.
   -  Действительно  странно,  что  вы  сами  не  в  силах  придать  своей
математике физического значения.  Напоминает  кошку  из  страны  чудес,  -
сперва появилась улыбка, потом сама кошка.
   Штрум сказал:
   - Ах, Боже ж мой. А в душе я уверен, -  вот  главная  ось  человеческой
жизни,  именно  здесь  она  и  пролегла.  Не  изменю  своих  взглядов,  не
отступлюсь. Я не отступник от веры.
   Чепыжин сказал:
   - Я понимаю, каково вам расставаться с лабораторией, где вот-вот  может
проглянуть связь вашей математики с физикой. Горько,  но  я  рад  за  вас,
честность не сотрется.
   - Как бы меня не стерли, - проговорил Штрум.
   Наталья Ивановна внесла чай, стала сдвигать книги, освобождая место  на
столе.
   - Ого, лимон, - сказал Штрум.
   - Дорогой гость, - сказала Наталья Ивановна.
   - Нуль без палочки, - сказал Штрум.
   - Но-но, - проговорил Чепыжин. - Зачем так.
   - Право же, Дмитрий Петрович, завтра меня порешат. Я  чувствую.  Что  ж
мне делать послезавтра?
   Он пододвинул к себе стакан чаю и, вызванивая ложечкой по краю блюдечка
марш своего отчаяния, рассеянно проговорил:
   - Ого, лимон, - и смутился оттого, что с  одной  и  той  же  интонацией
дважды произнес это слово.
   Они некоторое время молчали. Чепыжин сказал:
   - Хочу с вами поделиться кое-какими мыслями.
   - Я всегда готов, - рассеянно сказал Штрум.
   - Да так, просто  маниловщина...  Знаете,  теперь  уже  стало  трюизмом
представление  о  бесконечности  Вселенной.   Метагалактика   когда-нибудь
окажется кусочком  сахара,  с  которым  пьет  чай  вприкуску  какой-нибудь
экономный лилипут, а электрон или нейтрон - миром, населенным Гулливерами.
Это уже школьники знают.
   Штрум кивнул и подумал: "Действительно, маниловщина. Что-то  у  старика
сегодня дело не  идет".  Он  в  это  время  представил  себе  Шишакова  на
завтрашнем собрании. "Нет, нет, не пойду. Идти - значит каяться либо  надо
спорить по политическим вопросам, а это равносильно самоубийству..."
   Он незаметно зевнул и подумал: "Сердечная  недостаточность,  зевают  от
сердца".
   Чепыжин сказал:
   -  Ограничить  бесконечность,  казалось,  может  лишь  Бог...  Ведь  за
космической гранью неминуемо нужно признать Божественную силу. Не так ли?
   - Так-так, - сказал Штрум и  подумал:  "Дмитрий  Петрович,  мне  не  до
философии, ведь меня посадить  могут.  Как  пить  дать!  Вот  я  в  Казани
поговорил откровенно с таким дядей - Мадьяровым. Либо  он  просто  стукач,
либо его посадят и заставят разговаривать. Кругом, кругом меня все плохо".
   Он смотрел на Чепыжина, и Чепыжин,  следя  за  его  ложно  внимательным
взглядом, продолжал говорить:
   - Мне кажется, есть грань,  ограничивающая  бесконечность  Вселенной  -
жизнь. Эта грань не в эйнштейновской  кривизне,  она  в  противоположности
жизни и неживой материи. Мне представляется, жизнь  можно  определить  как
свободу. Жизнь - есть свобода. Основной принцип жизни - свобода. Вот тут и
пролегла граница - свобода и рабство, неживая материя и жизнь.
   Потом я подумал, - свобода, однажды возникнув,  начала  свою  эволюцию.
Она шла двояко. Человек богаче  свободой,  чем  простейшие.  Вся  эволюция
живого мира есть движение от меньшей степени свободы к высшей. В этом суть
эволюции живых форм. Высшая форма та, которая богаче свободой. Это  первая
ветвь эволюции.
   Штрум, задумавшись, смотрел на Чепыжина. Чепыжин кивнул, как бы одобряя
внимание слушателя.
   - Ведь есть и вторая, количественная,  ветвь  эволюции,  -  подумал  я.
Ныне, если считать вес  человека  в  пятьдесят  килограммов,  человечество
весит сто миллионов тонн. Это  намного  больше  того,  что  было,  скажем,
тысячу лет тому назад. Масса живого вещества будет  все  увеличиваться  за
счет неживого. Земной  шар  будет  постепенно  оживать.  Человек,  заселив
пустыни,  Арктику,  станет  уходить  под  землю,  все  углубляя  горизонты
подземных городов и полей. Возникнет преобладание живой массы Земли! Затем
оживут планеты. Если  представить  себе  эволюцию  жизни  в  бесконечности
времени, то превращение неживой материи в  жизнь  пойдет  в  галактическом
масштабе. Материя  из  неживой  станет  обращаться  в  живую,  в  свободу.
Мироздание оживет, все в мире станет живым, а значит, свободным. Свобода -
жизнь победит рабство.
   - Да-да, - сказал Штрум и улыбнулся. - Можно взять интеграл.
   - Вот штука, - сказал Чепыжин. - Я занимался эволюцией звезд, а  понял,
что шутить с шевелением серого пятнышка живой слизи не следует.  Подумайте
о первой ветви эволюции - от низшего к высшему. Придет человек, наделенный
всеми признаками Бога: вездесущий,  всемогущий,  всеведущий.  В  ближайшее
столетие придет решение вопроса о превращении материи в энергию и создании
живого вещества. Параллельно развитие  пойдет  в  направлении  преодоления
пространства  и  достижения  предельных   скоростей.   В   более   далекие
тысячелетия прогресс пойдет в сторону овладения высшими видами  энергии  -
психической.
   И вдруг все, что говорил Чепыжин, перестало казаться Штруму  болтовней.
Оказалось, он не был согласен с тем, что говорил Чепыжин.
   - Человек сумеет материализовать в показании приборов содержание,  ритм
психической деятельности разумных существ во всей Метагалактике.  Движение
психической энергии в пространстве, через которое свет летит миллионы лет,
будет совершаться  мгновенно.  Свойство  Бога  -  вездесущность  -  станет
достоянием  разума.  Но,  достигнув  равенства   с   Богом,   человек   не
остановится. Он станет решать задачи, которые оказались не по плечу  Богу.
Он установит связь с разумными  существами  высших  этажей  Вселенной,  из
иного пространства и иного времени, для которых вся  история  человечества
лишь мгновенная, неясная вспышка. Он установит сознательную связь с жизнью
в микрокосмосе, чья эволюция лишь краткий миг для человека. Это будет пора
полного уничтожения пространственно-временной бездны. Человек посмотрит на
Бога сверху вниз.
   Штрум закивал головой, проговорил:
   - Дмитрий Петрович, вначале я слушал вас, думал, - мне не до философии,
меня посадить могут, какая уж тут философия. И вдруг забыл и о Ковченко, и
о Шишакове, и о товарище Берия, и о том, что меня завтра в шею погонят  из
моей лаборатории, а послезавтра могут посадить. Но, знаете,  я  испытывал,
слушая вас, не радость, а отчаяние. Вот мы мудры, и Геркулес  нам  кажется
рахитиком. И в это же время